Например, военная дисциплина направлена на уничтожение индивидуальности и инициативы солдата и на увеличение его механической работоспособности; она превращает его в простое орудие, обладающее способностью слушать приказания и исполнять их. В солдате развиваются до высшего предела закономерность, долг, послушание, самоотречение и подчинение внешнему авторитету; и в результате всего этого в Англии, где существует лишь добровольная военная служба, обыкновенный солдат почитается менее, чем всякий другой полезный обществу работник. Полисмен, вольнонаемный служащий, принужденный в бесчисленных незначительных неожиданных случаях применять свое собственное суждение и действовать на свой страх, в сравнении с солдатом является любимым и почитаемым гражданином. Над римско-католическим крестьянином, который спрашивает совета не у своей совести, а у местного священника и совершенно подчиняется авторитету своей церкви, господствуют и управляют им или государственные чиновники и кардиналы, презирающие его суеверие, или же протестанты, которым, по крайней мере, позволено убеждать себя, что они дошли до своих религиозных воззрений путем применения личной критики.
Моральное развитие социального индивидуума, идущее от его подчинения и послушания, которые оберегают его от напряжения и ответственности и служат защитительным средством против панического страха и невоздержанности, и доходящее до укрепленного рассудком и самообладанием упрямства и самоутверждения, – это развитие так же ясно, как и физический рост, переходящий от детской колясочки и фартука няньки к той силе, которая дает возможность самостоятельно ходить, и от несовершеннолетия к зрелости мужа. Но для нетерпеливых умов (какими являемся, например, мы с Вами) совершенно бесполезно, заставлять людей ходить, раньше, чем они научатся стоять. Не имея высокого дара рассудка и самообладания, т. е. не имея сильного здравого человеческого смысла, ни один человек не должен отважиться отказаться от авторитета. Он может лишь предъявлять требования постепенного ослабления дисциплины, чтобы иметь столько свободы, сколько он признает для себя полезным и столько надзора сколько он считает для себя необходимым, чтобы остаться на верном пути.
Когда он идет слишком скоро, он очень скоро спрашивает себя беспомощно: «Что должен был я сделать»? и затем, побывав у врача, у адвоката, у знатока, у своего старого друга и у всех других шарлатанов за советом, он снова возвращается к закону, прося у него от всех них и от себя самого защиты. Закон может быть плох; но он по крайней мере, лишает человека ответственности в выборе, и, или накажет тех, кто будет над ним смеяться, доказывая глупость закона, или же, если для этого конституция слишком демократична, по крайней мере, гарантирует ему, что большинство будет на его стороне.
Мы видим это в истории англо-американского христианства. Герой этой истории начинает с того, что признает для себя обязательным откровение воли Господней в том толковании, которое дает ему церковь. Когда же он видит, что его доверие, или лучше сказать духовная лень, грубо обманута церковью, он начинает добиваться права, произнести свое собственное суждение, что и предоставляет ему реформированная церковь, – которая борется с нереформированной церковью за количество приверженцев, – с тем условием, чтобы он пришел к тем же заключениям, к каким пришла она сама. Затем он нарушает это условие в отдельных деталях, отказывается и от него и спасается в Америку из темницы государственной церкви; но в своем новом отечество, он снова строит себе темницу, приспособленную к потребностям его секты. Во всех этих мятежах он находит прекрасные аргументы для доказательства того, что он меняет свой неправильный авторитет на истинный, причем он не может даже отважиться подумать о том, чтобы храбро признаться что то, что он делает, в действительности, заключается в постепенной замене своей собственной волей того, что он называет волей Божьей и законом природы. Эти аргументы до такой степени приучают свет подвергать поверочному исследованию всякие авторитеты, что, в конце концов, он осмеливается претендовать на право делать все, для чего он найдет достаточные поводы, и даже идти еще далее, т. е. сомневаться в научной справедливости книги «Исход» и в правильности народного представления о Боге, как о всеведущем, всемогущем и ужасно мстительном Высшем Существе, сидящем в облаках на троне. По-видимому, это колоссальный шаг вперед к освобождению; но он превращает нашего героя лишь в рационалиста и материалиста, считающего рассудок творческим динамическим двигателем, независимым от его мечущихся страстей и стоящим выше последних. И в этом случае церкви очень легко показать, что если бы рассудку пришлось разрешать дело, то он мог бы найти заключения вселенского собора, состоящего из ученого и образованного духовенства гораздо более правильными, чем первый урожай дешевых ошибочных заключений, выдуманных незрелыми рационалистами в их сектах «свободомыслящих», «секуляристов» «позитивистов» и «агностиков».
И все-таки это старое богословское учение, заключающееся в том, что двигающей силой является не рассудок, а воля (т. е. жизнь), было восстановлено не церковью, а свободомыслящим философом Шопенгауэром, показавшим также, что ставить рассудок выше воли есть ужасное заблуждение. Но богословы не могли открыть Шопенгауэру своих объятий, так как он впал в рационалистическое заблуждение и оценивал жизнь, согласно тому наслаждению, которое она доставляет индивидууму и пришел к безумно пессимистическому заключению, что жить не стоит, и что воля, которая несмотря на это заставляет нас жить, является злобным мучителем или же, по крайней мере, бесчестным торгашом, так как наиболее желательный конец всего это нирвана: прекращение проявления воли и следующий затем заход жизненного солнца «в темную бездну вечной ночи».
Далее воля богословов была волей Бога, стоящего своим авторитетом вне человека и над ним, тогда как воля Шопенгауэра есть простая сила природы, достигающая различной степени объективации, более сложная, чем обезьяна или тигр, и достигшая до сих пор своей высшей и наиболее разрушительной формы в человеке. Что касается рационалистов, то они поощряли свободомыслие и пессимизм Шопенгауэра, но, конечно, не могли признать его метафизический метод, или же перенести свержения с трона рассудка и возведения на его место воли. Поэтому черед стать популярным дошел до него лишь только после Дарвина, и даже тогда лишь благодаря влиянию двух великих художников, Рихарда Вагнера и Ибсена, произведения которых «Тристан» и «Царь и Галилеянин» показали, что Шопенгауэр является истинным пионером прогресса человеческого духа. Теперь, когда мы достаточно сильны духом, мы можем оставить все это: бессмыслие нирваны, пессимизм, рационализм, супранатуралистическую богословию и все другие увертки, за которые мы цепляемся из боязни посмотреть жизни прямо в глаза, чтобы не увидать там вместо выполнения законов нравственности и рассудка, удовлетворение страсти, за которую мы не можем отвечать.
Вполне естественно, что человек боится той ужасной ответственности, которую навязывает ему этот неумолимый факт. Все его постоянные оправдания исчезают перед ним, когда появляются следующие извинения: «женщина соблазнила меня», «змея соблазнила меня», «я не был тогда самим собой», «я не хотел сделать плохо», «моя страсть победила мой рассудок», «совершить это было моим долгом», «в Библии сказано, что мы должны это делать», «все делают то же самое», и так далее. Не остается ничего кроме откровенного признания: «я это сделал, потому что такова моя природа». Никто не любит говорить этого. Каждый любит воображать, что в его благородных поступках отражается его истинный характер, а что его пошлости есть лишь заблуждение или же дань силе обстоятельств. Наши разбойники сводят при помощи тюремных капелланов свои счета с адом и с небом, но никогда с самими собой. Преступник приводит всевозможные причины, вследствие которых он украл, только не ту, что он вор. Жестокие люди бьют своих детей, потому что желают им добра, и в опытах, установивших, что морская свинка потеет при ужасных мучениях, производимых над ней, видят только вклад в науку. Негры, подвергаемые суду Линча, простреливаются дюжинами пуль, из которых каждая есть выражение оскорбленного чувства справедливости и целомудрия в душе негодяя и развращенного человека, выпускающего эти пули. И желание людей ладить друг с другом так велико, что они фактически требуют друг от друга подобных уверток ради общественной благопристойности. Мой дядя, взявший себе за правило предлагать всякому проходимцу, просящему у него милостыню, работу, конечно, очень скоро познакомился со всеми отговорками, которые придумало человеческое остроумие для того, чтобы оправдать свое безделье. Но терпение он потерял всего один раз, когда один из этих проходимцев откровенно признался ему, что он слишком ленив для того, чтобы работать. Это признание мой дядя с отвращением называл «цинизмом». И все-таки на нашем фамильном гербе, написано по-латински следующее изречение: «Познай самого себя»!
Как вам известно, милый Туккер, истинное направление этого движение было неправильно понято, как многими из его последователей, так и его противниками. Внедрившаяся в нас привычка называть те склонности, которых мы стыдимся, «нашими страстями» и наш стыд за них и нашу склонность к благородному поведению приписывать отрицательной и задерживающей, обычно называемой «нашей совестью» части нашего сознания, приводит нас к такому заключению, которое предоставляет власть страстям, т. е. позволяет беззаботно предаваться невыносимой тоске – так называемой жизни наслаждений. Но люди, реакционно настроенные против невыносимого рабства, так называемой жизни долга, все-таки, при подобных условиях не отваживаются отдаться противоположной жизни. Возмущенная дочь, озлобившаяся против своих родителей за их систематическую ложь относительно каждого предмета, имеющего для живой и любознательной молодой ученицы жизненное значение, сходится с действительно порочными людьми и с проказниками, охотно раздражающими набожных людей своими замысловатыми парадоксами, и требует невозможной свободы личного поведения. Ничто не производит большего вреда, чем неизбежные и проходящие преувеличения, вызываемые всякой реакцией; так как, как я уже сказал; те, кто желают быть дурными, находят, что необходимым свойством дурной жизни является не свобода, а само зло. Но это неправильное понимание поддерживает крики противников новейших воззрений, которые, конечно, поднимают шум так же, как Нордау поднял шум о Брандесе.