оставить город, или же быть привлеченными к ответственности в силу этих местных правил.
Поэтому вполне возможно, что члены муниципалитета, внезапно обнаружившие такой интерес по отношению к театральной морали, являются домохозяевами какой-нибудь госпожи Уоррен или хозяевами, нищенски оплачивающими женский труд, или владельцами ресторанов, или издателями газет, или вообще лицами так или иначе заинтересованными в промысле госпожи Уоррен. Также, без сомнения, возможно, что это просто-напросто были глупые люди, которые думали, что непристойность заключается не в том зле, которое она приносит, а в упоминании о ней. Впрочем я сам был членом муниципального совета и не нахожу, чтобы вообще его члены были так просты и неопытны; поэтому я не желал бы допустить этого смягчающего обстоятельства по отношению к членам канзасского муниципалитета и гораздо более советую широкой публике, которая, в конце концов, будет решать этот вопрос, обратить особое внимание на тех господ, которые допускают в театре все, только не постановку «Промысла госпожи Уоррен», и которые в один голос уверяют, что эта пьеса слишком отвратительна, чтобы ее могла терпеть цивилизованная публика, и что, если не будет запрещена ее постановка, весь город будет стремиться увидеть ее. Может быть такие люди только экзальтированы и вздорны, но я должен предостеречь публику: это могут быть также и сознательные негодяи.
Во всяком случае, запрещать пьесу это значит покровительствовать тому злу, которое она отмечает и, принимая во внимание этот факт, я не вижу никакого основания предполагать, что сторонники запрещения постановки этой пьесы являются бескорыстными моралистами, а что автор, театральный директор и артисты, средства к существованию которых зависят от их личных достоинств, а не от сдавания в нем домов, от публикаций или дивидендов, по существу уступают им в нравственных качествах или в сознании общественной ответственности.
Конечно, в «Промысле госпожи Уоррен» злодеем пьесы является общество, а не какой-нибудь отдельный индивидуум, но из этого не следует, что те лица, которые чувствуют себя обиженными этой постановкой, являются защитниками общества. Их документы требуют всегда самой тщательной проверки.
Ибсен в Англии
Умер величайший драматический гений девятнадцатого столетия и большинство наших английских критиков может гордиться тем, что, грубо ошибаясь, считало его преступником, глупцом и эфемерной знаменитостью. Но все равно – оставим это! Современная журналистика, как и демократия, признает величины второго ранга легче, чем величины первого ранга. Противники Ибсена вступили в настоящее время на путь противников Вагнера, ведущий к мусорной куче грубых, сделанных мелкими людишками ошибок, и Европа и Америка отлично знают, что известие о смерти Ибсена никогда не дошло бы до их границ, если бы он не был более велик, чем это предполагали многие из наших крикливых ничтожеств.
Сильная пощечина, которую Ибсен дал самодовольному купеческому среднему классу, прозвучала весьма внушительно на нашей гордой британской физиономии, когда в 1889 году Жанет Эчёрч сыграла Нору Гельмер в Novelty-театре на Great Queen Street’е. До этого в Комической опере в прекрасной постановке шли «Столпы общества» с Женевьевой Уард в роли Лоны Гессель. В этой пьесе трогательное впечатление произвела Елизавета Робэн в роли Марты, а когда госпожа Кендаль вошла в конце пьесы и невинно представила Остлера Джо перед публикой, все еще трепетавшей от своего первого знакомства с операционным столом Ибсена, то она вызвала целую сенсацию, которую она сама не могла понять. Затем появились Флоренс Фарр в роли Ребекки Вест в «Росмерсгольме» с Бенсоном в роли Росмера, затем снова Елизавета Робэн и Марион Леа в «Гедде Габлер» и Герберть Уоринг в роли Строителя Сольнеса. Необходимо упомянуть еще о знаменитом представлении «Привидений» с Теодорой Врайт в роли Фру Альвинг и господином Линдо в роли Освальда (роль, которую позднее исполняли Леви Уоллер и Куртеней Торп), и о представлении «Дикой утки» с Винифред Фразер в роли Гедвиги Абингдоном и Лауренс Ирвингол в ролях Хьяммара и Реллинга. Обоими представлениями мы обязаны «Independent Theatr’y» господина Грейнса – теперь более не существующему. Теперь, когда перемена времени осветила это предприятие с настоящей точки зрения, мы сознаем, что оно было самым значительным английским театральным предприятием своей эпохи.
Следствием только что названных постановок явилось Ибсеновское побоище. Крики побежденных доходили до небес, а язык, которым они говорили был ужасен. Когда ныне умерший Клемент Скотт делал однажды Вильяму Арчеру замечания относительно его слишком резких выражений, Арчер, не выдержав, отвечал: «Ну, а вы считаете это вежливым, когда меня называют копошащейся в грязи собакой?» Приверженцы Ибсена, несомненно, боролись гораздо более горячо, чем бы они стали это делать, если бы только могли понять, насколько сильно их дело. Все умы и все добрые нравы были на их стороне; и победу можно было уже предвидеть. «Анти-ибсенианцы» должны были каким бы то ни было образом проиграть свое дело, а так как они прежде всего потеряли голову, то они и вызвали гораздо более худшее отношение к себе, чем это может быть, было необходимо.
Своеобразным отличием этой, кампании было то, что «ибсенианцы» в большинстве случаев вовсе не были «ибсенианцами». Они были обольщены чарующей поэтической силой Ибсена, драматической яркостью его произведений, его любовью к истине и его «morbidezza», но они вовсе не были захвачены его идеями. Перевод Вильямом Арчером драм Ибсена сделал возможным все движение и обеспечил, в действительности, признание в Англии заслуг Ибсена еще раньше, чем сама Норвегия последовала примеру Германии и признала его великим драматургом. Но Вилльям Арчер все-таки не является тем, кого я называю ибсенианцем; он еще недавно сказал следующее: «Если бы путем химического процесса можно было бы вытравить из произведений Ибсена всякий след доктрины или тенденции, их значение в моих глазах едва ли понизилось бы». Елизавета Робэн, самая одухотворенная из всех актрис, игравших когда-либо в драмах Ибсена, затмила свою собственную сценическую славу своим поразительным успехом писательницы. Как ни интересны ее книги, все-таки в них не больше ибсенизма, чем в романах Джоржа Элиота. Мой собственный опыт объяснить произведения Ибсена далеко не понравился всем приверженцам писателя, а еще менее мог он их убедить; он был гораздо более во вкусе оппозиции, потому что она усмотрела в нем пункты, направленные против Ибсена.
В действительности дело обстоит так, что право считаться приверженцем Ибсена заключается не в том, чтобы быть согласным с его воззрениями, а гораздо более в достаточной силе характера, дающей возможность устоять, не моргнув глазом, перед его страшным прожектором и в достаточной человечности, позволяющей разделять вместе с Ибсеном презрение жалкого идолопоклонничества, которое современная респектабельность называет своим идеализмом, и радоваться этому. Ибсен ужасно обидел и возмутил всех слабых, чувствительных, всех невоздержанных расточителей с «достаточным» доходом, всех более бедных снобов, желавших, чтобы их принимали за таковых, и всех милых людей, которые охотно смотрят на свет сквозь розовые романтические очки и видят его слегка окутанным приятной дымкой. Он вывел на свет Божий их отягощенные грехом тайны, он раскрыл их намерения и сорвал с них их маскарадные одежды. Лед, который он проломил, был тем льдом, по которому эти люди бегали на коньках; и вулкан, который он изверг был той горой, на которой эти люди строили свои виллы. Если вы сами не были возмущены, если вы по той или иной причине – которая вовсе не безусловно должна была быть причиной, заставлявшей действовать Ибсена – не желали, чтобы этот лед трескался, и чтобы вулкан извергался, вы просто-напросто спасались, крича о помощи. В этом заключается настоящее различие между Ибсеном и анти – Ибсеном. К счастью более благородные души и более сильные духом всегда находятся в состоянии возмущения. Ибсенианцы представляли собой силу избранную; противники же Ибсена не имели за собой ничего, кроме слабейшего из всех чудовищ, – толпу, во главе которой стояли робкие консервативные предводители.
Триумф Ибсена настолько полон, что в настоящее время нам приходится говорить о нем слишком много бессмыслицы. Например, общим местом сделалось то мнение, что Ибсен изменил все направление английской драмы и преобразовал ее технику. Я должен сознаться, что не в состоянии найти ни одного примера для доказательства этого утверждения. Влияние его произведений пресса прежде всего усмотрела в одной из моих драм, которая была поставлена на сцене в 1902 году, а написана в 1885 году, т. е. раньше, чем я вообще знал о существовании Ибсена. Ряд пьес, которыми Пинеро очаровал публику, воспроизведя в них известный женский тип, который в своих половых отношениях чрезвычайно характерен для нашей столичной цивилизации, неоднократно и бессмысленно приписывается влиянию Ибсена на Пинеро, несмотря на то, что эти пьесы не только являются безусловно и сильно характерными единственно и исключительно для таланта Пинеро, но и по их моральному выводу совершенно противоположны ибсенизму. Как моралист Пинеро является учеником Теккерея и Энтони Тролоппа; как драматург он сам является своим собственным учителем. Генри Артур Джонс страдал от той же самой глупости критики, хотя никто кроме него – не исключая даже Роберта Блечфорда – не вел так непосредственно по прямой линии своего происхождения от нашего великого английского учителя Чарльза Диккенса, который никогда не читал ни строчки из произведений Ибсена.
Тот факт, что Ж. М. Барри удалось избежать подобной критической оценки, вполне объясняет нам причину этих заблуждений. Критики, находившие, что произведения Ибсена не достаточно радостны и что характеры, им обрисованные, не достаточно героины, и не шедшие далее подобного признания, пришли к заключению, что всякого драматурга, не придающего значения счастливому исходу пьесы и делающего хотя бы слабые попытки воссоздать на сцене жизненные характеры, вместо того, чтобы давать обычные сценические фигуры ангелов и демонов, употребляя на это ведро штукатурки и мешок сажи, можно спокойно объявить циником, пессимистом и ибсенианцем – три благословенных, излюбленных слова неправедных судей. У Ж. М. Барри мы встречаемся с чрезвычайно приятным обращением с людьми, что всегда мешает ему мучить публику. Даже и в том случае, когда он открыто издевается над кем-нибудь (как, например, в «Supurpunch’е»), он в то же время так чрезмерно льстит ему, с такой почти жуткой ловкостью, так совершенно несвойственной Ибсену, который не пощадить даже лучшего друга. Сиднею Бренди удалось также избежать судьбы вышеназванных авторов, потому что он, поскольку это касается его лишенных условности драм, предупредил Ибсена.