ой промышленности и оптовой торговле и частных крестьянских хозяйств, розницы, промысла, мелких и средних предприятий. Бухарин внес в теорию нэпа, пожалуй, наибольший вклад, в том числе своей критикой Преображенского. Бухаринская концепция предполагала «эволюционный путь» развития социализма и конкуренцию кооперативов с мелкобуржуазным хозяйством, о чем уже сказано выше. Подразумевалось длительное сосуществование государства и рынка, в котором они бы конкурировали между собой и первое, пользуясь своими якобы преимуществами (а в действительности монополией на насилие и закон, а также регулирование частного сектора экономики), постепенно вытеснило бы второе более дешевыми и качественными товарами (что звучало утопично, учитывая, что качество и дешевизна товаров обеспечиваются благодаря рыночной конкуренции между агентами, не имеющими монополии на насилие и закон). Еще один ключевой момент – это отношения города и деревни. В отличие от фракции радикальных большевиков «умеренные» экспроприаторы считали, что эти отношения должны строиться на основе взаимной выгоды, обмена сельхозпродукцией на промышленную и наоборот, с постепенным накоплением сбережений у крестьянских масс, которые те откладывали бы в советские кредитные учреждения. Затем эти сбережения государство могло бы инвестировать в дальнейший рост промышленности. На этих же основаниях Бухарин выступал против форсированной индустриализации и коллективизации и за продолжение политики нэпа после 1927 г.
Как нетрудно понять, период нэпа ни в коей мере не был «капиталистическим» – если под капитализмом понимать свободный рынок, рыночное ценообразование, конкуренцию, репутацию производителей и т. д. Тем паче не было капитализма в СССР 1920-х, если понимать под ним наличие крупного капиталиста, буржуазии, анархии производства (якобы присущей капитализму как его противоречие) и т. д. Государство называлось «пролетарской диктатурой» – это означало, что т. н. «капиталисты» были полностью отделены от всех рычагов управления страной и экономикой. Пролетариат – т. е. фабричные и заводские рабочие, были де-факто привилегированным классом, единственным классом, допущенным к управлению страной. Крестьяне, даже бедняки, таковыми не являлись – они были ведомы «передовым пролетариатом», его авангардом (наиболее прогрессивной частью внутри самого пролетариата). Таким образом, советское государство не представляло интересы большинства населения даже формально, оно представляло интересы растущего пролетариата, который вступил в союз с частью крестьянства. Но это не равнозначный союз – предполагался постепенный переход крестьян в ряды пролетариата (особенно батраков, которые не были полноценными крестьянами, но были наемными рабочими непролетарского происхождения). По мере роста численности пролетариата росла и численность населения, интересы которого представляла (по крайней мере теоретически) советская власть.
Нэп определенно дал свои плоды. Уже к 1924 г. площадь посевных площадей составила 85–90 % от уровня 1913 г. К тому же году промышленное производство восстановилось до 45 % от довоенного уровня. Выработка нефти выросла до 65 %, угля – до 53 %, чугуна – до 16 %, мартена – до 30–33 %. Натуральные выплаты постепенно уходили в прошлое. Если в октябре-ноябре 1922 г. их доля составляла 50 %, то к осени 1923 г. – уже всего 9 % [120, с. 70]. Это стало возможным благодаря денежной реформе 1922–1924 гг., согласно которой обеспеченный червонец постепенно вытеснял совзнак. Была введена в обращение твердая валюта, приравненная к 10-рублевой золотой монете царской чеканки. К осени 1923 г. червонец занимал 74 % в денежной массе, к 1924 г. эмиссия совзнаков совершенно прекратилась. Реформой руководил бывший кадет и царский чиновник Николай Николаевич Кутлер. Николай Вольский, работник ВСНХ, так вспоминал о нем: «…дирижировать установлением стабильной монеты был приглашен буржуа, бывший член конституционно-демократической партии Н. Н. Кутлер, и, следуя его советам, была по всем правилам “буржуазной” финансовой науки создана “крепкая” монета-червонец, покрытая на 25 % золотом и иностранной устойчивой валютой, а на остальные 75 % краткосрочными векселями, краткосрочными обязательствами и легко реализуемыми товарами» [46, с. 47]. Прекратилась уравниловка по зарплатам: уже в 1922 г. квалифицированные работники стали получать в среднем на 250 % больше, чем неквалифицированные. К 1924 г. были снижены цены на промышленные товары, которые намеренно повысил в 1923 г. Георгий Пятаков, на тот момент зампредседателя ВСНХ, что вызвало кризис сбыта, или т. н. «ножницы цен», в результате которого деревня оказалась просто не в состоянии приобрести промышленную продукцию. Благодаря работе Дзержинского на посту председателя ВСНХ[12]«в течение 1924 г например, в хлопчатобумажной промышленности произведены четыре снижения оптовых цен, в общем, на 47 процентов; в грубошерстяной промышленности – три снижения на 34 процента; в тонкосуконной – три снижения на 56 процентов; камвольной – три снижения на 44 процента; в льняной промышленности – четыре снижения на 50 процентов» [46, с. 175]. В конце концов, примерно в 1928 г. уровень жизни рабочих уже немного превысил уровень 1913 г., а в деревне сформировался достаточно обеспеченный слой крестьянских хозяйств. Все это стало возможным благодаря отказу от политики «военного коммунизма», сохранению частного товарного производства и широкому привлечению беспартийных спецов, вроде Николая Кутлера.
Разумеется, 1920-е гг. не были временем, когда страна отдыхала от репрессий и социалистических экспериментов над обществом. Репрессии проводились, хотя и в меньшем масштабе, чем в эпоху Гражданской войны и в 1930-х гг. Сидели в тюрьмах представители Римско-католической церкви и многие православные священнослужители. С 1921 по 1928 г. было расстреляно более 21000 человек [224, с. 43]. Существовала и росла в численности каста «лишенцев» – «классово враждебных» выходцев из священства, офицерства, торговцев, крестьян, мещан и т. д. Им запрещалось голосовать и выставлять свои кандидатуры, получать высшее образование (а фактически – не далее начального), свидетельствовать на суде, проживать в крупнейших городах и т. д. Они платили более высокие налоги, а их сыновья не могли попасть в армию – только в «тыловое ополчение», где они использовались как рабочая сила на стройках. Численность «лишенцев» быстро росла: с 1,4 млн в 1925 г. до 3 млн 716 тыс. в 1928 г.[13] [306]. Проводились социалистические преобразования в сфере брака. В 1920 г. впервые в мире были легализованы аборты. Большевики также предельно упростили процедуру разводов, в соответствии с которой было достаточно заявления от одного из супругов – прежде, в Российской империи, разводы хоть и практиковались, но редко, а сам процесс был весьма затруднительным. То есть здесь большевики действовали как последовательные социалисты.
В экономическом отношении большевики все это время не оставляли попыток развивать в деревне кооперативное хозяйство, противопоставляя его частному, о чем неоднократно писал Н. И. Бухарин. В частности, в брошюре «О продналоге» он говорил, что «кооперация – это важнейшее звено государственного капитализма; кооперация – это такое звено, которое в первую очередь, помогает капиталистическим элементам, кулацким элементам деревни. Но мы это звено припаиваем к системе нашего государственного капитализма, и таким образом мы будем в состоянии в блоке с этими капиталистическими элементами преодолевать распыленную мелкобуржуазную стихию, которая напирает на нас» [42, с. XIV]. Эта логика вполне укладывалась в социалистическую парадигму, ведь немногочисленные крупные хозяйства в социализме всегда предпочтительнее множества средних и мелких. Городскую промышленность большевикам легко удалось национализировать, а вот справиться с сотней миллионов крестьян, столь долго мечтавших о собственной земле, было непросто. На базе нэповской крестьянской кооперации можно было бы идти дальше – к полной коллективизации сельского хозяйства. Но для этого требовалось добровольное участие в кооперации, наглядная демонстрация ее преимуществ и много терпения. Этого у большевиков как раз не хватало. В 1925 г. Бухарин сокрушался, что «у нас есть нэп в городе, у нас есть нэп в отношениях между городом и деревней, но у нас нет нэпа в самой деревне и нас нет нэпа в области кустарной промышленности. Здесь еще в значительной мере процветает политика административного нажима вместо хозяйственной борьбы. Настроение наших товарищей, работающих в деревне, воспитывавшихся на системе военного коммунизма, таково, что они самой лучшей хозяйственной политикой считают такую политику: лавочник появился – не выстраивай против него кооператив, не вытесняй в хозяйственной борьбе, а нажми на него, наложи печать на лавку и т. д.» [42, с. XIII]. Иными словами, нэповская задумка провалилась в том числе в силу социалистических предрассудков против крестьян, торговли и т. д.
Впоследствии была распропагандирована версия, что нэп завершился по объективным причинам – из-за обострения отношений с Великобританией, надвигающейся угрозы войны, даже ее неизбежности, и из-за провала хлебозаготовок 1927 г. То есть переход к форсированной индустриализации и коллективизации был вопросом жизни и смерти, объективной необходимостью. Это не более чем повторение официальной сталинской пропаганды, которой оправдывали начало этой самой форсированной индустриализации и наступления на деревню. Эта версия не подтверждается фактами.
Во-первых, если над СССР нависла угроза скорой войны в 1927–1928 гг., непонятно, почему не было проведено существенного увеличения численности Красной армии. В отчете Наркомвоенмора IV Всесоюзному съезду Советов 1927 г. Климент Ворошилов жалуется на недостаточную численность войск, нехватку вооружения и общие недостатки в сравнении с армиями капиталистических государств. Ворошилов указывает численность армии в 562 000 человек [63]. Большая советская энциклопедия определяет численность во всех видах вооруженных сил РККА в 586000 человек на 1927 г. В 1930 г. совокупная численность сухопутных войск, ВВС, ВМФ и частей вне норм (железнодорожники, строители) составила всего 631 000 человек. На следующий год, в 1931 г., она почти не увеличилась и составляла 639000. То есть за четыре года никакого серьезного увеличения численности войск не произошло. Это совершенно несравнимо с фантастическими темпами мобилизации в конце 1930-х – начале 1940-х гг., т. е. когда в Европе действительно началась война. Одна только сентябрьская мобилизация 1939 г. затронула 2 млн 610 тыс. человек [218].