Необходимо было многих лет «пропаганды действием», раньше чем те качества, которым придавал значение импрессионизм, сделались в живописи само-собой понятными, так что, в конце концов, прилежные посетители картинных галерей, сталкиваясь с картиной Бугеро «Девушка во ржи», не могли уже более признавать ее, за вид из окна на природу и видели сейчас все, что в действительности девушка стоит в мастерской при свете, который наши агенты по сдаче квартир называют «хорошим северным Светом», а что поле есть лишь условный обман. Этот успех в воспитании наших любителей искусства был достигнут лишь упорным выставлением таких картин, которые, как девушка с замазанной головой Уистлера, являются лишь примерами пропаганды метода, а не совершенными произведениями искусства. Но в то время, когда Уистлер и его партия старались заставить продавцов и художественные союзы, выставлять подобные этюды, и старались приучить публику к тому, что сначала казалось безвкусицей, двери неизбежно широко были открыты и перед настоящей безвкусицей. Чрезвычайно трудно хорошо рисовать, но зато чрезвычайно легко так измазать бумагу и полотно, чтобы это выглядело, как нечто похожее на картину, совершенно так же, как похожи на картину пятна на старых обоях или же темные места в горящем угле. В то время, когда не могли заметить разницы между каким-нибудь маранием с анилиновыми тенями и ландшафтом Монэ, было произведено много дряни подобного рода, которую выставляли и терпели. Дело заключалось вовсе не в том, что люди признавали это марание таким же прекрасным, как и произведения Монэ, а в том, что они считали произведения Монэ такими же смешными, как это марание; но они боялись говорить это, потому что видели, что лица, считавшиеся хорошими критиками, не находили Монэ смешным.
Затем, кроме простых обманщиков, был целый ряд в высшей степени честных художников, которые создавали неестественные произведения, потому что они видели ненормально. Мои собственные глаза с точки зрения окулиста случайно «нормальны»; т. е. я вижу вещи простым глазом такими, какими большинство людей видит их лишь при помощи очков. Мне пришлось раз выдержать спор с одним художником, показавшим мне прекрасную картину, написанную им, на которой раскрытые губы в лице прелестной женщины позволяли видеть нечто, что мне представилось в виде куска только что выпавшего снега. Художник прочел мне, целую проповедь о том, что я не считаюсь с моим зрением, а с моими фактическими знаниями. «Вы не видите промежутков, между зубами, когда вы смотрите на человеческий рот», говорил он, «все что вы видите, это белая, желтая или жемчужная полоска, смотря по обстоятельствам. Но так как из анатомии вам известно, что между зубами существуют промежутки, вы желаете, чтобы на картине они были изображены черточками. Это похоже на вас, художественных критиков и так далее». По всей вероятности, он мне не поверил, когда я ему сказал, что когда я смотрю на ряд зубов, я замечаю не только промежутки между ними, но и их форму, а также и их контуры, как и их общую окраску. Очевидно, некоторые из наиболее талантливых импрессионистов видели формы не так определенно, как они умели разбираться в гармонии красок, и так как в искусстве большую часть всегда составляет подражание, у нас вскоре появились молодые художники, имевшие совершенно нормальное зрение, которые до тех пор смотрели на какой-нибудь ландшафт или на модели полузакрытыми глазами и несколько вбок, пока то что они видели не начало представляться им похожим на картины их излюбленных художников.
Импрессионистское движение привело к очень старательному изучению атмосферы, которая обычно считается невидимой, но что очень редко бывает в действительности, а также к изучению так называемых ценностей, т. е. соотношения света и тени между различными нарисованными предметами. От правильности этого соотношения зависит в высокой степени правильность впечатления. Как трудно это соблюдать на полном свету, где различные краски видимы в блеске, так сравнительно легко это в тех тесных пространствах, где недостаток света превращает все краски в коричневые и серые тона различной глубины. Если бы портрет Саразатэ, написанный Уистлером, который является мастерским произведением своего рода, повесить рядом с портретом Гольбейна, то он выглядел бы как монохромный этюд; и те маленькие цветные букеты, которыми Гольбейн иногда украшает свои модели, носят в большинстве случаев, несмотря на все их совершенство, характер эмали, мозаики, ювелирной работы и никогда не похожи на первоначальную модель. Его ученики могли рисовать темные интерьеры и фигуры, которые очевидно были помещены в угольных погребах, с замечательной правдивостью и художественностью освещения, все еще не умея нарисовать зеленого дерева или голубого неба, уже не говоря о том, что они не умели нарисовать помещения в таком же ярком освещении и окраске, которые мы находим на картинах Питера де Хугса. Конечно, публика при ее утилитарном знакомстве с местной окраской и при ее мещанском непонимании валеров и атмосферы, не видела вначале к чему стремятся импрессионисты, и отвернулась от них, как от извращенных, гоняющихся за известностью странных чудаков.
Таким образом, это движение было безусловно благодетельным и успешным и ни в каком отношении бессмысленным или декадентским. И несмотря на это оно повело к публичным выставкам такой пачкотни, которую прежде сами создатели ее не отважились бы предложить для выставки; оно обнаружило уклонения от правильности зрения художников, которые раньше, согласно старым академическим правилам постарались бы скрыть свои недостатки тем, что стали бы рисовать предметы (например, зубы), не считаясь со свой, им зрением, а считаясь со своими знаниями; импрессионизм заставил своих последователей, обладавших хорошим зрением, упражняться в своего рода оптическом извращении, чтобы видеть предметы астигматически и так, как их видят близорукие и заменил картинами, похожи на увеличения недодержанных фотографий, хорошо известные портреты охотников в красивых красных кафтанах, сидящих на блестящих каштаново-коричневых конях. Все это и еще многое другое должно было неизбежно привести человека, не понимавшего ничего в недостатках обыкновенной живописи, к мысли, что импрессионисты и их современники должны быть умственно гораздо менее здоровы, чем их отцы.
В погоне за удовольствием
До известной степени я никогда не страшился мученических пыток. Самое тяжелое требование, которое когда-либо предъявляло ко мне общественное благо, заключалось в том, что несколько лет тому назад я в его угоду должен был жертвовать моими ночами для хождения по театрам и моими днями для писания о них. Если бы я мог предполагать, как ужасно мучителен будет мой опыт, я бы еще некоторое время оставил общественное благо без покровителя, раньше, чем принести ему такую величайшую жертву. Но я предыдущие годы бывал так редко в театре, что не мог себе вполне ясно представить весь этот ужас. Я вполне серьезно и твердо верю, что те наказания за грехи, которые тогда начались для меня, значительно повредили моему духовному благосостоянию. Во всяком случае за последние недели моей критической деятельности дело дошло до кризиса. Я чувствовал, что мне необходимо какое-либо переживание при условиях, которые как можно меньше напоминали бы места заключения, в особенности поскольку это касается свежего воздуха. После некоторого размышления мне пришло в голову, что если выйти за город, выбрать там какой-нибудь опасный холм и как-нибудь, в самый темный ночной час съехать с него полным ходом на велосипеде, то это может создать совершенно своеобразный и реалистический эпизод.
Сказано – сделано!
Мне кажется, никогда еще ни один человек не понимал так плохо другого, как плохо понимал меня врач, когда он извинялся за ощущение, вызванное во мне кончиком его иглы, которой он исправлял чрезмерные отверстия на моем лице после моей ночной авантюры. Кто испытывал почти в течение трех лет уколы актеров, для того уколы хирургической иглы являются желанным облегчением. Я не смел просить его сделать для моего удовольствия еще несколько уколов, так как я и так из чистой потребности наслаждения в такой степени нарушил его воскресный отдых, что мне было совестно за его доброту ко мне; но я сомневаюсь, придется ли мне когда-либо смотреть какую-нибудь пьесу, не стремясь душой к сравнительному спокойствию той тихой загородной операционной комнаты. Тишина вокруг меня нарушалась только отдаленным пением и барабанным боем какой-то армии спасения, а игла нежно касалась моих чувствительных нервов, укол за уколом, с абсолютным чистосердечием действуя в руках артиста, который действительно изучил свое дело и умеет применять его на практике.
Чтобы дополнить сравнение нужно было бы обратиться к экономическим обстоятельствам этого случая и сравнить гонорар врача с платой за место заключения в Вестенд-театре. Но тут я сталкиваюсь с препятствием в виде того факта, что высшее искусство возмущается против сравнения его бесконечной ценности с какой-то жалкой кучкой денег. Случайно мой ирландский голос возбудил во враче симпатию ко мне, обстоятельство, которое, принимая во внимание тот факт, что он сам был ирландцем, по своей невероятности кажется прямо-таки удивительным, но все-таки это было так. Он справедливо почувствовал, что симпатия выше всякого вознаграждения и отказался пользоваться ею как объектом какой-то сделки. Этим он лишил меня возможности вспоминать о нем иначе, как с черной неблагодарностью, так как я не знаю более легкого способа погубить в этой стране человека, чем сделать всем известным его благожелательное отношение – как бы мало оно ни было – к посторонним страдающим лицам. На это директор Вестенд-театра возразил бы укоризненно: «Ну, позволял ли я когда-либо, чтобы вы платили за ваше место в театре?» На это я должен ответить: «Это тоже следует приписать той симпатии, которую в вас возбуждает мой голос, который вам приходится слышать каждую субботу». Я не льщу себе, признавая, что не бываю неблагодарным по отношению к тем, кто оказывает мне честь, приглашая меня к себе, но нельзя же от меня требовать, чтобы я испытывал то же самое чувство к директору, который подвергает пытке мои нервы, ослабляет мою духовную силу и портит характер, какое я испытываю к врачу, который исцелил мое тело, освежил мою душу и польстил моему разработанному голосу, тогда как я для него был лишь посторонним