Древний протосоциализм
Мы не можем утверждать, что люди древности осознанно исповедовали социалистические учения, однако вполне можно говорить о существовании протосоциалистических идей и практик в Древней Греции и Персии. В Греции это социально-экономический строй дорийцев, Ямбул с его «островом солнца», гелиополиты и Платон; в Персии – маздакийцы.
Касательно дорийцев позволю здесь процитировать отрывок из собственной работы «Тора и другие: сравнительный анализ древних законов». Там я писал, что «мы не ошибемся в оценке, если скажем, что дорийский Крит, как и дорийская Спарта, был одним из самых ранних образцов социалистических государств. Говорить о частной собственности в этих древних государствах не очень корректно, так как де-факто все имущество, включая землю, принадлежало обществу. Члены общества лишь временно владели имуществом. И пусть нас не введет в заблуждение решение вопросов наследования и раздела имущества в случае развода в гортинском законодательстве – характер наследования и раздела доказывает наш основной тезис. Так, в законах четко прописано, кому должно принадлежать имущество в различных ситуациях вроде развода или смерти – как мы помним, упоминаются ближайшие родственники, т. е. члены рода, филы. В нормальных условиях собственник мог бы и сам решить, кому достанется его имущество после его смерти, – но такой возможности у дорийцев не существовало. Очень важно было сохранить все материальное добро в рамках общины, не допустить перехода земли, дома и прочего имущества в руки апетайра, в собственность другого города и фила. Все эти блага буквально закреплялись за конкретными семьями и, по идее, должны были оставаться у них всегда. Это логично для культуры, которая стремилась сохранить социальное и имущественное равенство между членами общины. Именно поэтому законодатель предписал, чтобы юноши собирались в так называемые “отряды”, а взрослые – на общие трапезы (андрии), для того чтобы более бедные, питавшиеся за общественный счет, могли иметь равную долю с богатыми. Логично это и потому, что дорийцы были поголовными воинами, а воинам не пристало заниматься поисками пропитания, им нужно поддерживать воинский дух. К тому же неравенство между воинами ослабит отряд, вызовет зависть и интриги между боевыми товарищами. Поэтому работать должны были только покоренные, у воинов же есть выделенное общиной имущество, с которого они получают доход. Этим обусловлен весь строй дорийских полисов. И только в таком контексте мы можем говорить о частной собственности у дорийцев» [348, с. 64].
В той или иной степени сказанное верно для любого греческого полиса, но у дорийцев порядки были куда строже, чем, например, у афинян. Общим местом было интуитивное презрение к торговле, от которого греки избавлялись по мере развития своих обществ и колонизации Средиземного моря. Иосиф Кулишер в «Очерке экономической истории Древней Греции» в качестве примера приводит цитату из Геродота, где он рассказывает о совете Креза Киру даровать лидийцам прощение и во избежание дальнейших бунтов с их стороны говорит: «…отправь туда посла и запрети им носить оружие, прикажи надеть хитоны под верхнее платье и подвязывать высокие башмаки, вели им также обучать детей своих игре на кифаре и на арфе и торговле, и ты, царь, скоро увидишь их женщинами, а не мужчинами, и больше не нужно будет опасаться, что они восстанут против тебя». Как отмечает Кулишер, торговля у греков «свойственна людям слабым, превращает их в женщин; сильный человек добывает нужное ему силой, а не хитростью и обманом, – ибо последние качества считались характерными для торговца» [160, с. 167].
Ямбул жил примерно в III в. до Р. X., но биографических сведений о нем не сохранилось. К этому столетию греческая цивилизация уже не считала торговлю презренным занятием, так как она приносила полисам значительное богатство, куда надежнее, чем постоянное рискованное занятие пиратством. Всё, что мы знаем о Ямбуле, содержится в сочинениях историка Диодора Сицилийского, который рассказывает об «острове солнца», ссылаясь на Ямбула. Сам рассказ станет впоследствии своеобразной моделью для утопистов Средневековья и Нового времени, поэтому стоит рассмотреть его подробнее – многое, что впоследствии будет попадаться нам на страницах сочинений утопистов и социалистов Нового времени, уже содержится у этого древнегреческого автора.
Диодор рассказывает, что Ямбул с товарищем, оба торговцы, путешествуя по морям, каким-то образом попадают в плен к разбойникам, которые определили их в пастухи. Затем путники попадают в плен к эфиопам, имевшим обычай каждые двадцать поколений, по воле оракула, снаряжать судно с двумя гребцами и отправлять их на таинственный юг, на котором найдут остров со счастливыми людьми, где и проведут свою жизнь. Пережив всяческие опасности, Ямбул с безымянным товарищем все-таки достигают острова, где их встречают местные жители. Далее я привожу наиболее важные для нашей темы выдержки с описанием порядков на острове, взятые из сочинения Диодора:
«Жители этого острова значительно отличаются как особенностями тел, так и поведением от людей нашей части обитаемого мира. Ибо все они почти одинаковы по форме своего тела, высотой выше четырех локтей, и кости их имеют способность сгибаться в определенной степени, а затем выпрямляться снова, как жилы. Они также сильны телом, еще больше, чем мы, ибо, когда они держат что-то в руке, никто не сможет это отобрать. У них не существует волос нигде, кроме как на голове, бровях, веках и на подбородке, а другие части тела настолько гладки, что лишь внизу тело покрыто небольшим пушком. Они красивы внешне и части их тел пропорциональны. Их ушные отверстия больше наших, и там имеются своеобразные наросты, являющиеся своего рода клапанами для их закрытия… И самое замечательное из всего этого то, что одновременно они могут разговаривать с двумя лицами, которые общаются с ними, отвечать на вопросы и рассуждать, потому что одной половиной языка они могут беседовать с одним человеком, а другой – со вторым. Климат у них очень мягкий, потому что, говорят, они живут на экваторе и не страдают ни от жары, ни от холода. Кроме того, плоды на острове созревают в течение всего года. Здесь день всегда равен ночи, а в полдень никакой предмет не отбрасывает тень, потому что солнце находится в зените. Они живут совместно в группах, которые основаны на родственных связях, не более четырех сотен, и проводят свое время в лугах, где находят все необходимое для поддержания жизни, ибо благодаря плодородию почвы и мягкому климату продукты питания произрастают в большем количестве, чем достаточно для удовлетворения их потребностей… Есть также много источников, некоторые из них горячие, которые используются для ванн и снятия усталости, другие холодные, приятные для питья, являются уникальными для поддержания здоровья. Кроме того, жители уделяют внимание различным отраслям знаний, особенно астрологии… Люди живут очень долго и достигают, как правило, ста пятидесятилетнего возраста и не испытывают главным образом никаких болезней. Любой из них, кто стал калекой или страдает от какого-либо физического недуга, обязан, в соответствии с неумолимым законом, покончить с собой. И есть также закон среди них, который обязывает жить только в течение оговоренного количества лет и что по завершении этого периода они должны покончить с собой по собственному желанию, но странным образом, так как там растет своеобразное растение и всякий раз, когда человек ложится под него, то незаметно засыпает и умирает. Они не вступают в брак, как нам говорят, но имеют общих детей и содержат всех родившихся детей так, как если бы они принадлежали всем, с равной любовью. Итак как дети у груди кормилицы часто меняются, то даже матери могут не знать свое потомство. Следовательно, так как нет никакой ревности между ними, они никогда не испытывают гражданские беспорядки и они никогда не прекращают стремиться к достижению наивысшей гармонии. Каждое племя островитян разводит определенные виды очень больших птиц, которые используются для обнаружения природного расположения своих детей. Для этой цели они сажают детей на спины этих птиц, которые сразу уносят их в воздух, и тех из них, которые способны выдержать полет по воздуху, оставляют, но тех, кто испытывает тошноту и страх, они сбрасывают, потому что они лишены добрых качеств души и вряд ли будут жить много лет. Есть семь таких островов, все одинакового размера и разделены равными интервалами, и все они подчиняются тем же моральным принципам и тем же законам. Хотя все жители в избытке пользуются всем, что растет само по себе на этих островах, они не пользуются этим изобилием без ограничений, относясь ко всему с большой бережливостью. Практикуют простоту и принимают в пищу только то, что достаточно для удовлетворения их потребностей… Питание жителей подчиняется определенным правилам, так как не все они принимают пищу в одно время и не едят одно и то же. В определенные дни они должны питаться рыбой, в другое время птицей, иногда мясом наземных животных, а иногда и оливками, и самыми простыми гарнирами. Они также чередуются профессиями, некоторые из них занимаются промыслом, другие хозяйством, третьи занимаются другими полезными делами, и так все они, за исключением стариков, выполняют работы в группе, в определенном цикле» [89].
Итак, на что здесь стоит обратить внимание? Во-первых, у жителей острова явно нет проблем с ресурсами – они как будто бы в таком избытке, что для их получения нет необходимости работать на выживание. Чем не коммунизм, в котором технологии будут настолько хороши, что дадут все блага в избытке? Единственное отличие – у Ямбула избыток достигнут не технологиями, а благодаря особенному климату. Во-вторых, у островитян нет института брака, а дети обобществлены. Брак же назван причиной гражданских беспорядков и ревности. В-третьих, жители не знают разделения труда. Занятия чередуются, а жители прекрасно подкованы во всех родах деятельности.
С утопией Ямбула может быть связана деятельность пергамского царя Аристоника (Эвмена Третьего), в 130-е гг. до Р. X. организовавшего восстание против римского господства, в котором значительную роль сыграли рабы и бедняки, привлеченные призывом Аристоника. Движение получило название «гелиополиты», т. е. «жители солнечного города», и есть версия, которая была особенно популярна среди социалистов XIX–XX вв., что Эвмен под влиянием идей Ямбула собирался совершить настоящую социальную революцию, основав новое государство Гелиополис. Правой рукой революционера был Гай Блоссий, римский философ-стоик из окружения демократического социального реформатора Тиберия Гракха. «Гелиополитам» действительно удалось нанести римлянам несколько поражений и захватить ряд городов, однако в конечном счете они не смогли выстоять перед военной машиной Рима, в результате чего Пергам потерял свою самостоятельность, став частью римской провинции Азия.
Древнегреческий философ Платон отчасти справедливо считается идейным предком социалистических идей и утопий. Карл Каутский даже считал его «Политейю» «первой дошедшей до нас философской, систематической защитой коммунизма» [136, с. 13]. Это, конечно, преувеличение, но тем не менее Платон действительно выразил в своей философии о лучшем устройстве государства что-то такое, что можно классифицировать как протосоциализм. Однако эта протосоциалистическая философия была очень своеобразной. Так, Платон предлагал отменить частную собственность только для «господствующего класса» – стражей, но не для крестьян и ремесленников. Отсутствие собственнического чувства рассматривалось как основа для единства. Обобществленный быт у Платона рассматривается как более совершенное существование человека по сравнению с физически трудящимися людьми, владеющими собственностью. При этом стражи в то же время содержались бы за счет ремесленников и крестьян, т. е. никак не участвовали бы в производстве – именно такое неучастие позволило бы господам жить без необходимости в труде ради выживания, упражняться в воинском искусстве и заниматься философией.
Этот класс господ, именуемый стражами государства, должен был проживать в общем жилище (общедоступном для всех стражей); вкушать пищу совместно; воспитывать детей совместно и обобществить жен, т. е. отказаться от традиционной семьи и семейных уз. При этом дети не должны были знать своих родителей – и наоборот. Однако половые отношения не отдавались на волю страсти и случая, а должны были тщательно регулироваться государством. Для воспитания детей полагалось иметь специальные учреждения. Каутский называл все это «половым коммунизмом». Кроме того, Платон, как и современные социалисты, полагал за лучшее абсолютное равенство мужчин и женщин, вплоть до участия последних в военных кампаниях и одинакового воспитания.
Интересно решена проблема равенства среди господ. Благодаря тому, что стражам не нужно было работать, ибо за них это делали крестьяне и ремесленники, достигалось определенное равенство между стражами, ведь они получали одинаковые стартовые возможности, у них не было семьи, и они располагали одинаковым количеством времени для упражнений. Все это напоминает аргументацию современных социалистов в пользу безусловного базового дохода, который якобы позволит человеку не зависеть от обеспечения своих базовых потребностей, создать всем равные возможности на старте и реализовать себя в искусстве, науке и т. д. Определенно, между Платоном, которого условно можно назвать протосоциалистом, и социалистами последующих веков есть некая связующая нить. Конечно, не все социалисты были согласны с таким отношением к платоновскому государству. Так, Николай Бухарин писал, что социализм Платона «заключается в том, что организация рабовладельцев “товарищески” и “сообща”эксплуатирует массу бесправных рабов. Среди рабовладельцев – полное равенство и все общее. У рабов – нет ничего: они превращены в скот. Понятно, что здесь социализмом и не пахнет» [43, с. 62]. С другой стороны, протосоциализм Платона важен для понимания того, что идея обобществленного быта, где нет собственности, нет надобности в физическом труде, где все равны между собой, появилась по меньшей мере в классической Античности, а не в христианскую эру.
Еще одно протосоциалистическое учение, возникшее на исходе поздней Античности, возникло в V–VI вв. в Персии. Его основателем выступил зороастрийский жрец Маздак, поэтому синкретическое религиозное учение, а затем и целое социальное движение, стали называть маздакизмом. Жрец учил, что богатые и бедные равны между собой и все должно быть общим: собственность, жены, дети. Об этом повествуется в иранском эпосе «Шахнаме» [380]:
Простому люду говорил Маздак:
«Мы все равны – богатый и бедняк.
Излишество и роскошь изгоните,
Богач, бедняк – единой ткани нити.
Да будет справедливым этот свет,
Наложим на богатство мы запрет.
Да будет уравнен с богатым нищий, —
Получит он жену, добро, жилище.
Святую веру в помощь я возьму,
Свет, вознесенный мной, развеет тьму.
А кто моей не загорится верой,
Того Господь накажет полной мерой».
Маздаку удалось войти в доверие к сасанидскому шахиншаху Каваду I, получив должности советника и казнохранителя царя. Он воспользовался этим, чтобы укрепить влияние своих сторонников, что стало настоящей катастрофой для всей страны, так как маздакий-цы начали на деле реализовывать слова своего учителя, обобществляя имущество, преследуя богатых и уничтожая институт брака, – это была настоящая социальная революция. Как говорит «Шахнаме»:
Велел он: «Пусть жрецов Маздак возглавит».
Не знала рать: «Кто ж ныне царством правит?»
Стекались нищие к Маздаку в дом,
Кто пищу добывал своим трудом.
Повсюду ширилось его ученье,
С ним не дерзал никто вступить в сраженье.
Богатый роздал все, что он сберег,
И нищим подавать уже не мог!
Исламский историк Ат-Табари в «Истории пророков и царей» писал, что Маздак вовсе не был родоначальником «еретического учения», но был последователем некоего Зарадушта, сына Хурракана. «Когда власть Хосроя упрочилась, он искоренил еретическое вероучение, основанное в рамках учения магов лицемерным человеком из Фаса, по имени Зарадушт, сын Хурракана. Люди <в большом числе> примкнули к этой его ереси, и он благодаря этому стал очень могущественным. К числу тех, кто призывал простой народ к этой ереси, принадлежал человек родом из Мадарийи, по имени Маздак, сын Бамдада. Он наказывал людям, поощрял и побуждал их на равных правах пользоваться имуществом и женами; он говорил, что это является таким благочестием, которое угодно Аллаху, за которое Аллах награждает лучшей наградой, и что если бы это, к чему он призывает и побуждает, даже не предписывалось вероучением, то все же во благодетельствовании другим – благородство, и взаимной поддержкой снискивается благоволение Аллаха. Этой проповедью он восстановил простой народ против знати; смешались всякого рода низменные люди с благородными, и легко стало любителям чужой собственности насильно присваивать себе таковую, беззаконникам – совершать беззакония, прелюбодеям – утолять свою страсть и овладевать женщинами благородного происхождения, о которых они ранее не помышляли, и одолело людей такое бедствие, подобного которому они еще не видели никогда… Последователи Маздака утверждают, что они отбирают у богатых в пользу бедных и возвращают неимущим то, что отбирают у имущих, ибо если у кого-нибудь есть избыток денег, жен и прочего имущества, то из этого не следует, что ему принадлежит преимущественное право на все это. Простой народ использовал этот удобный случай, примкнул кМаздаку и его сторонникам и сплотился вокруг них. Людям пришлось много претерпеть от маздакитов, положение которых настолько упрочилось, что они могли врываться в дом человека и отбирать у него жилище, жен и достояние, тогда как он не имел возможности сопротивляться им. Они побудили Кобада одобрить эти их действия, угрожая в противном случае низложить его. Недолго продолжалось такое положение вещей, а уже не знал человек своего ребенка, и ребенок не знал своего отца, и не оставалось у человека ничего, чем бы он мог разжиться» [17].
После нескольких лет такого своеобразного древнеиранского социализма страна, если верить хронистам, оказалась на грани катастрофы. Знать, недовольная подобным положением дел, объединила свои силы, чтобы отстранить Кавада, покровителя маздакий-цев, от власти. Однако уже через несколько лет, в 499 г., шахиншах вернул себе трон, но поддержку Маздак потерял окончательно. Маздакийцев стали постепенно подавлять, но движение было столь сильным, а его деструктивное влияние на социально-экономические отношения столь долговременным, что лишь в 528 г. Хосрой, сын Кавада (упомянутый в начале цитаты из Ат-Табари), казнил Маздака и наиболее радикальных его приверженцев и инициировал процесс возвращения собственности, отнятой маздакийцами у законных владельцев. Также Хосрой распорядился взыскать с фанатиков компенсации за ущерб имуществу и изнасилование женщин, разобраться с принадлежностью детей отцам и их наследством и позаботился о знатных детях, потерявших своего кормильца во время террора маздакийцев, взяв их себе на службу. Это была одна из первых политически успешных, но социально-экономически печальных попыток построить «рай на Земле».
Были ли первые христиане социалистами?
Многие социалисты, в том числе Каутский, находят в древнехристианских общинах отголоски своих идей. Однако тот же Каутский скоро подмечает, что это «коммунизм средств потребления» и никогда – производства. В действительности ни раннее, ни позднее христианство вообще не может быть обнаружено как социалистический опыт. Христиане не стремились к обобществлению собственности, вопрос с ней решался в добровольном порядке, обычно как дар общине на ее нужды как общины. В самом по себе владении чем-либо не усматривалось зла или источника зла. Богатство как дополнительная трудность для вхождения в Царство Божие – это притча, а не призыв к социальному действию. В конце концов, большинство людей являлись простыми собственниками как средств производства, так и средств потребления, но богатыми не были. Такими было и большинство ранних христиан, хотя довольно скоро они нашли симпатии и среди римской аристократии.
Первые христиане собирались друг у друга в домах. Если это был зажиточный христианин, то его дом более чем подходил для братских встреч – но никто не стремился этот дом обобществить. Христиане занимались обычной гражданской деятельностью, как и все, даже на порядок лучше – целенаправленно стремясь обозначить себя как образцовых граждан Империи, не заслуживающих гонений и недоверия властей и общества. Что более важно, в христианстве совершенно отсутствует идея социального равенства как некой цели. Напротив, христиане сохраняли свое социальное положение и даже не стремились отменить рабство – все это происходило в добровольном порядке, из христианской любви братьев и сестер друг к другу, а не ради равенства. Только лишь перед Богом и во Христе признавалось равенство всех людей как существ одной природы, пользующихся одинаковой любовью Творца.
Книги Библии для христиан всегда являлись авторитетным источником по многим вопросам, с которыми человеку приходится сталкиваться на протяжении своей жизни. Поэтому то, что там написано, вполне может отражать христианскую точку зрения с самого начала существования христианских общин. О равенстве и частной собственности там написано вполне достаточно. В Священном Писании есть замечательная притча в Евангелии от Матфея, глава 20:6-15, где рассказывается о работодателе и работниках в винограднике: «Наконец, выйдя около одиннадцатого часа, он нашел других, стоящих праздно, и говорит им: что вы стоите здесь целый день праздно? Они говорят ему: никто нас не нанял. Он говорит им: идите и вы в виноградник мой, и что следовать будет, получите. Когда же наступил вечер, говорит господин виноградника управителю своему: позови работников и отдай им плату, начав с последних до первых. И пришедшие около одиннадцатого часа получили по динарию. Пришедшие же первыми думали, что они получат больше, но получили и они по динарию; и, получив, стали роптать на хозяина дома и говорили: эти последние работали один час, и ты сравнял их с нами, перенесшими тягость дня и зной. Он же в ответ сказал одному из них: друг! я не обижаю тебя; не за динарий ли ты договорился со мною? возьми свое и пойди; я же хочу дать этому последнему то же, что и тебе; разве я не властен в своем делать, что хочу? или глаз твой завистлив оттого, что я добр?» Как мы видим из этой притчи, у работодателя есть право назначать плату работникам согласно договору с ними, а не в соответствии с представлениями о «справедливости» у работников. Добровольный договор – основа взаимоотношений между сторонами. Христианская Церковь поведение хозяина виноградника не осуждала – благо он, вообще-то, был образом самого Бога в притче.
Рассмотрим другой эпизод. Евангелие от Луки, глава 18: «…некий богатый человек спросил Иисуса: “Учитель благий! что мне делать, чтобы наследовать жизнь вечную?”, – на что Господь ответил: “Знаешь заповеди: не прелюбодействуй, не убивай, не кради, не лжесвидетельствуй, почитай отца твоего и матерь твою”». Человек в ответ сказал, что с юности соблюдает эти заповеди. Далее мы читаем: «Услышав это, Иисус сказал ему: еще одного недостает тебе: все, что имеешь, продай и раздай нищим, и будешь иметь сокровище на небесах, и приходи, следуй за Мною. Он же, услышав сие, опечалился, потому что был очень богат. Иисус, видя, что он опечалился, сказал: как трудно имеющим богатство войти в Царствие Божие! ибо удобнее верблюду пройти сквозь игольные уши, нежели богатому войти в Царствие Божие. Слышавшие сие сказали: кто же может спастись? Но Он сказал: невозможное человекам возможно Богу». Здесь следует обратить внимание на то, что вопрос спасения богатых, которым сложно войти в Царство Небесное, может решить только Бог – это возможно только с Его помощью. Нет и намека на некий социальный строй, который мог бы разрешить противоречие между привязанностью к богатству и спасением человека. Обычно социалисты используют этот отрывок в свою пользу. Но в нем видно, что Христос вовсе не обрекает богатых на смерть, напротив, и они спасутся через силу Бога. Человеку же разрешить эти вопросы не под силу.
Далее. В заповедях Божьих мы видим, что из десяти заповедей три посвящены вопросу неприкосновенности собственности: не кради (седьмая), не желай жены ближнего твоего (девятая), не желай имущества ближнего твоего (десятая). Обратите внимание, что грехом является даже само желание чужого имущества, намерение его присвоить. Стоит ли говорить, что социализм с его перераспределением здесь совсем не к месту?
Есть в Писании и о природном неравенстве. В Евангелии от Матфея, глава 25:14–30, читаем: «Ибо Он поступит как человек, который, отправляясь в чужую страну, призвал рабов своих и поручил им имение свое: и одному дал он пять талантов, другому два, иному один, каждому по его силе; и тотчас отправился. Получивший пять талантов пошел, употребил их в дело и приобрел другие пять талантов; точно так же и получивший два таланта приобрел другие два; получивший же один талант пошел и закопал его в землю и скрыл серебро господина своего. По долгом времени, приходит господин рабов тех и требует у них отчета. И, подойдя, получивший пять талантов принес другие пять талантов и говорит: господин! пять талантов ты дал мне; вот, другие пять талантов я приобрел на них. Господин его сказал ему: хорошо, добрый и верный раб! в малом ты был верен, над многим тебя поставлю; войди в радость господина твоего. Подошел также и получивший два таланта и сказал: господин! два таланта ты дал мне; вот, другие два таланта я приобрел на них. Господин его сказал ему: хорошо, добрый и верный раб! в малом ты был верен, над многим тебя поставлю; войди в радость господина твоего. Подошел и получивший один талант и сказал: господин! я знал тебя, что ты человек жестокий, жнешь, где не сеял, и собираешь, где не рассыпал, и, убоявшись, пошел и скрыл талант твой в земле; вот тебе твое. Господин же его сказал ему в ответ: лукавый раб и ленивый! ты знал, что я жну, где не сеял, и собираю, где не рассыпал; посему надлежало тебе отдать серебро мое торгующим, и я, придя, получил бы мое с прибылью; итак, возьмите у него талант и дайте имеющему десять талантов, ибо всякому имеющему дастся и приумножится, а у не имеющего отнимется и то, что имеет; а негодного раба выбросьте во тьму внешнюю: там будет плач и скрежет зубов». Ни о каком стартовом равенстве здесь не может быть и речи. Бог каждому дает таланты, которые человек может развивать в себе, но никогда эти таланты не «равны» между собой.
Ничего социалистического нет и в христианском отношении к браку. Напротив, только он и являлся единственным, законным, богоугодным способом преодолеть искушения плоти и избежать греха прелюбодеяния (Первое послание к Коринфянам, 7:2, 7:5, 7:8–9). Отношения между мужем и женой уподобляются отношениям Христа и Церкви (Послание к Ефесянам, глава 5). При этом власть над телами друг друга принадлежит обоим супругам в равной степени (Первое послание к Коринфянам, 7:4) – крайне противоположная социалистической точка зрения, согласно которой люди могут сходиться и расходиться, когда им будет угодно, в зависимости от изменчивых чувств. Безбрачие, как пишет Павел, желательно, но не обязательно и зависит от дара, которым Бог наделил каждого индивидуально, т. е. не все христиане обязаны были уклоняться от брака, но безбрачие считалось более высоким, с духовной точки зрения, призванием. Существенным для христианства в целом и для ранних христиан в частности отличием от социалистического понимания брака является тот факт, что брак в христианстве регулируется вечным законом Бога и обязательствами мужа и жены, а не переменчивыми чувствами и желаниями. Последнему в таком браке уделяется место, но второстепенное, не ключевое.
Конечно, Каутский и другие социалисты могли бы увидеть протосоциализм у ранних христианских общин, но лишь по невнимательности. Несведущему человеку было бы легко спутать ранние общины последователей Христа с гностическими сектами, которые использовали отдельные христианские элементы для своего синкретического учения. Гностики презирали материальное начало, отвергая наличие оного у Христа, считая, что Он лишь казался человеком, но таковым не являлся. Строгий дуализм, противопоставление духовного материальному позволяли отдельным гностикам доходить до того, что даже прелюбодеяние не являлось грехом, если не вредило вечной душе, а дела плоти мало беспокоили их. Отсюда было недалеко до идей обобществления жен. Кроме того, гностики были достаточно закрытой от внешнего мира общиной, в отличие от миссионерствующих христиан, что роднит их с социалистами Средневековья, к которым мы перейдем далее.
Некоторые видят своеобразную практику социализма в христианских монастырях. И действительно, монахи жили в условиях общего имущества и средств производства – значит они были коммунистами? Разумеется, нет. Монахи не собирались строить новое общество, где нет иерархии и собственности, предпочитая ограничиваться своим добровольным выбором в пользу того или иного устава и прекрасно понимая, что их выбор – это следствие призвания свыше. Монастыри не собирались распространять и навязывать принципы своего устава среди крестьянства или в городах; более того, они скорее были сторонниками сложившейся иерархии в обществе. Их вполне устраивала концепция Адальберона Ланского о троичном устройстве социума – знаменитые «тот, кто воюет; тот, кто молится; тот, кто трудится». Монастырь – учреждение консервативное, где очень хорошо накапливаются богатства и развиваются промыслы за счет труда самих монахов, их бережливости и прекрасной организации. Ирония еще и в том, что монахи сами были поборниками, а местами даже теоретиками, идеи частной собственности.
Доминиканский монах и учитель Церкви Альберт Великий в XIII столетии опровергал идеи Платона об общности имущества. Схоласт считал, что обобществление собственности разрушает государство и отнимает счастье у граждан. Раздельное владение Альберт называет более соответствующим человеческой природе, поскольку каждый человек о своем заботится лучше, чем о чужом или общем. Богослов подмечает, что частное владение поощряет добродетели: щедрость, помощь друзьям, странникам и беднякам и т. д., при этом владелец получает высшее удовольствие от такой благотворительности. В условиях обобществления имущества люди лишены такой возможности. Что интересно, Альберт Великий в критике Платона (выражавшего свои левые идеи устами Сократа) предвосхищает аргументацию противников социализма новейшего времени – он ссылается на отсутствие проверки социалистического строя опытным путем: «Сообщение Сократа, что все должно быть общим, экспериментально не подтверждено, полезно это или нет» [351, с. 129].
Ученик Альберта Великого, доминиканский монах и учитель Церкви Фома Аквинат продолжил разрабатывать вопрос о собственности. Фома разделил право пользования (usus), владения (possesio) и господства (dominium). В условиях общности может быть реализовано только usus, в то время как possesio и dominium требует заботу и попечение каждого человека о собственном достоянии. В «Сумме теологии» мы читаем: «…в отношении внешних вещей человек обладает двумя правами. Во-первых, он имеет право приобретать их и распределять, и в этом отношении человеку законно обладать собственностью. Кроме того, это необходимо для человеческой жизни, и на то есть три причины. Первая – та, что любой человек прилагает больше усилий для приобретения своего, чем того, что общо многим или всем, и потому в том, что касается общества, человек предпочитает уклоняться от работы и оставлять ее другим, как это <нередко> бывает там, где <слишком> много слуг. Вторая – та, что человеческие дела вершатся более упорядоченно, когда каждый человек отвечает за какую-то конкретную вещь, в то время как в том случае, когда каждый заботится обо всем сразу, дела приходят в упадок. Третья – та, что в наиболее мирном состоянии люди пребывают тогда, когда каждый довольствуется тем, что имеет. Действительно, как правило, ссоры наиболее часто возникают там, где вещи не разделены между их обладателями. Второе право, которым обладает человек в отношении внешних вещей, это <право> пользоваться ими. Но в этом случае человек должен обладать внешними вещами так, как если бы они были собственностью не <только> его, но и всех, то есть так, чтобы в случае необходимости он был готов дать их другим. Поэтому апостол говорит: “Богатых в настоящем веке увещевай, чтобы они… были щедры, общительны” и т. д.» [382].
Кроме того, в этом же разделе Фома отвечает на отсылки к авторитету Василия Великого, цитирует святого Августина и Амвросия. Комментируя слова Василия Великого: «…богачи, полагающие своею собственностью ухваченные ими общественные блага, подобны тем, кто, загодя придя в театр, не дает заходить другим, желая самолично пользоваться тем, что предназначено для всеобщего использования», Фома Аквинат отвечает: «…если бы человек загодя шел в театр для того, чтобы проложить путь другим, то он бы действовал в рамках закона, незаконность же его действий заключается в том, что он, поступая так, препятствует заходить другим. И точно так же богач действовал бы вполне законно, если бы он, опередив других при взятии чего-либо из того, что вначале было общественной собственностью, при этом не препятствовал бы и им брать свою долю, но он грешит, если препятствует всем без разбора пользоваться нею. В связи с этим Василий говорит: “Для чего вы богаты, а другой – беден, как не для того, чтобы вам заслужить награду за доброе пользование, а ему – за смирение?”» [382]. Некоторые социалисты полагают, что Василий говорит здесь о частной собственности вообще, однако речь тут идет только об usus. Так же в комментарии Фомы к цитате Амвросия: «Когда Амвросий говорит: “Никому не дозволено объявлять своим то, что является общим”, он имеет в виду собственность с точки зрения пользования <нею>, по каковой причине <далее> он прибавляет: “Тот же, кто тратит ее сверх меры, является расхитителем”» [382].
Цитата Августина дается в таком контексте: «…сказанное Августином, что “<так называемые> «апостольствующие» с чрезвычайной самонадеянностью усвоили себе это имя потому, что не допускают в свои общины людей женатых или обладающих какой-нибудь собственностью, хотя таковыми же являются монахи и клирики, коих в католической церкви немало”. Причина же того, что эти люди стали еретиками, была та, что, отъединившись от Церкви, они думали, что те, которые наслаждаются пользованием вышеупомянутыми вещами, которых сами они лишены, не имеют надежды на спасение. Следовательно, ошибочно утверждать, что человек не вправе обладать собственностью» [382].
Упоминая об Амвросии (я полагаю, что речь в «Сумме теологии» идет об Амвросии Медиоланском), следует упомянуть его цитату, которую приводит Фома: «Завладение имуществом обеспеченного есть не меньшее преступление, чем когда обеспеченный отказывает в просьбе нуждающемуся» [382]. Иными словами, воровство у богатого ничем не отличается от поведения богатого, который отказывается помогать бедным.
Т. Д. Стецюра в книге «Хозяйственная этика Фомы Аквинского» пишет, что «в ходе одного из диспутов, проводившихся в Парижском университете между 1269 и 1272 гг., схоласт пришел к следующему заключению: неумеренная любовь к деньгам и к обладанию вещами не является смертным грехом в том случае, если человек не превращает стяжательство в главную цель своей жизни, не покушается на чужое имущество, творит дела милосердия, а самое главное – “не отступает от Христа”» [351, с. 140].
Таким образом, христианская религия в равной степени не одобряет ни обобществления, ни злоупотребления богатством. Богатство нравственно допустимо тогда, когда богатый использует его на общее благо – в частности, помогает бедным, разделяя свое богатство с нуждающимися. Но это должно происходить добровольно, в противном случае насильственное принуждение имущих к разделу имущества равносильно воровству и даже грабежу. В рамках понятия usus и злоупотребления possesio можно привести в пример источник воды, которым нельзя владеть, не давая пользоваться им другим людям, поскольку вода принадлежит всем, сотворена Богом и не является результатом труда владельца. Владелец может извлекать некоторую прибыль от своего владения источником воды, скажем, для поддержания хорошего состояния оного и в качестве вознаграждения за такое полезное управление им. Но он не может запрещать пользоваться этим источником. Социалисты превратно понимают такой подход, полагая, что подобное правило распространяется на все типы possesio, независимо от того, как возникло право собственности, каким образом владелец вступил в эти права. А ведь вступить в права собственности можно по-разному: через труд, через дар и наследование, через покупку, через закон и даже через обычай.
Несовместимость социализма с христианством – исторический факт. Это касается любого периода христианской истории, и ранние христиане ничем в своем отношении к собственности, равенству, социальной революции, институту брака и т. д. фундаментально не отличаются от всех последующих поколений христиан, которые развили и раскрыли все то, что в императивном виде содержалось в первых текстах христианства. Так, противопоставление христианской и социалистической позиций раскрыто в папской энциклике Льва XIII Rerum Novarum, изданной в 1891 г. и положившей начало социальному учению Церкви: «Чтобы преодолеть это зло, социалисты, рассчитывая на зависть бедных к богатым, предлагают уничтожить частную собственность и требуют, чтобы личное имущество стало общим и находилось в ведении государства или местных властей. Им кажется, что, передав собственность от частных лиц обществу, они исправят нынешние беды, ибо каждый гражданин будет иметь долю во всем, что ему может понадобиться. Однако предложения эти настолько непригодны, что, если выполнить их, рабочие пострадали бы первыми. К тому же они несправедливы – ведь, следуя им, пришлось бы ограбить законных владельцев, впустить государство туда, где ему не место, и совершенно расстроить общественную жизнь. Никак нельзя отрицать, что, когда человек работает за деньги, он стремится к тому, чтобы приобрести собственность и ею владеть. Если кто-то отдает другому силы и умение, он хочет за это получить то, что нужно ему для жизни, и явно предполагает приобрести законное право не только на вознаграждение, но и на то, чтобы вознаграждением этим распоряжаться. Еще важнее, однако, что подобные средства не согласуются с требованиями справедливости. Каждый человек имеет от природы право владеть собственностью, она ему принадлежит. Этим, среди прочего, и отличаются люди от животных. Животное не может управлять собой, им управляют два главных инстинкта, из-за них чувства его настороже, оно пользуется своей силой и совершает те или иные поступки, не имея возможности выбора. Инстинкты эти – самосохранение и сохранение вида. Оба они достигают цели при помощи средств, которыми располагает животное; оно не может выйти за пределы окружающего, ибо им движут лишь ощущения и то, что оно воспримет чувствами… Многие впадают в великое заблуждение, полагая, что один класс общества естественно враждебен другому; что сама природа велела богатым и бедным постоянно воевать друг с другом. Взгляд этот неразумен и ложен, истина прямо противоположна ему. Как симметрия человеческого тела обусловлена расположением его частей, так и в государстве, по самой природе, классы эти должны жить в полном согласии, приспосабливаясь друг к другу и поддерживая равновесие целого. Каждый нуждается в другом; капитал не может обойтись без труда, труд – без капитала. Взаимное согласие рождает лад и порядок, непрерывная же борьба разрешается смутой и одичанием» [167]. Эта энциклика издана в конце XIX столетия, но опирается на давнюю традицию Церкви рассматривать частную собственность как неотъемлемое право человека, как необходимость, без которой невозможно мирное сосуществование людей и классов.
Христианство не придумывало социализм, а ранние христианские общины его не практиковали. Выше мы видели, что протосоциалистические проекты существовали задолго до христианства в Греции (Ямбул, гелиополиты, Платон) и, позднее, даже переведены из теории в практику в Иране. Учение Маздака хоть и моложе христианства, однако основано не на христианских идеях, а на искажении зороастрийских священных текстов. Разумеется, это не значит, что зороастризм нес в себе социалистическое начало. Поразительная схожесть протосоциалистических идей, появившихся независимо друг от друга и в разное время в Греции и Персии, говорит скорее в пользу того, что социализм исходит из неких внутренних качеств, свойственных каждому человеку. Однако этот интересный вопрос уже несколько выходит за рамки нашей работы, поэтому перейдем к следующему этапу в истории благих намерений.
Еретический коммунизм Средних веков
Начиная с французских вальденсов и итальянских патаренов (XI–XIII вв.), по европейскому континенту стали распространяться протокоммунистические секты, имевшие многие характерные для социализма признаки. Карл Каутский именовал их «еретическими коммунистами», поскольку эти секты совмещали свои социальные проекты с христианской ересью.
Особенностью еретиков-коммунистов (протосоциалистов) являлось стремление к аскезе. В ней они противопоставляли себя и официальной религии, особенно папе римскому и его епископам – и вообще всем имущим. Здесь возможно влияние христианского аскетизма, популярного в ту эпоху, поскольку аскеза сама по себе не то чтобы столь характерна для социалистического учения. Однако у «еретических коммунистов» имелись черты, которые стали общим местом для социалистов следующих поколений. Во-первых, это интернационализм (чего не было у Платона, ибо его утопия «националистическая», т. е. предназначена для ограниченного использования среди представителей одного народа). Во-вторых – революционность (особенно у таборитов и сторонников Томаса Мюнцера, – впрочем, революционерами были и маздакийцы). В-третьих, они отрицали частную собственность, считая ее источником зла. Все эти черты подмечаются Каутским как родственные с «современными пролетарско-коммунистическими движениями» [136, с. 137].
Вальденсы и патарены, кроме того, что занимались нападениями на священников и «обобществлением» их имущества, придерживались идеи отказа от частной собственности, нигде не работали, были крайне антиклерикальны и негативно относились к браку. Хотя последнее сочеталось с тем, что мужчины их проповедовали совместно с «сестрами», были равны и спали на одной постели [136, с. 148]. Патарены были настроены революционно и под предводительством своего вождя Дольчино, в числе не менее пяти тысяч человек, совершали нападения на дворян и церковников. Им удалось удерживать небольшую территорию в регионе Пьемонта, где они терроризировали монастыри, усадьбы и мелкие города. Иногда патаренов записывают в катары и, в частности, их считают «жертвами» Крестовых походов.
Другое дело – бегарды, возникшие в Нидерландах примерно в тот же период. Изначально это были добровольные общины ткачей, ведущих совместное производство в условиях оригинальной трудовой дисциплины и расходующих прибыль на помощь беднякам. Они не были революционерами, не были враждебны Церкви (напротив, скорее даже получали похвалу от нее) и не стремились практиковать обобществление жен и детей. Бывало, что дома бегардов впоследствии превращались в обычные мужские монастыри. Однако члены таких общин в дальнейшем хорошо рассеялись по многим регионам Европы, что привело к появлению таких течений бегардов, которые уже не отличались вышеперечисленными качествами. Эти течения не желали мирного существования в имеющихся социально-экономических отношениях и проповедовали идеалы хилиазма и социальной справедливости, причем их организация отличалась от оригинальных бегардов тем, что походила на тайные общества с разветвленной сетью агентов, а не открытое добровольное сообщество. Каутский пишет, что на таких бегардов сильно повлияло учение протокоммуниста Амальриха Венского и его секты амальрикан, которая призывала к обобществлению имущества и жен, равенству, анархизму и, что интересно, придерживалась пантеизма [136, с. 166–167].
В Англии бегардов называли лоллардами. Идеи были те же, и, в частности, их выражал в своих проповедях «сумасшедший священник из Кента» [136, с. 181] Джон Болл, бывший одним из множества таких активистов, имя которого дошло до нас. Он призывал к обобществлению имущества, ликвидации дворян и крепостных (т. е. классов), социальному равенству. Возможно, что лолларды сыграли не последнюю роль в крестьянском восстании 1381 г. Нельзя сказать, что требования крестьян в таких восстаниях, вроде отмены привилегий дворянства на пользование природными ресурсами, были коммунистическими – скорее разумными и прагматичными. Крестьянам зачастую удавалось договориться с дворянством, получив частичное выполнение своих условий, но это не относилось к идейным активистам, которые хотели пойти дальше простых потребностей крестьян в отмене некоторых повинностей или некоторого признания их прав. Поэтому некорректно считать любые крестьянские восстания, где принимали участие протосоциалистические активисты, коммунистическими по характеру в принципе. После того как крестьянам удавалось выторговать себе уступки, они быстро покидали таких революционеров, как Дольчино или лолларды. Вероятно, большевики, которые после 1917 г. еще долго боролись с крестьянством, помнили об этих исторических уроках.
Интереснее и успешнее всех в средневековых протосоциалистических движениях были т. н. табориты, вышедшие из чешского гуситского движения, названные так по имени их главного центра – поселения на горе Табор. Как ни странно, в Таборе проживало много ткачей, что заставляет нас вспомнить о тайных движениях бегардов, упомянутых выше.
Учение таборитов действительно можно назвать протосоциа-листическим. Они учили, что «на земле не должно быть ни королей, ни властелинов, ни подданных; налоги и подати должны быть уничтожены; никто не может принудить к чему-либо другого, ибо все должны быть братьями и сестрами. Подобно тому как на горе Таборе нет ничего твоего или моего, но все общее, так и для всех людей все должно быть общим, и никто не может иметь собственности; кто же ее имеет, тот творит смертный грех» [136, с. 207]. То есть мы видим, что табориты учили социальному равенству и обобществлению собственности. Последнее они считали источником несправедливости. В отличие от древних христиан, которым они пытались подражать, табориты делали отказ от имущества обязанностью всех людей, а не добровольным актом воли человека, который следует своему призванию. Кроме того, табориты были убежденными и воинствующими антиклерикалами, требуя физического уничтожения храмов.
В среде таборитов были, как и положено каждому подобному движению, умеренные и радикальные течения. Каутский называет последних «строгими коммунистами-таборитами» [136, с. 208]. Их строгость заключалась в желании идти по пути обобществления дальше, чем общие средства потребления, и начать полноценно практиковать обобществление жен, детей и средств производства. Кроме того, они отвергали безбрачие священства, практикуемое нелюбимой ими Католической церковью, и ненавидели монашество. Это коммунистическое устремление привело к появлению отдельной секты адамитов, ходивших нагими и совокупляющихся между собой, как приводит Каутский слова Энея Сильвия, так: «…но когда один из них бывал охвачен вожделением к женщине, то он брал ее за руку и, приведя к главе, говорил: “Дух мой воспылал любовью к ней”. А тот ему отвечал: “Идите, плодитесь и размножайтесь и наполняйте землю”». В итоге адамиты были уничтожены и сожжены на кострах «умеренными» таборитами под руководством Яна Жижки. Поражение адамитов Каутский описывает как «прекращение попыток ввести строгий коммунизм» [136, с. 210].
Томас Мюнцер и его протосоциализм
В XVI столетии самые яркие эпизоды в истории социализма наблюдались в Германии. Это неудивительно, ведь именно тогда и именно в Германии произошло событие, навсегда изменившее облик Европы, – Реформация. Некоторых радикальных последователей этого движения многое роднит с протосоциалистами прошлого – стремление к имитации раннехристианской жизни как некоего идеала в совокупности с антиклерикализмом и секуляризацией монастырей. Однако не все деятели реформационных перемен вошли в «пантеон» социализма. Лютер и Кальвин не вошли в него, а вот Томаса Мюнцера Каутский называет «центром всего германского коммунистического движения» с 1521 по 1525 г. [136, с. 252].
Мюнцер родился в немецком городе Штольберге, стал священником и проповедовал в некой церкви Святой Екатерины, которая, как указывает Каутский, была «сборным пунктом общества сукноткацких подмастерьев» [136, с. 255]. Этот «священник», уже во время своей активной проповеднической деятельности практиковал ярый антиклерикализм и ненависть к официальной Церкви; в своем стремлении к равенству, которое он горячо проповедовал, Мюнцер считал необходимым физически уничтожать храмы, как через несколько сотен лет будут делать большевики и иже с ними. По всей видимости, тесно общаясь с ткачами, особенно с неким Николаем Шторхом, Томас соприкоснулся с «еретическим коммунизмом» бегардов. Именно Мюнцер, как пишет Каутский, первым ввел богослужение на немецком языке и демократизировал тексты Священного Писания (т. е. раньше, чем это сделал Лютер). Однако ошибочно полагать, будто сей протокоммунист был христианином, а его левые идеи вышли из христианской религии. Напротив, они вышли из противодействия христианству так же, как выходят все левые идеи вообще. Читаем у Каутского: «…существенные признаки Мюнцеровой философии: его мистицизм, презрение к Писанию, поскольку оно не опирается на голос внутреннего откровения, которое достигается лишь путем аскетизма, путем страдания, его презрение к ученым, наконец его пантеизм и религиозная терпимость… язычники и турки, по его словам, были не хуже христиан» [136, с. 259]. Аналогичное равнодушие к собственно христианской идее спасения только через Христа были у таборитов и прочих «еретических коммунистов», точно так же мыслят социалисты и сегодня в рамках мультикультурализма.
В ненависти Мюнцера к правящим классам отчетливо просматривается все то, что станет реальностью социалистической практики в XX столетии. Он писал, что «теперь отлично видно, как угри и змеи совокупляются между собою на одной куче. Попы и все злое духовенство, это змеи… а светские властители и правители – это угри… Ах, господа, как хорошо Господь Бог разобьет старые горшки железной палкой» [136, с. 263]. Разумеется, под железной палкой Мюнцер имел в виду себя. Призывал он и к организованному террору против «безбожников», но под последними имел в виду вовсе не атеистов, а конкретные социальные классы. Томас выражал коммунистические идеи религиозными понятиями, которые могли бы быть поняты в его время, но в сущности говорил то же самое, что Ленин: «…да, бесчисленному множеству людей это кажется невероятным мечтанием; они не в состоянии представить себе, что было подготовлено и выполнено такое дело, благодаря которому безбожники будут лишены права судить, и право это получат униженные и простые люди» [136, с. 265]. Ну чем не борьба против угнетения?
Для Лютера и немецких князей, прежде всего самих же протестантов, Мюнцер был настоящей проблемой, так как постоянно передвигался с места на место и агитировал к восстанию, используя, вероятно, ту самую тайную сеть бегардов, которая давно функционировала в стране. В частности, он смог организовать мансфельдских рудокопов, а организованный им в городах Алыптэте, Зангерсгаузене, Цвикау и других городах тайный союз ставил своей целью следующее: «…одним из основных принципов общества, осуществить который оно стремилось, – omnia sunt communia (все общее), и каждому все должно даваться по мере его потребности. Если бы какой-либо князь, граф или господин не захотел поступать так, когда этого потребуют, то его решено было обезглавить или повесить» [136, с. 271].
Агитаторский талант Мюнцера воплощался на практике в переворотах и восстаниях. Так, произошел переворот против городского совета Мюльгаузена, и ненадолго (1524–1525 гг.) в городе воцарились «еретические коммунисты» под предводительством Генриха Пфейфера. В Нюрнберге Мюнцер издает сочинение, в котором пишет о жителях города: «…им нравится хорошая жизнь, пот ремесленников сладок, но сладость эта может сделаться горькой, как желчь. Тут не помогут никакие размышления, никакие увертки, истина должна открыться; им не поможет, что они цитируют стихи из Евангелия; люди голодны, они хотят есть» [136, с. 276]. В 1525 г. восстания проходили во многих регионах, как пишет сам Мюнцер в одном из своих писем: «На Святой неделе разрушено четыре монастырские церкви на Фульде.
Крестьяне Клетгау, Гегау и Шварцвальда восстали в числе 30 тыс., и рать их прибывает с каждым днем… Итак, за дело, за дело! Пора, злодеи струсили, как псы. Возбуждайте ваших братьев к согласию и уговаривайте их снаряжаться» [136, с. 284–285]. Лютер, со своей стороны, отреагировал на эти восстания очень характерно в одном из своих писем: «Крестьяне же глупы. Они не слушаются слова и безумствуют, поэтому они должны познакомиться с virga, т. е. с ружьями, и это будет по отношению к ним справедливо… О Господи, если в крестьянах явился такой дух, то давно пора задушить их, как бешеных собак» [136, с. 289].
Центром восстания сделался город Франкенгаузен, где собрались главные силы восставших и куда Мюнцер, понимая значение этого города, направил все силы, которые были в его распоряжении, хотя многие отреагировали пассивно и в распоряжении «еретических коммунистов» в решающем сражении с князьями оказалось всего 8 тыс. человек и некоторое количество пушек. К концу мая 1525 г. с восстанием было покончено, Пфайфера и Мюнцера казнили. Восстания в других регионах Германии также подавили – одно за другим. Причиной неудавшейся революции было то, что большинству крестьян и ремесленников не было дела до построения нового великого будущего Мюнцера. Марксисты назвали бы это отсутствием классового самосознания, а следовательно – единства. Тем не менее Каутский повторяет, что «Мюнцер был и остался доныне самым блестящим воплощением революционного еретического коммунизма» [136, с. 296].
Моравские анабаптисты и Мюнстерская коммуна
В одно время с мюнцеровскими «еретическими коммунистами» было популярно в Швейцарии движение анабаптистов (призывающих к повторному крещению в сознательном возрасте), которые, подобно таборитам, разделялись на «умеренных» и «строгих коммунистов». Нас интересуют последние, так как именно у них находим характерные для социализма черты: общность имущества, отношение к частной собственности как источнику греха (такая формулировка – всего лишь религиозное обозначение слов «несправедливость» или «неравенство», так как для «еретических коммунистов» такой грех находился в рамках существовавших социально-экономических отношений, против которых они выступали, а не в контексте спасения вечной души), общность жен. Также им было присуще своеобразное отношение к Богу, граничащее с атеизмом. Так, радикальный анабаптист Людвиг Гецер отрицал божественность Христа.
Однако радикальный левый анабаптизм был подавлен в Швейцарии, и активисты этого движения бежали в Германию. Мы не будем перечислять многочисленных более-менее известных приверженцев этого движения, уделив некоторое внимание наиболее интересному из них – книготорговцу Гансу Гуту. Он был достаточно радикален, чтобы мечтать о вторжении турок и их победе над христианами как условии для наступления тысячелетнего царства Христа, и даже назначил дату на 1528 г. (разумеется, хилиазм Гута не имел ничего общего с хилиазмом верующих ранних христиан, поскольку акцент у него ставился на установлении земного царства, где будет царить социальная справедливость). Как и большевики в XX столетии, Гут желал отечеству поражения.
В Моравии в XVI в. расцвели баптистские протосоциалистические общины, числом свыше 70. В каждой такой общине проживало от 400 до 2000 членов. «У них была только одна общая кухня, одна пекарня, одна пивоварня, одна школа, одна комната для родильниц, одна комната, где матери жили вместе с грудными детьми, и т. д. В таком хозяйстве был один глава и распорядитель, который весь хлеб и вино, шерсть, скот и все необходимое покупал на деньги, получаемые от всех ремесел и от всех занятий, затем по мере надобности разделял всем в доме…» [136, с. 342]. Эти общины были добровольными и не революционными, не практиковали общность жен, но в то же время воспитание детей у них было обобществлено и после двух лет дети отнимались от матери и отдавались в общественную школу. Кроме того, как видно из описания, эти общины имели централизованное управление экономикой и перераспределение благ. Однако, учитывая добровольный характер общины и существование в условиях рыночного обмена, эти общины показывали неплохую продуктивность своего хозяйства. Едва ли их можно считать предтечами социалистов Нового и новейшего времени, поскольку эти верующие люди жили мирно и не собирались изменять мир, не сжигали храмы и не грабили богатых. Они не были революционерами и, наверное, поэтому продержались около ста лет, т. е. довольно долго для общины, практикующей локальный добровольный «социализм» и уж тем более долго в сравнении с коммунистическими государствами. Каутский верно задается вопросом: продержались бы такие общины дольше, если бы их силой не вынудили прекратить существование в XVII столетии? «Не особенно вероятно, чтобы баптистам удалось надолго удержать неприкосновенным свой коммунизм среди капиталистического общества, с которым они, благодаря производству товаров и наемному труду, стояли в тесной экономической связи и которому тогда еще принадлежало будущее» [136, с. 351]. К сожалению, Каутский не понимал, что успех таких общин в том и заключался, что ограничивался добровольным объединением людей, производящих и обменивающихся в условиях рынка, а не всеобщего централизованного плана. Учитывая, что память об этих баптистских общинах исчезла даже в самой Моравии, едва ли можно считать их истинными идейными предшественниками социалистов, однако опыт их в рамках нашего повествования весьма интересен.
Мюнстерская коммуна – вот кого можно назвать настоящими предшественниками социалистов. Фактически начиная зарождаться еще в 1520-е гг. в ходе противостояния между аристократией и духовенством с ремесленниками, коммуна появилась в 1533 г. после успеха протестантского восстания под руководством Бернгарда Книппердорлинга. Этот господин был богатым сукноторговцем, что не помешало ему возглавить «низы» в борьбе с католической аристократией, духовенством и рыцарством. Город Мюнстер стал центром протестантско-коммунистического восстания для всего региона, а мельхиориты, последователи Мельхиора Гофмана, распространяли идею, что «Господь отказался от Страсбурга за его неверие и избрал на его место Мюнстер, который и будет новым Иерусалимом». Все время существования коммуны (14 месяцев) ею управляли два «вождя» – Ян Матис и Ян ван Лейден.
Мюнстерская коммуна играет важную роль в истории социализма. Каутский пишет, что «в Мюнстере коммунизм выступает как самостоятельный господствующий революционный фактор, и притом первый раз в истории» [136, с. 372]. Мюнстер даже стал, в определенной степени, прообразом будущих социалистических режимов – отрезанный от внешнего мира и окруженный врагами, пытающийся строить социализм в отдельно взятом городе. И, как режимы XX в., победители переворота 1532–1533 гг. начали с террора против несогласных.
Каутский объясняет террор в Мюнстере его осажденным положением (что правда) и эпохой, которая являлась «быть может, самой кровожадной» [136, с. 376]. Однако, как и апологеты красного террора, что в России, что в других странах, забывает о том простом факте, что коммуна была навязана одной группой людей другой группе людей силой, когда были захвачены институты власти города. Во-первых, лидеры коммуны первым делом предписали всем жителям принять новое баптистское крещение либо покинуть город. Во-вторых, не обходилось без казней, совершенных за дезертирство, соглашение с врагом (т. е. осаждающим город епископом), нарушение спокойствия населения (так у Каутского, но он не объясняет, в чем оно выражалось). Казнили отрубанием головы и расстрелом. Причем казнями непосредственно занимались руководители восстания – Ян ван Лейден и Книппердолинг.
Что интересно, при всем декларируемом анабаптистами презрении к роскоши, сам Ян ван Лейден со своими сподвижниками ходил в дорогих одеждах, конфискованных у богатых слоев города, и пользовался всем доступным золотом и серебром, которое удалось «национализировать» у горожан. Об этом свидетельствуют два не самых объективных автора – Гресбек и Керсенбронк, но Каутский, который их цитирует, вовсе не отрицает этого, он пытается оправдать такое поведение! Вот что пишет Керсенбронк: «Они присвоили себе золото и серебро, принадлежало ли оно городу или горожанам – безразлично; а также взяли для себя из церквей священные пурпурные, шитые шелками украшения и принадлежности, употребляемые при богослужении; кроме того, они и все остальное, принадлежавшее городу и гражданам, присвоили себе и даже лишили жизни тех, которые сопротивлялись и не хотели больше выносить беспорядков, а после они по собственному усмотрению украшали всем этим себя, несмотря на то что приобретено оно было тяжелым трудом других» [136, с. 382].
Пожалуй, пора перейти к главному – практике социализма в мюн-стерской коммуне. Разумеется, на словах существовала общность собственности. Причем баптисты Мюнстера рассылали приглашения единомышленникам, в котором писали, что их бедняки одеты теперь в самые богатые одежды и всем обеспечены. Если это и было, то как следствие экспроприации собственности одних горожан и ее перераспределения между другими. Как ни странно, право наследования сохранялось, но исключительно через старейшин города и лично Книппердолинга, т. е. они определяли «настоящих наследников» имущества. По всей видимости, у мюнстерской коммуны было то, что впоследствии социалисты назовут личной собственностью. Было запрещено частное владение деньгами, денежное обращение было заменено бартером. По домам жителей ходили специально уполномоченные «диаконы», которые делали учет провизии, после чего распоряжаться ею для личных нужд запрещалось. Впрочем, подобная мера действительно, как пишет Каутский, может быть объяснена осадным положением города.
Отдельно стоит упомянуть ситуацию с браками в Мюнстере. Коммуна практиковала многоженство, причем законодательно оформленное. Строгие в том, что касается блуда вне брака, анабаптисты не имели ничего против многоженства в городе, который населяло на тот момент около 2000 лиц мужского пола и более 8000 женского. На пятый месяц осады старейшины общины приняли новое брачное право, которое предписывало всем оставшимся без мужчин женщинам перейти в хозяйства, где был глава-мужчина, в качестве «подруг жены». В сочинении Б. Ротмана, еще одного видного деятеля мюнстерской коммуны, написано: «Если мужчина благословлен Богом больше чем для одной жены и ради Божьего повеления не должен злоупотреблять этим благословлением, то ему предоставляется, и даже необходимо, соединиться браком с несколькими женами; ибо иметь отношения внебрачные с женщиной есть блуд и прелюбодеяние» [136, с. 396]. Каутский пишет, что это не является обобществлением жен, однако, учитывая, что, согласно брачному праву мюнстерской коммуны, женщина была обязана (затем эту обязанность превратили в право) найти себе покровителя-мужчину, то логично, что, если мужчина умирал, женщине приходилось снова искать себе сожителя – и так, теоретически, много раз. Для Каутского такие порядки видятся «целесообразными», однако я не припомню, чтобы люди применяли эти правила всегда, когда их город осаждают неприятели, а мужская популяция уменьшается. Мне кажется, что подобное отношение к браку как к чему-то практичному, а не сакральному, вообще характерно для социалистической мысли.
Мюнстерская коммуна пала в конце мая 1535 г. На ней история «еретического коммунизма» заканчивается, и далее начинается новый этап в истории социализма. Можно теперь избавить его от приставки «прото» и назвать эпохой утопического социализма, когда вместо воинственных или трудолюбивых практиков появляются интеллектуальные теоретики, рисующие в духе Ямбула в своих текстах картины обществ, избавленных от эксплуатации и классового неравенства, а что более важно – пытающихся подогнать под описание этих обществ некое научное, рациональное основание, ибо общества эти рационально организованы и централизованы.
Утопический социализм
Утопизм не просто часть истории социализма – он непосредственный предшественник «научного социализма» XIX в. Безусловно, эпоха, в которую жили первые утописты, о которых мы поговорим далее, накладывала свой отпечаток на стиль их изложения.
Например, присутствие религиозных образов и терминов у Кампанеллы и Уинстенли – но это не должно вводить в заблуждение, поскольку такой язык был понятен читателям той эпохи. Кроме Мора, бывшего верующим католиком, и пантеиста-еретика Кампанеллы, остальные утописты были материалистами (как Уинстенли и другие, о которых речь пойдет далее). Другой пример – это представление о производстве. Утописты жили в эпоху доминирования ремесленного производства и зарождения мануфактуры. В XVI–XVII вв. еще не было крупных фабрик с применением большого количества наемного труда и машин. Но это не мешало утопистам рисовать картины рационально организованного производства и потребления, пусть и основанного на труде ремесленников. Некоторые утопические социалисты уже стремятся разрушить разделение труда, которое в социалистической парадигме, как мы помним, служит причиной отчуждения человека от продуктов его труда, примитивизации его работы и сведения ее к чисто механической функции. На страницах утопий мы видим отсутствие специализации и постоянную смены занятий.
В утопизме как этапе социалистической мысли появляется ряд важных черт, которые отличают его от протосоциализма анабаптистов, бегардов и таборитов:
1. Утопии дехристианизированы. В них нет даже еретического христианства, и в отличие от протосоциалистов, изъяснявшихся религиозной терминологией своего времени и вдохновлявшихся Ветхим Заветом и хилиазмом, утопии рисуют общество совсем иного склада, с другой религиозной системой (и религия в них не играет особой роли), порой враждебной христианству (как символу всего европейского, а значит – угнетающего).
2. Их описание дано рациональным языком, а социально-экономические отношения подчинены строгому распорядку дня для каждого члена общества и регламентации всех сфер их жизни.
3. В утопиях много внимания уделено производству, а средства производства обобществлены – все это на централизованных и рациональных началах. То есть уже не средства потребления, каку многих «еретических коммунистов», при сохранении частных средств производства и рынка, а то, что составит основу для рационального плана «научного социализма» в будущем. Под этой основой следует понимать и централизованное распределение благ между жителями утопии, которые не будут нуждаться в деньгах; фактически даже обмен потеряет свое значение.
4. Некоторые утопические общества расположены за пределами европейского мира, социально-экономические отношения которого представляются порочными и отсталыми в сравнении с утопиями.
Когда мы говорим про утопии, то первым делом вспоминаем Томаса Мора и его сочинение «Утопия». Немудрено, ведь он был в этом жанре первым после давно забытого Ямбула, а потому и название его сочинения стало названием для всего жанра. Работа потомственного английского юриста появилась на свет в 1516 г., после чего выдержала множество изданий и приобрела большую популярность. Полностью ее название звучит как «Золотая книжечка о наилучшем устройстве государства и о новом острове Утопии». Книга написана в форме диалога, точно так же как у Платона. В разные времена подобный формат позволял автору излагать и издавать свои мысли без опасности для себя со стороны возможного преследования за взгляды, при этом формально выступая от лица, оспаривающего смелые идеи. Диалог ведется между самим Мором и путешественником Рафаэлем Гитлодеем, побывавшим на чудесном острове Утопия.
Гитлодей выступает как социалист. Так, уже в начале беседы он говорит Мору: «…если сказать тебе по правде мое мнение, так, по-моему, где только есть частная собственность, где все мерят на деньги, там вряд ли когда-либо возможно правильное и успешное течение государственных дел; иначе придется считать правильным то, что все лучшее достается самым дурным, или удачным то, что все разделено очень немногим, да и те получают отнюдь не достаточно, остальные же решительно бедствуют… один-единственный путь к благополучию общества заключается в объявлении имущественного равенства, а вряд ли это когда-либо можно выполнить там, где у каждого есть своя собственность… Поэтому я твердо убежден в том, что распределение средств равномерным и справедливым способом и благополучие в ходе людских дел возможны только с совершенным уничтожением частной собственности; но если она останется, тону наибольшей и наилучшей части человечества навсегда останется горькое и неизбежное бремя скорбей» [225].
Как мы видим, Гитлодей устанавливает незыблемый и общий для социалистов всех времен закон: частная собственность есть источник несправедливости и страданий. Мор-собеседник «держится противоположного мнения», после чего Гитлодей предлагает ему послушать, как же живут на острове Утопия и как людям удалось достигнуть там справедливого общества. Чтобы не утомлять читателя пространными цитатами, я извлекаю самое основное, что характеризует социалистический порядок Утопии и что важно в рамках изложения истории социалистического учения [225]:
«На острове пятьдесят четыре города, все обширные и великолепные; язык, нравы, учреждения и законы у них совершенно одинаковые. Расположение их всех также одинаково; одинакова повсюду и внешность, насколько это допускает местность… Поля распределены между городами так удачно, что каждый в отдельности не имеет ни с какой стороны менее двадцати миль земли, а с одной стороны даже и значительно больше, именно с той, где города дальше всего разъединены друг с другом… В деревне на всех полях имеются удобно расположенные дома, снабженные земледельческими орудиями. В домах этих живут граждане, переселяющиеся туда по очереди. Ни одна деревенская семья не имеет в своем составе менее сорока человек – мужчин и женщин, кроме двух приписных рабов. Во главе всех стоят отец и мать семейства, люди уважаемые и пожилые, а во главе каждых тридцати семейств – один филарх. Из каждого семейства двадцать человек ежегодно переселяются обратно в город; это те, что пробыли в деревне два года. Их место занимают столько же новых из города, чтобы их обучали пробывшие в деревне год и потому более опытные в сельском хозяйстве; эти приезжие на следующий год должны учить других, чтобы в снабжении хлебом не произошло какой-либо заминки, если все одинаково будут новичками и несведущими в земледелии… Все, что им нужно и чего нет в деревне, все подобные предметы они просят у города и получают от тамошних властей очень легко, без какого-либо обмена. В город они сходятся каждый месяц на праздник. Когда настанет день уборки урожая, то филархи земледельцев сообщают городским властям, какое количество граждан надо им прислать; так как эта толпа работников является вовремя к самому сроку, то они почти в один ясный день справляются со всей уборкой».
«Что же касается одежды, то, за исключением того, что внешность ее различается у лиц того или другого пола, равно как у одиноких и состоящих в супружестве, покрой ее остается одинаковым, неизменным и постоянным на все время, будучи вполне пристойным для взора, удобным для телодвижений и приспособленным к холоду и жаре».
«Главное и почти исключительное занятие сифогрантов состоит в заботе и наблюдении, чтобы никто не сидел праздно, а чтобы каждый усердно занимался своим ремеслом, но не с раннего утра и до поздней ночи и не утомлялся подобно скоту. Такой тяжелый труд превосходит даже долю рабов, но подобную жизнь и ведут рабочие почти повсюду, кроме утопийцев. А они делят день на двадцать четыре равных часа, причисляя сюда и ночь, и отводят для работы только шесть: три до полудня, после чего идут обедать; затем, отдохнув после обеда в течение двух послеполуденных часов, они опять продолжают работу в течение трех часов и заканчивают ее ужином. Так как они считают первый час начиная с полудня, то около восьми идут спать; сон требует восемь часов. Все время, остающееся между часами работы, сна и принятия пищи, предоставляется личному усмотрению каждого, но не для того, чтобы злоупотреблять им в излишествах или лености, а чтобы на свободе от своего ремесла, по лучшему уразумению, удачно применить эти часы на какое-либо другое занятие. Эти промежутки большинство уделяет наукам».
«Именно, там в целом городе с прилегающим к нему округом из всех мужчин и женщин, годных для работы по своему возрасту и силам, освобождение от нее дается едва пятистам лицам. В числе их сифо-гранты, которые хотя имеют по закону право не работать, однако не избавляют себя от труда, желая своим примером побудить остальных охотнее браться за труд. Той же льготой наслаждаются те, кому народ под влиянием рекомендации духовенства и по тайному голосованию сифогрантов дарует навсегда это освобождение для основательного прохождения наук. Если кто из этих лиц обманет возложенную на него надежду, то его удаляют обратно к ремесленникам. И наоборот, нередко бывает, что какой-нибудь рабочий так усердно занимается науками в упомянутые выше свободные часы и отличается таким большим прилежанием, что освобождается от своего ремесла и продвигается в разряд ученых».
«Очень часто также, когда не встречается надобности ни в какой подобной работе, государство объявляет меньшее количество рабочих часов. Власти отнюдь не хотят принуждать граждан к излишним трудам. Учреждение этой повинности имеет прежде всего только ту цель, чтобы обеспечить, насколько это возможно с точки зрения общественных нужд, всем гражданам наибольшее количество времени после телесного рабства для духовной свободы и образования. В этом, по их мнению, заключается счастье жизни».
«Выведя деньги из употребления, они совершенно уничтожили всякую алчность к ним, а какая масса тягостей пропала при этом! Какой посев преступлений вырван с корнем! Кто не знает, что с исчезновением денег совершенно отмирают все те преступления, которые подвергаются ежедневной каре, но не обузданию, а именно: обманы, кражи, грабежи, ссоры, восстания, споры, мятежи, убийства, предательства, отравления; вдобавок вместе с деньгами моментально погибнут страх, тревога, заботы, труды, бессонница. Даже сама бедность, которая, по-видимому, одна только нуждается в деньгах, немедленно исчезла бы с совершенным уничтожением денег».
«Неизбежным следствием таких порядков у этого народа является изобилие во всем, а так как оно равномерно простирается на всех, то в итоге никто не может быть нуждающимся или нищим. Как только в амауротском сенате, который, как я сказал, ежегодно составляется из трех лиц от каждого города, станет известным, где и каких продуктов особенно много и, наоборот, что и где уродилось особенно скудно, то недостаток в одном месте немедленно восполняют обилием в другом. И утопийцы устраивают это бесплатно, не получая, в свою очередь, ничего от тех, кому дарят. Но то, что они дают из своих достатков какому-либо городу, не требуя от него ничего обратно, они получают в случае нужды от другого города без всякого вознаграждения. Таким образом, весь остров составляет как бы одно семейство».
«Религии утопийцев отличаются своим разнообразием не только на территории всего острова, но ив каждом городе. Одни почитают как бога Солнце, другие – Луну, третьи – одну из планет. Некоторые преклоняются не только как перед богом, но и как перед величайшим богом, перед каким-либо человеком, который некогда отличился своею доблестью или славой. Но гораздо большая, и притом наиболее благоразумная, часть не признает ничего подобного, а верит в некое единое божество, неведомое, вечное, неизмеримое, необъяснимое, превышающее понимание человеческого разума, распространенное во всем этом мире не своею громадою, а силою: его называют они отцом. Ему одному они приписывают начала, возрастания, продвижения, изменения и концы всех вещей; ему же одному, и никому другому, они воздают и божеские почести».
Как мы видим, общество, описанное в Утопии, представляет собой предельно рационализированный социум, где производство и потребление централизовано, нет денег, общественные пространства устроены по единому плану вплоть до соблюдения одинаковых размеров городов и расстояний между ними. Централизованная экономика не совместима со свободным передвижением рабочей силы, поэтому в Утопии перемещение между городом и селом строго регламентируется. Социальное равенство (за исключением наличия рабов, но это все-таки ранний рациональный социализм) абсолютно – вплоть до одинаковой одежды. Действует всеобщая трудовая повинность и регулирование необходимых для производства рабочих часов. Регламентировано и внерабочее время. При этом есть своя номенклатура – сифогранты и деятели науки. Пожалуй, единственным исключением, где Мор, как католик, не мог пойти на компромисс, было отношение к браку – он у утопийцев моногамный, развод почти невозможен, измена карается законом. Тем не менее, описывая религию «Утопии», Мор не выдает в себе католика. Ситуация в его вымышленном мире куда ближе к светскому государству, где религия низведена до уровня личного дела каждого и не играет существенной роли в принятии важных политико-социально-экономических решений.
Я согласен с Каутским, который называл «Утопию» Мора первым сочинением, где была изложена идея организации производства «в рамках большого национального государства» [136, с. 434]. И еще точнее: «“Утопией” Мора начинается современный социализм» [136, с. 438]. Действительно, утопический социализм является уже не дедушкой, а отцом «научного социализма». В нем общество существует в соответствии с некой рациональной моделью организации производства и потребления, общественных пространств, классов и т. д. Однако все это может оказаться очень любопытным и смешным историческим казусом. Одна внимательная читательница, прочитав ранний мой текст об утопическом социализме Томаса Мора в его публичном, статейном, варианте, прислала мне следующий интересный комментарий (пунктуация сохранена): «По поводу Томаса Мора, мне кажется, что его труд “Утопия”является сатирой на социализм, а не описанием идеального общества. У меня тут есть том, на английском с его мыслями и трудами, и одна из его глав называется “Почему миру нужны богатые люди?” – в которой Томас Мор приводит цитаты из Писания и другие мысли, объясняя, почему неравенство между богатыми и бедными более справедливо, чем “равенство” и отсутствие частной собственности. Что же касается “Утопии”, то он специально выбрал это слово для названия острова, так как оно в переводе с греческого означает “не-место” (“нигде”) или место, которого нет. Общество, описанное в Утопии – это общество, которое не может существовать, оно невозможно, это “не-место”. У Мора было очень тонкое чувство юмора. Одним из индикаторов этого юмора является то, что главный город острова – Амаурот, что означает “туманный или призрачный”, главная река – Анидр, что по-гречески означает “безводный”, и человек, который рассказывает историю утопии, Рафаил Гитлодей – его фамилия переводится как “разносчик чепухи”. Г. К. Честертон, говорил о том, что Томас Мор – великий юморист: “пожалуй, его самая большая шутка из всех – книга под названием «Утопия». Утописты девятнадцатого века подражали книге, не видя шутку”. И разве сама история не показывает его правоту? – социализм несовместим с реальностью». Таким образом, вполне возможно, что вся дальнейшая история социализма – это история развития непонятой шутки.
Другой великий утопист XVI столетия был итальянцем. Томмазо Кампанелла, родившийся в 1568 г. в провинции Реджио, назвал свой утопический мир «Государство солнца», или «Город солнца», в подражание «Острову Солнца» Ямбула. Как христианин, он был не очень хорош. Обучение в доминиканском монастыре не спасло его от популярного в то время мракобесия – астрологии, магии, алхимии и каббалы. Представления Кампанеллы о Боге – пантеистические. Бог у него присутствует во всех вещах, все предметы и существа способны к чувствованию. Земля у него – как и у Джордано Бруно – живая. При этом человек на Земле подобен червю, ковыряющемуся в теле, – иными словами, Томмазо отходит от христианского представления об отношениях человечества и творения, где последнее подчинено первому. Вселенную, само Бытие Кампанелла считает бесконечно рождающимися и умирающими, т. е. история у него циклична, – это совершенно противоположное христианскому представление о сущем.
«Город солнца» Кампанеллы увидел свет в 1620 г. «Утопия Кампанеллы – одна из самых полных, смелых и красивых утопий, какие когда-либо были написаны», – писал Поль Лафарг [136, с. 461]. Как и города «Утопии», «Город солнца» находится на острове, правда делит соседство не с дружественными единоплеменниками-солярийцами, а с враждующими королевствами. Это накладывает свой отпечаток на общественное устройство утопии, делая его куда более воинственным, чем у утопийцев Мора. Предлагаю кратко пройтись по основным чертам «Города солнца», вполне типичных для чаяний социалистического общества, как вымышленного, так и реального:
«…мужчины и женщины у них носят почти одинаковую одежду, приспособленную к военному делу, только плащ у женщин ниже колен, а у мужчин доходит только до колен. И все они обучаются всяким наукам совместно» [132, с. 151].
«Впоследствии все получают должности в области тех наук или ремесел, где они преуспели больше всего, – каждый по указанию своего вождя или руководителя. Они отправляются на поля и на пастбища наблюдать и учиться земледелию и скотоводству; и того почитают за достойнейшего, кто изучил больше искусств и ремесел и кто умеет применять их с большим знанием дела» [132, с. 152].
«Дома, спальни, кровати и все прочее необходимое у них общее. Но через каждые шесть месяцев начальники назначают, кому в каком круге спать и кому в первой спальне, кому во второй: каждая из них обозначается буквами на притолоке. Занятия отвлеченными науками и ремеслами являются у них общими как для мужчин, так и для женщин…» [132, с. 154].
«Ни одна женщина не может вступать в сношение с мужчиной до девятнадцатилетнего возраста; а мужчины не назначаются к производству потомства раньше двадцати одного года или даже позже, если они имеют слабое телосложение… Пожилые начальники и начальницы заботятся об удовлетворении половых потребностей более похотливых и легко возбуждающихся, узнавая об этом или по тайным их просьбам, или наблюдая их во время занятий в палестре. Однако же разрешение исходит от главного начальника деторождения – опытного врача, подчиненного правителю Любви… Когда же все, и мужчины и женщины, на занятиях в палестре, по обычаю древних спартанцев, обнажаются, то начальники определяют, кто способен и кто вял к совокуплению и какие мужчины и женщины по строению своего тела более подходят друг другу; а затем, и лишь после тщательного омовения, они допускаются к половым сношениям каждую третью ночь. Женщины статные и красивые соединяются только со статными и крепкими мужами; полные же – с худыми, а худые – с полными, дабы они хорошо и с пользою уравновешивали друг друга» [132, с. 157].
«Ежели какая-нибудь женщина не понесет от одного мужчины, ее сочетают с другим; если же и тут она окажется неплодною, то переходит в общее пользование, но уже не пользуется почетом, как матрона, ни в Совете по деторождению, ни в храме, ни за столом. Это делается с той целью, чтобы ни одна не предотвращала сама беременности ради сладострастия» [132, с. 158].
«На деторождение они смотрят как на религиозное дело, направленное ко благу государства, а не отдельных лиц, при котором необходимо подчиняться властям. И то, что мы считаем для человека естественным иметь собственную жену, дом и детей, дабы знать и воспитывать свое потомство, это они отвергают, говоря, что деторождение служит для сохранения рода, как говорит святой Фома, а не отдельной личности. Итак, производство потомства имеет в виду интересы государства, а интересы частных лиц – лишь постольку, поскольку они являются частями государства; и так как частные лица по большей части и дурно производят потомство, и дурно его воспитывают, на гибель государства, то священная обязанность наблюдения за этим, как за первой основой государственного благосостояния, вверяется заботам должностных лиц, и ручаться за надежность этого может только община, а не частные лица. Поэтому производители и производительницы подбираются наилучшие по своим природным качествам, согласно правилам философии» [132, с. 160].
«…у Соляриев жены общи и в деле услужения, и в отношении ложа, однако же не всегда и не как у животных, покрывающих первую попавшуюся самку, а лишь ради производства потомства в должном порядке, как я уже говорил» [132, с. 162].
«Но в Городе Солнца, где обязанности, художества, труды и работы распределяются между всеми, каждому приходится работать не больше четырех часов в день; остальное время проводится в приятных занятиях науками, собеседовании, чтении, рассказах, письме, прогулках, развитии умственных и телесных способностей, и все это делается радостно» [132, с. 162].
«Они утверждают, что крайняя нищета делает людей негодяями, хитрыми, лукавыми, ворами, коварными, отверженными, лжецами, лжесвидетелями и т. д., а богатство – надменными, гордыми, невеждами, изменниками, рассуждающими о том, чего они не знают, обманщиками, хвастунами, черствыми, обидчиками и т. д. Тогда как община делает всех одновременно и богатыми, и вместе с тем бедными: богатыми – потому что у них есть все, бедными – потому что у них нет никакой собственности; и поэтому не они служат вещам, а вещи служат им» [132, с. 162].
«Торговля у них не в ходу, хотя они и знают цену денег и чеканят монету для своих послов и разведчиков. Из разных стран являются к ним в город купцы для закупки излишнего для города имущества, но Солярии отказываются продавать его за деньги, а берут в обмен, по соответственной оценке, недостающие им товары, которые часто приобретают и за деньги» [132, с. 169].
Итак, солярийцы «построили» вполне развитое социалистическое общество. В нем общность имущества соединена с общностью жен, а производство и потребление тщательно регламентированы и регулируются специально назначаемыми управленцами. Царит полное равенство – вплоть до одежды, как и у Мора. Торговля и деньги не играют в экономике никакой роли – разве что для сношений с иностранцами. Уменьшение рабочего времени позволило освободить человека от труда ради занятия науками и искусством, что сделало людей универсальными работниками, поэтому разделения труда нет. Впрочем, есть и новшество – это своего рода генетическая инженерия, подбор половых партнеров ради сохранения наиболее предпочтительных качеств у будущего потомства. Однако это еще один пример развития социалистической мысли, которая подчинялась и подчиняется стремлению к рационализации всех сторон жизни общества. Более же всего мне хочется подметить, что в «Городе солнца» традиционная моногамная семья и частная собственность рассматриваются как источник несправедливости и взаимосвязаны между собой – в чем солидарны, пожалуй, почти все социалисты: «…они утверждают, что собственность образуется у нас и поддерживается тем, что мы имеем каждый свое отдельное жилище и собственных жен, и детей. Отсюда возникает себялюбие, ибо ведь, чтобы добиться для своего сына богатства и почетного положения и оставить его наследником крупного состояния, каждый из нас или начинает грабить государство, ежели он ничего не боится, будучи богат и знатен, или же становится скрягою, предателем и лицемером, когда недостает ему могущества, состояния и знатности. Но когда мы отрешимся от себялюбия, у нас остается только любовь к общине» [132, с. 149–150]. Отсюда и обобществление жен, общественное воспитание детей – практика, призванная исправить пороки, порождаемые семьей как источником изначального неравенства между людьми. Кроме того, уничтожение моногамной семьи означало и означает ликвидацию экономической зависимости между ее членами. В итоге люди становятся зависимы только от государства, что мы и видим на примере «Города солнца».
Перенесемся из Италии снова в Англию, на этот раз в XVII в. Это было время, когда страну охватил многолетний политический кризис, начавшийся с конфликта короля с парламентом, а затем продолжившийся установлением на короткий срок абсолютизма. В 1642 г. Англию охватила гражданская война между роялистами («кавалерами») и сторонниками парламента («круглоголовыми»), закончившаяся победой парламента и диктатурой Кромвеля. Этот период именуют Английской буржуазной революцией. Одним из наиболее радикальных революционных движений были т. н. «диггеры», или «истинные левеллеры», чьи идеи мы рассмотрим далее.
Начнем с таких авторов, как Р. Овертон и В. Бальвин. Первый работал типографом и известен изданным в 1643 г. сочинением, где убеждал читателя, что у человека нет души и «человек смертный во всех отношениях» и «все, что создано, – материально, ибо все, что не материально – ничто». Бальвин, атеист и товарищ Овертона, как писал Эдуард Бершнтейн, считал, что «на земле не будет благоденствия, пока все блага мира не будут общими», и «небольшая толпа неутомимых и бесстрашных людей могла бы перевернуть весь мир, если бы они разумно взялись за дело и не побоялись рисковать жизнью» [136, с. 550–551].
«Истинные левеллеры» были мощным, значимым для английской истории XVII столетия, социальным движением. Основой их идей была приверженность к общности пользования землей и, откровенно говоря, это неудивительно, поскольку в Англии после многих лет политики огораживания тысячи людей остались без средств к существованию, а в сельской местности скиталось множество бедняков (достаточно для того, чтобы государство и местные власти начали организацию помощи для них, в противном случае они бы умирали от голода). Несмотря на отказ от вооруженного сопротивления, левеллеры считали, что землевладельцы (фрихольдеры), когда настанет время, откажутся от своих прав на землю, сделав их общими, после чего наступит Царство Божие на земле (здесь мы опять сталкиваемся с тем, как социалисты прошлого описывали будущий рай на Земле, используя религиозные образы, которые этого совершенно не подразумевали). Лидерами «истинных левеллеров» были Вильям Эверард и Джерард Уинстенли (утопию которого мы еще рассмотрим далее). Движение не было по-христиански религиозным, что видно уже по их манифесту 1649 г., где они изъясняются скорее как деисты, чем как христиане: «Вначале великий творец разум создал землю как общее достояние людей; лишь благодаря насилию на земле появилось рабство и угнетение. Это насилие явилось в лице Адама, отца первородного греха» [136, с. 559]. Постулировался совместный труд и обобществление средств потребления: «Трудитесь совместно, ешьте совместно свой хлеб…» [136, с. 560]. Таким образом, настаивая на общности земли и на совместном труде и потреблении, «истинные левеллеры» настаивали на обобществлении и средств потребления, и средств производства.
Джерард Уинстенли, один из вождей «истинных левеллеров», является автором сочинения 1651 г., которое Э. Бернштейн характеризует как «самое замечательное а самое интересное для истории социализма. В нем нет мистицизма, нет никаких иносказаний; ясными, точными словами автор излагает целую систему социалистического общественного строя» [136, с. 562]. Его название: «Законы свободы, изложенные в виде программы, или Восстановление истинной системы правления». То, что сочинение предлагает и постулирует, действительно, самый настоящий памятник для истории социалистический идей.
В будущем обществе должна быть уничтожена торговля, купля и продажа. Возникновение торговли – это грехопадение человечества. Купля и продажа – «это закон завоевателя, а не справедливый естественный закон. Может ли быть справедливым или добропорядочным то, что называется мошенничеством? Когда человечество начало покупать и продавать, оно утратило свою невинность, ибо тогда же люди начали угнетать друг друга и путем обмана лишать один другого естественных прав» [136, с. 566]. Разумеется, отменяются и деньги – золото и серебро можно использовать только для изготовления утвари. Единственная возможность использовать деньги допускалась при торговле с другими странами.
Богатство для Уинстенли невозможно без эксплуатации: «Никто не может быть богатым иначе как благодаря собственному труду или труду других людей, помогающих ему. Если бы ближние не помогали человеку, он не был бы в состоянии получать ежегодно сотни и тысячи фунтов стерлингов дохода… достигнутые блага принадлежат настолько же его соседям, насколько ему, ибо они являются плодом трудов других настолько же, насколько и плодами его труда. Но все богачи живут в довольстве, питаются и одеваются не собственным трудом, а благодаря труду других. Богачи получают все, что они имеют, из рук рабочих. Когда они дарят что-нибудь, они дарят продукт труда других, а не своего собственного труда» [136, с. 567].
Уинстенли за обобществление средств производства, но против обобществления средств потребления, как и современные социалисты: «…вся земля и все запасы принадлежат сообща всем семьям… дом, жена, дети, вся утварь, украшающая дом, все, что человек берет из запасов для удовлетворения потребностей своей семьи, составляет собственность этой семьи». Интересно представление Уинстенли об «истинной свободе»: «…истинная республиканская свобода заключается в свободном пользовании землей… царит там, где человек получает пищу и все, что нужно для его содержания. Человеку легче не иметь тела, чем не иметь пищи для поддержания последнего. Поэтому отнятие земли у одного брата в пользу другого ведет к угнетению и рабству». Эта мысль отдаленно напоминает идею отчуждения человека от самого себя в результате нужды работать ради выживания и идею о фундаментальном пороке собственности, которая является источником всяких преступлений. «Я говорю здесь об угнетателях и угнетаемых, о внутреннем рабстве я не говорю. Хотя я уверен, что при тщательном исследовании оказалось бы, что внутреннее рабство – жадность, гордость, лицемерие, зависть, заботы, страх, отчаяние и безумие – вызывается внешним рабством, является последствием того, что один класс людей угнетает другие классы» [136, с. 568].
Духовенство у Уинстенли – защитники частной собственности, разносчики «опиума для народа»: «…священники убедили народ предоставить Вильгельму Завоевателю право собственности на землю и власть над нею». Священники называются Джерардом не иначе как «слугами несправедливости». Они «постоянно ведут борьбу с простым народом и примиряются с ним лишь тогда, когда им настолько удается затемнить его рассудок, что он верит всякому учению и ни о чем не размышляет, повинуясь их изречению “учение веры не должно испытывать разумом”» [136, с. 568].
Производство в обществе будущего, по Уинстенли, основано на труде мелких ремесленников и общественных мастерских. В то же время все произведенные блага доставляются членами общества в специальные общественные магазины, где каждый берет все, что ему нужно и для потребления, и для производства. Магазины подразделяются на два типа: для сырья и для готовых товаров. Оборот благ никем не подсчитывается, но существуют специальные надсмотрщики, которые следят за тем, чтобы ремесленники работали столько, сколько следует. Если ремесленник работает меньше положенного, то налагаются санкции. Таким образом, производство хоть и нельзя назвать рационально организованным так, как в Утопии, тем не менее имеет определенные признаки такой организации. Проект утопии Уинстенли также подразумевал всеобщее обучение детей, их совместное воспитание в общественных школах, и всеобщую трудовую повинность до сорока лет. После сорока лет человек может выбирать себе занятие по собственному желанию, в том числе стать надсмотрщиком. После достижения шестидесяти лет мужчины следят за исполнением законов. Все новости о мире и общине проходят через центр. Специальные должности почтмейстеров предназначены для сбора всех сведений и сообщений, которые отсылаются в столицу. Там вся информация проходит систематизацию и публикуется в виде книг. Затем эти книги рассылаются по общинам, где их читают на собраниях в дни отдыха [136, с. 571].
Уинстенли, судя по всему, был материалистом и даже атеистом (хотя и использовал в своем словаре вполне религиозные термины, но иначе и невозможно было в его время). Так, о теологии он писал, что это «не что иное, как обман. Ибо в то время, как люди смотрят на небо, мечтая о блаженстве или опасаясь ада, ожидающих их после смерти, у них отнимаются глаза для того, чтобы они не могли видеть своих прирожденных прав и задачи, ожидающей их во время их земной жизни. Это учение – отвратительная фантазия, подобная туче без дождя» [136, с. 571]. В другом своем сочинении «Рай святых, или Учение отца является единственным удовлетворением души» Уинстенли отрицает существование сатаны.
Общество, которое хотел построить Уинстенли, по всей видимости было бы очень репрессивным для достижения своих целей. Так, высшее наказание полагалось бы тем, кто участвует в купле или продаже благ – такой человек получает 12 месяцев лишения свободы. Казалось бы, не слишком много, но вот за продажу земли или ее плодов предназначалась смертная казнь! Даже назвать землю «своей» наказывается в утопии Уинстенли 12 месяцами тюрьмы и клеймом на лбу. Полностью запрещается наемный труд: «никто не имеет права продавать свой труд или покупать чужой», а за нарушение – 12 месяцев тюрьмы [136, с. 573].
Таков примерный список идей Уинстенли. Как можно увидеть, они уже совершенно социалистические, и Джерард, если бы он родился в XIX или XX в., наверняка оказался бы в рядах какой-нибудь социалистической партии. Примечательно, что Уинстенли, как и Фридрих Энгельс, был английским промышленником. Правда, задуматься о будущем идеальном обществе его заставило государство – высокие налоги в эпоху английской революции попросту разорили нашего утописта.
Питер Корнелиус Плокбой – нидерландский автор вышедшего в 1659 г. утопического сочинения, которое является еще одной «переходной ступенью» к «научному социализму». Сочинение называется ни много ни мало «Предложение способа сделать бедняков этой и других наций счастливыми путем объединения известного числа подходящих и удобных для этого людей в общее хозяйство или в маленькую республику, в которой каждый мог бы сохранить свою собственность и заниматься без всякого принуждения тем трудом, который ему по силам. Средство избавить эту и другие нации не только от ленивых, дурных и испорченных людей, но также и от таких лиц, которые искали и нашли способы жить на счет труда других. С приложением приглашения вступить в это общество или маленькую республику». В этой работе мы во всей красе узрим рациональный подход социального инженера с социалистическими убеждениями и предубеждениями. Несмотря на утопичность, данный проект реально пытались воплотить в жизнь. На его осуществление были собраны деньги (100 стерлингов с каждого участника), так что направлен он был не в далекое будущее, а в скорое настоящее. Это полноценное и подробное описание рациональной организации производства, но не в рамках национального государства, а в рамках общины (или «маленькой республики»).
Начинает Питер Корнелиус типичной социалистической тирадой: «Видя большое неравенство и беспорядки среди людей в мире, когда не только порочные правители или руководители, жадные купцы и торговцы, ленивые, праздные и нерадивые вероучители и другие довели всех до рабства и угнетения, – но также большое количество простых ремесленников или рабочих, – стремящихся уменьшить, избежать или сбросить тяжкий гнет, – наполняют все дела ложью и обманом к угнетению честных и добрых людей, совесть которых не может выносить этого, поэтому я (вместе с другими, рожденными для общего блага) задумал попытаться объединить четыре сословия людей, из которых состоит мир, в одну семью или самоуправляющуюся общину, то есть крестьян, ремесленников, моряков и магистров искусств и наук, с целью избежать светского и духовного ига фараонов, столь долго господствовавшего над телами и душами, и снова восстановить (как в прежние времена) справедливость, любовь и братское общение, которые редко могут быть найдены ныне» [20, с. 305].
Рассмотрим же изложение основ общества, которое Э. Бернштейн называет «коммунистическим хозяйственным товариществом с ограниченной частной собственностью». Последняя действительно сохраняется за членом общины в виде того, что он принес с собой при вступлении в нее, и закрепляется за собственником без права получения с собственности доходов. Имеет место даже наследование и возвращение принесенной в самом начале собственности при добровольном выходе из общины.
Община должна была состоять из большого дома на 30 семейств, построенного в Лондоне, где располагались бы лавки и склады, и еще большего по размерам дома в сельской местности – как центр производства и место жительства членов общины. При этом надо было расположить его у реки и обязательно снабдить пристанью, а кроме того, сделать возможным его отделение от окружающей местности подъемным мостом. Внутри огромного сельского дома, явно напоминающего крепость, располагались бы различные помещения, как общие, так и отдельные; спальни, приемные, помещения для хранения одежды, детская комната, кухня, столовая, помещения для хранения пищи и напитков, госпиталь и комнаты врачей, библиотека и т. д.
Для всех членов общины устанавливалась трудовая повинность, ограниченная шестью часами. Отрабатывать эти шесть часов можно было в течение дня, как угодно, разбивая их так, как удобно рабочему. При этом для наемных рабочих, которых могла нанимать община, рабочий день составлял добрые 12 часов. Все члены общины, судя по всему, должны были периодически менять свою деятельность, какое-то время проводя то в городе, то в сельском доме. Это вполне логично для социалистической утопии, поскольку разделение труда уже им, задолго до Маркса, интуитивно виделось как зло, из-за которого невозможно достигнуть равенства. То есть, по идее, все члены общины должны были быть примерно одинаковы в своих навыках, и такая универсальность каждого члена гарантировала автаркию всей общины. Неудивительно поэтому, что дети, в том числе девочки, в «домашней» утопии Корнелиуса Плокбоя изучали сразу два-три ремесла. «Универсальность» каждого рабочего – своего рода противоядие против эксплуатации.
Совместное участие в хозяйствовании и производстве, по мнению Плокбоя, позволило бы здорово экономить на всем. Например, если сто семей живут вместе, то 25 женщин могут выполнять согласованно ту же работу, которую обыкновенно делают сто женщин. Вместо ста очагов понадобилось бы четыре. Можно было бы экономить на покупках, покупая оптом сразу для всей общины [20, с. 311–312]. При этом утопист Корнелиус не предлагает замыкаться от внешнего мира, но в лучших традициях моравских общин, работать и на внешний рынок, в том числе изготовлением предметов роскоши. То есть его община отличается от «еретических коммунистов» Средневековья, она рациональна и напоминает хорошо организованную фабрику, а не замкнутое сообщество. Для утопистов такая концепция не является необычной. У Кампанеллы и Уинстенли внешние торговые связи тоже имели место при сохранении плановой экономики без денег внутри своих систем. Впоследствии в этом отношении мало что поменяется, когда социализм удастся реализовать на практике в рамках большого государства – СССР торговал с капиталистическим миром, в том числе закупал предметы роскоши для номенклатуры, но внутри своего строя более-менее сохранялось внешнее равенство между большинством людей, за исключением номенклатуры, и одинаковая убогость быта.
Подобные новшества обеспечили бы общине настоящее процветание и независимость:
– Община не будет запрашивать, но «в противоположность принятому обычаю будет продавать по самым дешевым ценам».
– Члены ее «будут пользоваться более дешевым жилищем и более дешевыми средствами к жизни».
– Община будет в состоянии изготовлять «лучшие продукты за ту же цену» [136, с. 655].
В качестве преимущества общины Плокбоя Бернштейн указывает, что молодым людям не нужно вступать в брак преждевременно, чтобы избавиться от рабской зависимости от своих родителей, ибо они могут выбирать себе спутников обдуманно и свободно, не обязательно среди членов общины. По всей видимости, община должна была разрушить «узы экономической зависимости» родителей и детей, о чем так мечтали социалисты многих поколений.
Как замечал Бернштейн, Питер Корнелиус Плокбой основывал план своей маленькой утопии на соображениях экономического преимущества организованного в крупных размерах производства, где город и деревня органически соединены. Это правда: «В то время как скупщики обыкновенно угнетают своих рабочих тяжелым трудом за низкую заработную плату, у нас доход мастеров будет употребляться на пользу и для удовольствия рабочих. И в то время, как ремесленники обычно, преследуя свою частную пользу и выгоду, постоянно находятся между надеждой и страхом, в нашем обществе каждый спокойно занимается своим делом в положенное время, так как убытки не падают ни на кого в отдельности, и при продаже наших товаров, ибо мы не запросим лишнего; другие (которые не захотят потерять своих покупателей) будут вынуждены подражать нам, и это будет верный путь освободить мир от такой лживой практики, и мы, производя с наименьшими затратами, можем предоставлять наши товары за более выгодную цену, или лучшие товары за те же деньги, по которым они продаются купцами вне общества, посредством чего мы научим мир (поскольку они таким образом смогут мало получать) держаться в пределах разумного…» [20, с. 313]. Как тут не вспомнить и немножко не перефразировать слова Николая Бухарина, которые я цитировал в начале книги: «…между этими различными формами предприятий идет хозяйственная борьба, борьба, в которой последнее слово принадлежит покупателю. Покупатель же покупает там, где товар лучше и дешевле. При правильной постановке дела – а такой правильной постановки дела мы все больше и больше добиваемся и все больше и больше достигаем – все преимущества будут на стороне крупного <государственного/кооперативного> производства, и оно будет забивать в конкурентной борьбе своего частного соперника». В XX столетии подобные соображения, в своем теоретически законченном виде, будут иметь место во внутренней политике всех социалистических государств, подчиняющих производство и оптовую торговлю государственному плану и проводящих коллективизацию (т. е. превращение раздельных крестьянских хозяйств в крупные колхозы и совхозы).
Английский квакер-социалист Джон Беллере, родившийся в 1654 г., написал сочинение, определенно содержащее схожие с Плокбоем идеи организации промышленного колледжа (колонии) на рациональных и социалистических началах. Изданное в 1695 г., оно называлось «Проект учреждения рабочего колледжа всех полезных ремесел и сельского хозяйства». Здесь нам важно отметить, какими для социалистического учения типичными чертами обладали идеи Беллерса.
Прежде всего, это идея о том, что «богатые совершенно не в состоянии жить иначе как за счет труда других» [136, с. 663]. Подобное мнение о богатых для Беллерса настолько очевидно, что даже комфортабельная жизнь в колонии есть «уплата долга богачей рабочему, а не акт благотворительности», поскольку предполагалось, что колледж будет прибыльным предприятием, деньги на которое дадут те самые богачи.
Население колледжа было расписано заранее. Это 44 ремесленника, 82 женщины для выполнения домашней работы, 24 полевых рабочих; всего 150 человек. Беллере даже рассчитал среднюю годовую производительность членов колледжа (в фунтах стерлингов) и порядок выплат за аренду, топливо, материалы и т. д. Экономия на масштабе – как и у Плокбоя, сюда же добавляем универсальность рабочих, которые могут трудиться по мере надобности как на полях, так и в ремесле. Женщины и дети также участвуют в труде. Приоритет за производством для собственного потребления, все остальное можно пустить на продажу. Денежные вознаграждения не допускаются, только оплата натурой. Жилые помещения четко разграничены между женатыми, холостыми, старыми и больными, как и мастерские. Предполагалось, что все в таком колледже будут заботиться друг о друге, не надо будет беспокоиться об обучении детей, обеспечении старости и неурожае.
Хотя проекты Плокбоя и Беллерса нельзя назвать такими же «национальными» утопиями, как «Утопия» Томаса Мора или «Город солнца» Кампанеллы, но, по сути, они очень похожи. Идея, заложенная во всех этих сочинениях, заключается в том, что организация людей в рационально организованные общины или общества, где будет соблюдаться принцип равенства, отсутствовать разделение труда, будет общественное образование детей, не будет денег внутри самих этих систем и т. д., – лучше и справедливее, чем общество настоящее. Более того – оно станет продуктивнее, экономически эффективнее. Это отличает утопический социализм от протосоциалистов – он уже интересуется повышением экономической эффективности за счет обобществления, в то время как протосоциалистов это, во всяком случае явно, не интересовало. Кстати говоря, в 1696 г. Беллере выпустил второе издание своего проекта, которое было посвящено парламенту. В нем он явно пошел дальше, намекая на осуществление своих идей в общенациональном масштабе. Беллере пишет: «…я думаю, что праздные в настоящее время руки нации в состоянии изготовить множество пищевых продуктов и мануфактурных товаров, которые бы дали Англии такое же богатство, какое дают Испании рудники, если бы эти предметы потребления были посланы за границу, конечно, в том случае, если бы это сочли более соответствующим интересам нации, вместо того чтобы дать возможность при помощи этих продуктов прокормиться большему количеству людей на родине, что я считаю более целесообразным способом для повышения ценности земли в Англии…» [136, с. 671]. Впоследствии труды Беллерса попадутся на глаза другому английскому социалисту-промышленнику и экспериментатору в деле строительства утопической общины Роберту Оуэну, а затем и к самому Карлу Марксу.
Неутомимое воображение Джона Беллерса по части правильной организации общества не ограничивалось рабочими колледжами. В работе «Сочинение об усовершенствовании медицины» он предлагает национализировать общественную гигиену, создать централизованную систему здравоохранения на государственном финансировании, присовокупив свои проекты описанием устройства больниц.
Интересны для нашего исследования еще два персонажа родом из Туманного Альбиона. Оба современники Бальвина, Овертона и «истинных левеллеров». Первый – Индепендент (одно из течений пуританизма) и врач П. Чемберлен. В 1649 г. он издал сочинение, которое можно отнести к одним из ранних образцов т. н. «государственного социализма», или социализма в масштабе национального государства. В нем он предлагает национализацию церковных, казенных и всех не имеющих собственников земель с последующей передачей бедным. Разумеется, речь не шла о передаче земли в собственность – за счет этой земли следовало организовать национальные имения, предназначенные для содержания бедных и контролируемые чиновниками.
Другой английский «государственный социалист» того времени, Самуил Гартлиб, написал в 1641 г. «околоутопию» под названием «Описание знаменитого царства Макарии, имеющего отличное правительство, где все жители благоденствуют…», в котором предлагал назначить государство главным наблюдателем и контролером в экономике посредством пяти специализированных департаментов: земледелия, рыболовства, торговли и промышленности, морской торговли и колоний. При этом право собственности в этом проекте не неотъемлемо и может быть передано в общественное владение. Разумеется, «Макария» тоже может быть отнесена к жанру социалистических утопий.
Однако оставим Англию. Во Франции тоже были свои утопические социалисты, писавшие т. н. утопические романы. Что характерно для них – это использование выдуманных туземных народов, которые во всем лучше европейцев благодаря своим социалистическим порядкам. Путешественники из Европы терпят крушение у их берегов или просто посещают дальние страны, знакомятся с этими прекрасными народами, удивляются их образу жизни и приходят к выводу, что он очень хорош.
В 1675 г. в Англии вышла книга под названием «История севарамбов». Ее автор, французский адвокат, протестант, а впоследствии деист, Дени Верас рассказывает следующую историю. Корабль нидерландских путешественников садится на мель на неведомом острове, где экипаж встречает дружелюбный народ, именующий себя споруями, жителями страны Спорумб. Страна эта подчинена более богатой державе Севарамб, со столицей в городе Севаринд, населенной севарамбами. Описание этих (и не только) городов нас здесь не интересует, скажу лишь мельком, что Верас представлял их в своем воображении как почти идеальные места для жизни, с внушительными строениями и красивыми улицами, а людей – очень богатыми. Улицы их городов усыпаны цветами, а религией служит культ бога-солнца и родины-кормилицы. Нас интересует описание социально-экономических порядков утопии Вераса, а точнее – конкретных, социалистических порядков. А они действительно замечательны – французский мечтатель воплотил на страницах своего произведения такую тоталитарную левую диктатуру, которой позавидовали бы диктаторы XX в.
Правила, по которым функционировало общество севарамбов, были частично установлены верховным правителем Севариасом (персом, некогда попавшим на континент севарамбов, объявившим себя посланцем бога-солнца и победившим врагов-струкарамбов, за что был объявлен туземцами вождем), частично заимствованы из уже имевшихся туземных обычаев. Вся власть и собственность принадлежит вице-королям, каким был и Севариас, а городами управляют губернаторы. Их власть почти безгранична: «…действительно, нет монарха с более неограниченной властью, чем губернаторы всех городов этой страны, где все общественное достояние и общественные интересы вверены им и где их приказания точно исполняются, если они соответствуют установленным законам» [132, с. 378].
В обществе севарамбов ни у кого нет богатства, кроме государства. Разумеется, подобное положение дел объясняется вполне социалистическим понимаем собственности как источника несправедливости и прочих зол: «Богатство и обладание собственностью вызывают большие контрасты в обществе, и от них ведут начало алчность, зависть, вымогательство и множество других болезней. Поэтому он отменил право собственности, лишил его частных лиц и пожелал, чтобы все земли и народные богатства принадлежали исключительно государству, которое может ими неограниченно распоряжаться, так чтобы его подданные могли получить лишь то, что им будет предоставлено должностными лицами. Таким образом, он совершенно изгнал страсть к наживе, оброки, налоги, голод и бедность, порождающие столько бедствий в различных государствах мира» [132, с. 422]. Севарамбам неведома «особая жадность», «так как у них богато только государство, не держат в тайне такого рода вещи» [132, с. 392].
Социум севарамбов строго регламентирован: «…чтобы устранить все ненормальности, порождаемые неравенством происхождения, Севариас не пожелал иного деления среди своего народа, кроме как на должностных и на частных лиц, и среди этих последних лишь различие в возрасте могло составить разницу в положении» [132, с. 422].
Также регламентировалось все свободное и рабочее время жителей страны: «Для этой цели он разделил день на три равные части: первую часть он предназначил для труда, вторую для развлечений и третью для отдыха. Он пожелал, чтобы все люди, достигшие определенного возраста, которых болезни, старость и другие несчастья не освобождают от выполнения требований законов, работали по восемь часов в день и остальное время употребляли на дозволенные и пристойные развлечения или на сон и отдых» [132, с. 423].
Как и у Томаса Мора, для усиленно занимающегося науками севарамбы могли делать исключения в обязательной восьмичасовой трудовой повинности. Такое исключение было сделано для героев книги, путешественников из Европы, которые решили остаться жить в стране севарамбов: «Чтобы у нас было больше времени для ученья, он приказал, чтобы мы работали всего шесть часов в день в течение первых лет нашего пребывания, хотя коренные жители страны должны были ежедневно посвящать труду восемь часов. Кроме всего этого, он сообщил, что в году было много праздников, во время которых устраивались для народа зрелища и развлечения, и, таким образом, не казался докучливым труд, перемешанный с приятным времяпрепровождением и играми, дававшими отдых и уму, и телу» [132, с. 387].
Присутствует здесь, как и положено социалистической утопии, обобществление детей, отчуждение детей от родителей. Это делается ради поддержания равенства, ведь как мы помним, моногамную семью социалисты всех поколений рассматривали как источник несправедливости: «Особенное внимание обращать на воспитание детей, которые должны быть усыновлены государством, как только они достигнут семилетнего возраста, чтобы с самых ранних лет они приучались к соблюдению законов и к повиновению должностным лицам, являющимся действительными отцами родины. Поэтому он (Севариас) учредил общественные школы, чтобы воспитывать их всех вместе и под руководством лиц избранных и умелых, не побуждаемых ни любовью, ни ненавистью, чтобы проводить равное воспитание всех детей при помощи наставлений, наказаний и примеров, приучая их ненавидеть порок и любить добродетель; а чтобы родители не могли мешать наставникам исполнять свои обязанности, он пожелал, чтобы родители, проявив первые родительские заботы и свою первую нежность к драгоценным плодам своей любви, отказались от своей родительской власти и передали ее государству и его должностным лицам, являющимся политическими отцами родины. Согласно этому распоряжению, по достижении детьми семилетнего возраста, отцы и матери четыре раза в год в определенные дни обязаны их отводить в храм Солнца, где, сняв с них белые одежды, которые они носили со дня рождения, вымыв их, обрив им головы и натерев маслом, облачают их в желтые одежды и посвящают божеству. Отец и мать целиком лишаются данной природой власти над детьми, сохраняя лишь их любовь и уважение, и с этого момента дети становятся детьми государства. Их тотчас же направляют в общественные школы, где в течение четырех лет их учат повиновению законам, обучают читать и писать, а также танцевать и обращаться с оружием. После четырехлетнего пребывания в этих школах, когда дети физически окрепли, их посылают в деревню, где в течение трех месяцев их учат обрабатывать землю, заставляя работать по четыре часа в день, а четыре часа они продолжают упражняться в тех предметах, которым их уже обучали в школах. Разница между воспитанием девочек и мальчиков очень невелика, но воспитываются они отдельно: осмазии бывают для одного и для другого пола, и обычно в деревне они отстоят далеко одна от другой» [132, с. 444–445].
Обратите внимание, что уже с детства в социалистическом обществе севарамбов культивируется универсализация рабочей силы. Как мы уже знаем, для социализма в целом характерно интуитивное непринятие разделения труда как причины отчуждения рабочего от его труда. Жители утопии Вераса обучают детей и сельскому хозяйству, и городским знаниям, нет различий между полами и т. д. То есть они культивируют универсальную рабочую единицу, способную заниматься любой работой, если это необходимо рационально и централизованно организованной плановой экономике.
Что касается обобществления жен, то, судя по всему, его в утопии Вераса нет. Взамен есть многоженство, которое было разрешено только определенным должностям (вот вам и общество равных, где кто-то все равно равнее). У Севариаса было «от десяти или двенадцати жен, которых он имел в течение своей жизни, родилось много детей, потомство которых сильно увеличилось и пользуется большим уважением среди севарамбов. Они даже пользуются некоторыми преимуществами, не предоставляемыми другим подданным, главной из которых является возможность поступить на государственную службу на три года раньше, чем юношам из других семей» [132, с. 426]. О привилегии иметь больше одной жены упоминается в другом месте: «…но бывает и совершенно противоположная предусмотрительность: из боязни, как бы достойный уважения человек, достигнув положения, не воспользовался в то же время соответствующей его чину привилегией иметь при желании более одной жены, они предпочитают выходить замуж за человека, ничем не выдающегося, чем полюбить такого, который, возвысившись, пожелал бы разделить свое сердце, которым они хотели бы обладать безраздельно» [132, с. 446].
Централизованно организованная экономика функционирует вполне типично для утопии. Это старые добрые склады, на которых складируется весь произведенный продукт с последующим перераспределением между районами, городами и т. д.: «…мы уже говорили, что одним из основных законов государства является отсутствие у подданных собственности на имущество и предоставление полного распоряжения им монарху. Это было заведено со времен Севариаса, а чтобы кормить людей и дать им возможность жить в довольстве, были устроены общественные склады всех полезных и необходимых для жизни предметов, а также предметов, служащих для удовольствий. Из этих складов, в зависимости от испытываемых потребностей, предметы распределяются по всем осмазиям. Каждая осмазия имеет свой особый склад, время от времени пополняемый из общих складов для того, чтобы была возможность дать каждому то, что ему необходимо как для его существования, так и для того искусства или ремесла, которым он занимается. В деревенских осмазиях главным образом занимаются земледелием, и народ питается плодами урожаев. Каждая деревенская осмазия берет столько пшеницы, вина, растительного масла и других плодов, сколько ей необходимо, чтобы продолжать обработку земли и прокормить всех ее обитателей. Излишки отправляются в общественные склады. То же проделывается и в отношении скота в тех местах, где его разводят в большом количестве» [132, с. 441].
Утопия Вераса представляет собой собрание самых типичных социалистических идей. Как пишет сам Верас, «среди же севарамбов нет бедняков, нет людей, лишенных необходимых и полезных для жизни вещей, каждый имеет свою долю участия в удовольствиях и общественных развлечениях, и для того, чтобы пользоваться всем этим, ему не нужно убивать свое тело и душу тяжелым и непосильным трудом. Работа, ограниченная восемью часами в день, дает все эти преимущества ему, его семье и всем его детям, даже если бы у него была их тысяча» [132, с. 442]. Все это стандартные мечтания социалистов, но они не были бы полными, если бы мы не отметили последнюю деталь, «вишенку на торте» этой утопии, а именно ее антихристианский характер. Советский историк В. П. Волгин писал: «Изображение религиозной жизни севарамбов служит у Вераса еще одной цели – весьма завуалированной критике религиозной жизни христианских стран. Он очень осторожен. Утверждая, что религия севарамбов “наиболее соответствует человеческому разуму”, он сейчас же оговаривается, что она тем не менее не самая истинная, ибо ей следует предпочесть “небесный свет Евангелия”. Но без этого “божественного откровения”мнения севарамбов о божестве пришлось бы признать правильными. В стране севарамбов есть небольшая группа христиан. Они пробовали вести пропаганду. Но их число не возрастает. Интересно, как излагает Верас причины этой неудачи. “Севарамбы, – говорит он, – слишком полагаются на человеческий разум”. Они считают странными святые таинства нашей религии и смеются над всем, что превосходит их “затемненное понимание”. Они издеваются над чудесами, объясняют все явления естественными причинами, убеждены в том, что все в природе происходит в установленном порядке, согласно естественным законам. В конце концов, христианские священники пришли в отчаяние, решив, что только большое чудо, “смирив разум”этих неверных, могло бы привести к их обращению. Очевидно, Верас рассчитывал, что найдутся читатели, которые поймут преимущества рационалистической логики севарамбов над христианскими доводами, опирающимися против разума на откровение. Ав то же время, с точки зрения цензуры, его изложение было как будто вполне христиански-благонамеренным» [59].
«История севарамбов» стала очень популярной в Западной Европе и была настолько правдоподобно написана, что некоторые не сразу поняли, что в книге рассказана выдумка. И этому есть вполне рациональное объяснение. Дело в том, что в XVII–XVIII вв. получила известность книга испанского историка Гарсилао де ла Вега о государстве инков. Поскольку в империи инков действительно было некое подобие протосоциализма с отсутствием частной собственности и на это обстоятельство наложились романтические преувеличения европейцев, никогда не бывавших в Перу, некоторые интеллектуалы всерьез поверили в возможность построения такого общества и почему-то решили, что оно будет лучше, чем то, в котором они жили. Другие интеллектуалы, вроде Монтескье и Вольтера, заинтересовались религиозной политикой «страны севарамбов». В Германии труд Вераса положительно оценили Лейбниц и Кант.
Неудивительно, что подражателей Вераса нашлось достаточно. Похожие утопии были написаны и другими французскими социалистами-утопистами. Они столь похожи, что нет смысла останавливаться на каждой из них подробно, поэтому ограничимся лишь кратким перечислением. Это «Республика философов, или История ажаойев» Фонтенеля 1768 г., где путешественники из Европы описывают страну Ажао. В ней живут ажаойи. У них все общее, вся земля принадлежит государству, есть централизованное распределение продуктов труда, всеобщая трудовая повинность. Есть многоженство, ограниченное двумя женами. Обобществление детей также присутствует – они воспитываются в государственных школах. В качестве религии – поклонение природе при отрицании бессмертия души, богов, Бога и т. д.
Далее, «Южное открытие, сделанное летающим человеком, или Французский Дедал: чрезвычайно философическая повесть» книгопечатника Никола Ретифа де ла Бретонна. Всё примерно то же самое: путешественники из Европы с помощью летательного аппарата открывают неведомый континент Мегапатагонию, жители которого живут в коммунистическом обществе. Нет никакой частной собственности, есть всеобщая трудовая повинность. Жены обобществлены, причем брак заключается только на один год. После беременности брак расторгается, а после окончания периода кормления ребенка грудью он передается на попечение государства. Никакой религии у мегапатагонцев нет, в качестве объекта нерелигиозного почитания – Солнце, небо и земля. При этом целью данного общества объявляется «все, что законно доставляет удовольствия, не слишком расслабляя и пресыщая органы», а какая-либо объективная мораль отрицается: «…вопросы морали не предоставлены прихоти частных лиц. Благодаря нашему равенству и нашей общности ходячая мораль единообразна и публична» [403, с. 148].
Это может показаться странным, но историю утопического социализма я хочу завершить не чем иным, как утопией коммуниста Николая Бухарина. Это текст из «Азбуки коммунизма», который предназначался как своего рода краткое изложение марксизма и основных программных пунктов большевиков в период Гражданской войны, но он мало чем отличается от фантазий утопистов предшествующих эпох. Я счел важным процитировать его именно в этом разделе, чтобы показать вам, читатель, насколько тесно связаны между собой социалистические утопии Нового времени и мало отличающийся от них, в корне, «научный социализм». Эти идеи генетически однородны. Все, что писал Николай Бухарин в 1919 г., в основном один в один совпадает с идеями его предшественников-утопистов.
– Обобществление средств производства (но не потребления): «В основе коммунистического общества должна лежать общественная собственность на средства производства и обращения. Это значит, что машины, аппараты, паровозы, пароходы, фабричные здания, склады, элеваторы, рудники, телеграф и телефон, земля и рабочий скот – все это находится в распоряжении общества. Не отдельный капиталист, не союз отдельных богатых лиц владеет этими средствами, а все общество целиком. Что значит: все общество целиком? Это значит, что даже не один класс является владельцем, а все люди, которые составляют общество. При таком условии общество превращается в громадную трудовую товарищескую артель. Само собою разумеется, что такая громадная организация предполагает общий план производства. Без общего плана и общего руководства, без точного учета и подсчета никакой организации нет. В коммунистическом строе такой план есть» [43, с. 52–53].
– Никакого разделения труда, универсализация каждой рабочей единицы: «При коммунизме, например, не будет постоянных управляющих заводами или лиц, всю свою жизнь занимающихся одним и тем же трудом. Ведь теперь так: если человек – сапожник, то он всю жизнь тачает сапоги и, кроме колодки, ничего не видит; если он – пирожник, он всю жизнь печет пироги; если человек – директор фабрики, он все время управляет и приказывает; если он простой рабочий, он всю жизнь исполняет чужие приказания и повинуется. Ничего подобного нет в коммунистическом обществе. Тут люди все получат разностороннее образование и будут знакомы с разными производствами: сегодня я управляю, подсчитывая, сколько нужно произвести на следующий месяц валяных сапог или французских булок; завтра я работаю на мыловаренном заводе, через неделю, может быть, – на общественных парниках, а еще через три дня – на электрической станции. Это будет возможно, когда все члены общества будут получать надлежащее образование» [43, с. 54].
– Каку Мора, Вераса и др., для изучения наук некоторые освобождаются от стандартной трудовой повинности: «С развитием техники рабочий день должен сократиться еще менее 8 часов, и таким образом для специального образования будет достаточно времени у каждого члена коммунистического общества. В некоторых случаях для особенно даровитых людей возможно и исключение в виде временного освобождения от труда на несколько лет для образования и научных исследований или сокращение рабочего дня в сравнении с общеустановленным, если все это будет признано общественно необходимым» [43, с. 196].
– Уже знакомые нам общественные склады: «…здесь нет товаров, а есть только продукты. Эти произведенные продукты не обмениваются друг на друга; их не покупают и не продают. Они просто поступают на общественные склады, а потом их берут те, кому они нужны. Стало быть, и денег здесь не нужно будет» [43, с. 54].
– Обобществление детей и негативное восприятие семейных ценностей: «Ребенок поэтому принадлежит тому обществу, в котором и благодаря которому он родился, а не только лишь “обществу” своих родителей. Обществу же и принадлежит первейшее и основное право воспитания детей. И с этой точки зрения претензия родителей путем домашнего воспитания запечатлеть в психологии своих детей свою ограниченность необходимо не только отклонять, но и высмеивать самым беспощадным образом. Общество может доверить воспитание детей родителям, но может и не доверить, и чем дальше, тем меньше ему будет оснований доверять воспитание детей родителям, потому что способности к воспитанию детей все же встречаются реже, чем способности к деторождению. Из сотни матерей, быть может, одна-две способны быть воспитательницами. Будущее принадлежит общественному воспитанию. Общественное воспитание дает социалистическому обществу возможность воспитать будущее поколение так, как будет нужно и с наименьшей тратой сил и средств… Сотни тысяч, миллионы матерей при осуществлении общественного воспитания будут освобождены для производства и для их собственного культурного развития. Они будут освобождены от притупляющего ум домашнего хозяйства и бесконечного количества мелочных работ, связанных с воспитанием детей на дому» [43, с. 191].
– Отдельно отметим коммунистическое государство, поскольку многие коммунисты постоянно говорят, что они против государства, а не за увеличение его полномочий. В действительности отмирание государства – дело далекого утопического будущего, а до него государство сохраняется в руках пролетариата: «В коммунистическом обществе не будет классов. Но если в нем не будет классов, то это значит, что в нем не будет также никакого государства. Мы ведь уже говорили раньше, что государство есть классовая организация господства; государство всегда направлено одним классом против другого: если государство буржуазное, то оно направлено против пролетариата; если это государство пролетарское, тогда оно направлено против буржуазии. В коммунистическом же строе нет ни помещиков, ни капиталистов, ни наемных рабочих – в нем есть только простые люди – товарищи. Классов нет, классовой борьбы тоже нет, классовые организации не существуют. Не существует, следовательно, и государства: оно не нужно здесь, так как нет классовой борьбы, некого держать в узде и некому это делать… Поэтому пройдет смена двух-трех поколений, выросших при совсем новых условиях, пока исчезнет необходимость в законах и наказаниях, в подавлении рабочим государством всяких остатков капиталистической старины. Но если для этого нужно рабочее государство, то в развитом строе, когда остатки капитализма отомрут, отомрет и государственная власть пролетариата» [43, с. 56–57].
Формально история утопического социализма завершилась в конце XVIII столетия, потому что тогда социализм как учение перешел на качественно новую ступень. Но как мы видим, в сущности, большие надежды на радикальные общественные перемены в духе утопий не исчезли и в XX в. Можно даже сказать, что основная разница между утопиями и «научным социализмом» заключается в том, что последний окончательно переместил утопию с неведомых островов и миров в реальный европейский мир со всеми вытекающими отсюда последствиями.
Французские социалисты
Французские социалисты, которые не относятся к утопистам, но непосредственные предшественники «научного социализма», представляют собой важный этап в истории учения. Обильно вобравшие в себя этатизм и дух эпохи просвещения, эти авторы стали «мостиком» между социалистическими идеями до XVIII столетия и социалистическими идеями XIX в. Как писал Фридрих Энгельс, «современный социализм по своему содержанию является прежде всего результатом наблюдения, с одной стороны, господствующих в современном обществе классовых противоположностей между имущими и неимущими, наемными рабочими и буржуа, а с другой – царящей в производстве анархии. Но по своей теоретической форме он выступает сначала только как дальнейшее и как бы более последовательное развитие принципов, выдвинутых великими французскими просветителями XVIIIвека» [407, с. 29]. Эти принципы были получены современными социалистами через деятелей, которых мы кратко рассмотрим далее.
Однако прежде, чем мы перейдем к ним, я просто обязан познакомить вас с французским социалистом, который предшествовал «просветителям», но был с их помощью выведен «в свет» и вобрал в себя все типичные социалистические предрассудки в наиболее вульгарной, грубой форме. Речь идет о Жане Мелье, жившем в 1664–1729 гг., чья работа под названием «Завещание» была хорошо известна Вольтеру и другим деятелям эпохи французского просвещения.
Идеи Мелье сводятся к следующему: религия, брак и частная собственность – зло. При этом сам Мелье был католическим священником, но это не мешало ему быть им днем, а ночью предаваться атеизму и социализму при написании своих текстов.
Против собственности Мелье высказывался так: «Другое злоупотребление, принятое и узаконенное почти во всем мире, заключается в том, что люди присваивают себе в частную собственность блага и богатства земли, тогда как все должны были бы владеть ими сообща на одинаковом положении и пользоваться ими точно также на одинаковом положении и сообща» [217].
О религии, которую он искренне ненавидел, несмотря на свой сан, Жан говорил следующее: «Итак знайте, друзья мои, что всякий культ и поклонение богам есть заблуждение, злоупотребление, иллюзия, обман и шарлатанство, что все законы и декреты, издаваемые именем и властью бога и богов, лишь измышление человека, точно так же как все великолепные празднества и жертвоприношения и прочие действия религиозного и культового характера, совершаемые в честь богов. Все это выдумано, как я уже говорил, хитрыми и тонкими политиками, потом было использовано и умножено лжепророками, обманщиками и шарлатанами, затем слепо принималось на веру невеждами и наконец было поддержано и закреплено законами государей и сильных мира сего, которые воспользовались этими выдумками для того, чтобы с их помощью легче держать в узде народ и творить свою волю, ибо в сущности все эти выдумки не что иное, как узда для коров, как говорил сьер де-Монтэнь, они служат лишь для обуздания умов невежд и простофилей. На мудрых не наденешь эту узду, они не поддаются этому, только невежды и простофили могут верить этим россказням и позволить водить себя таким образом за нос. Когда я говорю здесь вообще о вздорности и ложности религий мира, я имею в виду не только языческие и чуждые религии, которые и вы сами тоже уже считаете ложными, – я имею в равной мере в виду также вашу христианскую религию, которую вы называете католической, апостольской и римской; в самом деле, она не менее пуста и ложна, чем всякая другая религия и, пожалуй, среди последних нет религии, столь смехотворной и нелепой в своих основных положениях и главных пунктах, как эта, нет столь противной самой природе и здравому смыслу» [217].
Нерасторжимость брака Мелье называл «пятым злоупотреблением», обосновывая такое положение дел следующими соображениями: несчастные пары, плохое воспитание детей и, внимание, смерть родителей и последующее за этим сиротство. Выход из положения, как и следовало ожидать, социалист Мелье видел в обобществлении жен и детей: «Равным образом, если бы люди, и в частности наши христопоклонники, не сделали брак нерасторжимым; если бы, напротив, всегда предоставляли одинаковую свободу мужчинам и женщинам беспрепятственно сходиться, следуя своему влечению, равно как свободу расходиться и расставаться друг с другом, когда им станет в тягость совместная жизнь или когда новое влечение побудит их к заключению другого союза, тогда без сомнения не было бы столько неудачных браков, столько случаев несчастной семейной жизни, как это наблюдается теперь; не было бы столько раздоров и несогласий, как наблюдается теперь между мужьями и женами… Все дети были бы одинаково хорошо воспитаны, одинаково хорошо питались бы и были бы снабжены всем необходимым, потому что все они воспитывались бы, содержались бы сообща, на общественный счет» [217].
Но если Мелье был колоритным, но не особо значимым социалистом и упомянул я его в повествовании для подтверждения общей канвы, то французский «просветитель» Жан-Жак Руссо, который социалистом в буквальном смысле слова вообще не был, оказал определенное влияние на социалистическую мысль, обязанную ему даже некоторыми фигурами речи. Так, в «Юлии, или Новой Элоизе» Руссо впервые появляется знаменитая формула про религию и опиум. В одном из писем этого эпистолярного романа говорится, что набожность – это «опиум для души: в малых дозах бодрит, оживляет и поддерживает, в слишком сильных дозах усыпляет или же приводит в исступление, а то и убивает» [302].
Руссо считал частную собственность источником антагонизмов в обществе, а потому лучшим было бы общество, состоящее из равных между собой по имущественному положению людей. Собственность он уверенно связывает с пороками человека, нищетой и неравенством. В «Рассуждении о происхождении и основании неравенства между людьми» он пишет: «Первый, кто, огородив участок земли, придумал заявить: “Это мое!” – и нашел людей достаточно простодушных, чтобы тому поверить, был подлинным основателем гражданского общества. От скольких преступлений, войн, убийств, несчастий и ужасов уберег бы род человеческий тот, кто, выдернув колья или засыпав ров, крикнул бы себе подобным: “Остерегитесь слушать этого обманщика; вы погибли, если забудете, что плоды земли – для всех, а сама она – ничья!” Ненасытное честолюбие, страсть к увеличению относительных размеров своего состояния, не так в силу действительной потребности, как для того, чтобы поставить себя выше других, внушает всем людям низкую склонность взаимно вредить друг другу, тайную зависть, тем более опасную, что, желая вернее нанести удар, она часто рядится в личину благожелательности, – словом, состязание и соперничество, с одной стороны, противоположность интересов – с другой, и повсюду – скрытое желание выгадать за счет других. Все эти бедствия – первое действие собственности и неотделимая свита нарождающегося неравенства. Таково было или должно было быть происхождение общества и законов, которые наложили новые путы на слабого и придали новые силы богатому, безвозвратно уничтожили естественную свободу, навсегда установили закон собственности и неравенства, превратили ловкую узурпацию в незыблемое право и ради выгоды нескольких честолюбцев обрекли с тех пор весь человеческий род на труд, рабство и нищету» [301].
Фридрих Энгельс в своем «Анти-Дюринге» высоко оценивает подход Руссо к описанию исторического развития. Противопоставляя идеи Руссо, философа прошлого, философии современного ему социал-демократа Евгения Дюринга, критике которого и посвящен «Анти-Дюринг», Энгельс называет учение Руссо демонстративно диалектическим. Начиная с самого начала, с естественного и дикого состояния, когда люди еще не умели говорить, все были равны. Но с возникновением языка это естественное состояние искажается. Сама способность людей к самосовершенствованию, отличающая их от животных, неизбежно ввела в мир людей неравенство. По мнению Энгельса, Руссо видит в возникновении неравенства прогресс, который в то же время имел антагонистический, регрессивный характер. Развитие технологий, таких как обработка металлов и земледелие, привели к преобразованию первобытных лесов в возделанную землю, а с ней пришла собственность, которую, как мы видели, Руссо считал причиной труда, рабства и нищеты. Цивилизация «погубила человеческий род». Учреждения, которые люди создают для решения возникающих проблем, в итоге сами становятся проблемой, теряют свое первоначальное значение, приобретая прямо противоположное ему. В пример приводится власть государя, которого народы ставят для охраны своей свободы, но чья власть постепенно ее уничтожает, доводя неравенство до крайней степени. И в этом заключается диалектическая противоположность истории у Руссо: в своей несвободе перед деспотом люди становятся равны между собой. «Здесь – предельная степень неравенства, та конечная точка, которая замыкает круг а соприкасается с начальной точкой, из которой мы исходили: здесь все частные люди становятся равными именно потому, что они представляют собой ничто, и подданные не имеют уже никакого другого закона, кроме воли господина». Затем деспот, опирающийся на насилие, свергается путем насилия, и старое неравенство превращается в новое равенство, основанное на общественном договоре. Прежние угнетатели подвергаются угнетению, состоялось «отрицание отрицания». «Таким образом, уже у Руссо имеется не только рассуждение, как две капли воды схожее с рассуждением Маркса в “Капитале”, номы видим у Руссо и в подробностях целый ряд тех же самых диалектических оборотов, которыми пользуется Маркс: процессы, антагонистические по своей природе, содержащие в себе противоречие; превращение определенной крайности в свою противоположность и, наконец, как ядро всего – отрицание отрицания. Если, следовательно, Руссо в 1754 г. и не мог еще говорить на “гегелевском жаргоне”, то, во всяком случае, он уже за 16 лет до рождения Гегеля был глубоко заражен чумой гегельянства, диалектикой противоречия, учением о логосе, теологикой и т. д.» [407, с. 206–209].
В эпоху Английской буржуазной революции, как мы видели, расцвела теоретическая деятельность утопических социалистов, создававших свои оригинальные проекты по улучшению общества. Французский социализм второй половины XVIII – начала XIX в. также находился под сильным влиянием т. н. Великой французской революции 1789 г. и был не менее деятельным и активным в реальной политике, чем в теории. Социалист Жан Жорес в своей работе «Социалистическая история Французской революции» писал, что «коммунизм хотел выйти из романтической и платонической фазы, чтобы стать реальностью и участвовать в ее битвах. Социалистическая мысль, таившаяся во многих умах, пробуждается с развитием Революции; и те, кто желает нового распределения богатств, новой формы собственности, пытаются приспособить революционную теорию к своим идеям» [110, с. 86]. Это наиболее верная характеристика того этапа в истории социализма, который приходится на Францию – революция вызвала к жизни целую плеяду новых сочинений и активистов левого движения, хотя сама революция и не была социалистической, она даже изначально не имела антимонархического настроя, ибо предполагала переход к конституционной монархии. Но, как и в революциях следующего столетия, которые пройдут в германоязычном мире и в Италии, социалисты в этот период громко заявят о себе как о политической силе.
К таким активистам относился Франсуа Буассель, живший в 1728–1807 гг., якобинец, участник революции 1789 г., восстания 10 августа 1792 г., восстания 31 мая 1793 г. и многих других политических событий тех лет. В 1789 г. он выпустил работу под названием «Катехизис человеческого рода». Ее содержание в полной мере можно передать цитатами из вышеупомянутой работы Жана Жореса, где разбору «катехизиса» посвящена отдельная глава. Буасселем, «путем вопросов и ответов доказывается всем братьям и сестрам по якобинству, что бог, собственность и брак – три бича, которые все добрые граждане должны стремиться уничтожить, чтобы быть действительно свободными и счастливыми» [110, с. 108]. Право собственности ответственно за «грабеж и хитрость». Брак – за «владычество мужчины над женщиной, взаимный обман мужчины и женщины». Наследование собственности и богатства, которое происходит от института брака, воспроизводит неравенство, «увековечивает узурпацию». Разрешить это многовековое проклятье рода человеческого Буассель мог только через социализм, т. е. отмену собственности, религии и брака. Франсуа хотелось стереть с лица земли даже само отцовство и материнство, которые станут «лишь правом руководить всеми детьми и воспитывать их ради их счастья, так же как детство станет лишь правом любить и уважать всех отцов и всех матерей и дорожить ими… О, мой отец! О, моя мать! О, мой брат! О, моя сестра! О, мой сын! О, моя дочь! О, мои друзья! Эти слова будут выражать все степени родства» [110, с. 118]. Иными словами, «обобществим матерей и отцов»! Ну а что религия? Она закрепляет и оправдывает все злое, что есть в мире, ставя «воображаемые небесные силы на службу земным силам, которые послужили для них образцом» [110, с. 109]. Религия заставляет людей воевать друг с другом, держит всех в страхе перед «богом преисподней», да еще и «устанавливает праздники», что совсем уж недопустимо. Что еще хуже, религия «похитила» нравственные идеи у «совести рода человеческого», злоупотребив ими в своих целях. Буассель в своем вердикте беспощаден – нет ни одного смягчающего обстоятельства, чтобы оправдать религию, которая сама оправдывает деление общества на угнетенных и угнетателей [110, с. 112].
В целом основные идеи Буасселя не несут ничего принципиально нового, кроме формы их подачи – он пытается передать социалистические мысли в виде ответов на вопросы, в виде катехизиса – так в Католической церкви называется изложение основ веры. Буассель тем самым излагает «основы веры» социализма для широких масс. И он рассчитывал на то, что сможет своей работой заинтересовать эти массы. «Это сочинение было сдано в печать за два месяца до чудесного и навсегда памятного дня взятия Бастилии. Небесные силы, вы, которые только что навсегда освободили французский народ от самого постыдного рабства и от адских преследований со стороны извергов человечества, тиранов, завершите свое дело; да не будет триумф в борьбе за свободу отделен от триумфа истинного просвещения, без которого человек сможет воспользоваться им лишь на свою беду!» – передает его слова Жан Жорес [110, с. 85].
С другой стороны, у Буасселя мы находим важное обстоятельство, которое будет в дальнейшем разрабатываться социалистической теорией. В отличие от Руссо, Буассель оптимистично смотрит на дальнейшее развитие человечества. Несмотря на пороки естественной природы человека, Франсуа верил в возможность преодолеть их с помощью разума, – осознав природу «во всей ее протяженности», можно было бы возвыситься над ней и построить с помощью науки и разума лучший мир, где будет царить счастье и справедливость.
Этот «прогрессизм» мы еще встретим, и не раз, в описании социализма новейшего времени.
Гракх Бабёф (годы жизни – 1760–1797) был современником Буасселя и известен тем, что стал основоположником движения под названием «бабувизм», наиболее знаменитым и верным последователем которого был Филиппо Буонаротти (годы жизни – 1761–1837). Суть движения заключалась в установлении пролетарской диктатуры после революции, т. е. о необходимости сохранения на некоторое время института государства, управляемого пролетариями. При этом революция должна была совершиться под руководством дисциплинированной тайной организации заговорщиков. Общество в глазах бабувистов было разделено на два вечно противоборствующих лагеря: эгоистов и собственников против народа, патриотов и сторонников всеобщего равенства. Русский историк Владимир Святловский так характеризовал этих деятелей: «Буонарроти также резко делит все общество на два лагеря: в одном, большем, “эгоисты”, “собственники”, приверженцы “неравенства”, а в другом, меньшем, – все истинные “патриоты, друзья народа”, “друзья равенства”. Термина “коммунисты”, – что объяснило бы истинный смысл и сущность воззрений и его, и его друга Бабёфа, – у него еще нет… ИБабёф, и Буонарроти – принципиальные, решительные и последовательные коммунисты, но не коммунисты утопические, мечтательные, кабинетные, как многие социалистические прожектеры XVIII или XIX столетий, а коммунисты дела, действия, фактического осуществления своих замыслов, словом, коммунисты-революционеры. Активность Бабёфа, Буонарроти и всех их единомышленников – “равных” или бабувистов – вполне революционна. Вот черта, резко и определенно отличающая и Бабёфа, и бабувистов от всей группы социалистически мыслящих в ту эпоху» [313]. Тем не менее теорией Бабёф не брезговал. В 1785 г. он разработал проект организации «коллективных ферм» (колферма?), которыми можно было заменить крупное частное землевладение. В 1789 г. он даже написал целый труд об аграрных преобразованиях под названием «Постоянный кадастр». За счет издания и продажи этой книги Гракх рассчитывал поправить свое тяжелое финансовое положение, но что-то пошло не так, и книгу практически никто не купил. Это не остановило его от попыток продолжать распространять свою программу по национализации крупного землевладения и бесплатной раздачи земли беднякам. Впрочем, в 1797 г. Бабёфа казнят на гильотине за организацию заговора против республики.
Буассель и Бабёф – это прежде всего практики, хоть и оставившие после себя теоретическое наследие. Другие видные французские деятели социализма, те самые прожектеры, интересны нам как теоретики. Например, Сен-Симон и Сент-Аман Базар оставили после себя вполне любопытные идеи, некоторые из которых непосредственно перешли в марксизм, а Пьер-Жозеф Прудон был знаком с Марксом лично. У нас нет морального права обойти их стороной в своем повествовании.
Первый из них – Клод Анри Сен-Симон (годы жизни – 1760–1825), основал целое учение о преобразовании старого социума в справедливое и рационально организованное общество, устроенное как одна большая фабрика. Рассматривая социально-экономическое развитие как закономерное и предшествуя Марксу в разделении человеческой истории на последовательные стадии, а именно примитивно-первобытную, политеистическо-рабовладельческую, христианско-феодальную, и светско-промышленную, Сен-Симон разработал план преобразования общества в научно-социалистическое, управляемое классом промышленников в интересах пролетариата. При этом под «рабочими» вообще он понимал не только пролетариев, но и купцов, фабрикантов, банкиров и всех тех, кто не живет «праздно» на ренту. В своем сциентизме Сен-Симон, вслед за французским просвещением и идеалами французской революции следовал преклонению перед разумом, как единственным источником порядка и справедливости, который можно противопоставить всякой спонтанной, свободной деятельности людей. Экономист Фридрих фон Хайек в своей книге «Дорога к рабству» называет Сен-Симона ни много ни мало «предтечей нынешних адептов планирования», который «предсказывал, что с теми, кто не будет повиноваться указаниям предусмотренных его теорией плановых советов, станут обходиться “как со скотом”» [383, с. 65]. Фридрих Энгельс в «Анти-Дюринге» высоко оценивает вклад Сен-Симона в социализм. Он пишет, что «у Сен-Симона мы встречаем гениальную широту взгляда, вследствие чего его воззрения содержат в зародыше почти все не строго экономические мысли позднейших социалистов» [407, с. 381]. В другом месте он называет Сен-Симона «всеобъемлющим умом своего времени». Сен-Симон, по мнению Энгельса, уже в 1802 г. понял классовую сущность французской революции, в 1816 г. предсказал поглощение политики экономикой, «совершенно ясно» высказал мысль, что политика должна превратиться в распоряжение вещами и руководство производством. Опираясь на упоминания
Сен-Симона в работах Маркса и Энгельса, даже посвященные ему разделы (в «Немецкой идеологии»), можно понять, что эти два отца «научного социализма» были прекрасно знакомы с сочинениями Клода Анри, а значит, смею предполагать, идейно от него многое переняли (не важно, насколько сознательно).
Сент-Аман Базар (годы жизни – 1791–1832), участник Наполеоновских войн и заговора французских карбонариев, был фанатичным учеником Сен-Симона, чьи сочинения буквально вернули его к жизни после разочарования в политике (и провала заговора). Базар продолжил развивать учение Сен-Симона в рамках сен-симонистского общества, написал «Изложение учения Сен-Симона», главный труд своей короткой жизни. Здесь я хочу выделить некоторые моменты, не сильно вдаваясь в идеи Базара. Это те моменты, которые позволяют нам увидеть идейную преемственность между французскими социалистами эпохи Французской революции и Наполеоновских войн с «научным социализмом» Маркса и Энгельса.
Базар развивал идею т. н. ассоциаций, т. е. объединения людей по тем или иным признакам, и антагонизма, который неизбежно возникает между людьми на протяжении веков. Антагонизм основан на угнетении человека человеком, что выражается в классовом или кастовом разделении, а ассоциация, соответственно, ведет к освобождению от этого состояния. Здесь он подходит к теории классовой борьбы, которую выдвинет Маркс, однако еще в неразработанном виде «эта напряженная всеохватывающая борьба соответственно между семьями, городами, странами, вероисповеданиями никогда не утихала». Борьба «имеет разное значение для участвующих в ней сторон: для раба и плебея она прогрессивна, ибо их целью является освобождение труда; для патриция и хозяина она заключает в себе тенденцию к застою или регрессу, так как цель господ – сохранить результаты завоевания, продлить царство насилия» [161]. Тем не менее борьбе этой рано или поздно придет конец, так как грядущую эпоху Базар называет «окончательным состоянием», которое избавит людей от прежних распрей и болезненных перемен, и прогресс, таким образом, будет осуществлять свое постоянное и равномерное развитие всегда. Сент-Аман считал, что антагонизм имеет тенденцию к убыванию, в то время как ассоциация – к возрастанию, потому что именно она является целью развития человечества. Важно при этом отличать то, что ставит людей вне ассоциации (грубо говоря, пережитки антагонистического прошлого) от того, что к ней приближает (будущее).
Теория постепенного исторического развития человечества к обществу, где уже не будет борьбы и классов, напоминает нам о коммунизме, где тоже исчезнут классы, а вслед за ними и многовековое их противостояние: «Вместе с поступательным развитием человечества круг ассоциации беспрерывно расширяется… внутренний принцип порядка, гармонии и единства пускает в ней все более глубокие корни… элементы борьбы слабеют по мере того, как несколько ассоциаций соединяются в одну» [161]. Причину борьбы между людьми Базар видит в наемном труде: «Господство физической силы и эксплуатация человека человеком – причина и следствие состояния антагонизма». Эксплуатация человека человеком, «существовавшая изначально в форме рабства, ныне проявляется в отношениях между собственниками и трудящимися, между хозяевами и наемными рабочими». Рабочий класс для Базара, как позже для Маркса, – класс прогрессивный, устремленный в будущее, где не будет антагонизма: «Класс, ныне работающий в сфере материального производства, класс, являющийся восприемником рабов и крепостных путем учреждения коммун, приобретая политическую правоспособность, делает решительный шаг вперед» [161].
Положение наемного рабочего Базар описывает почти так же, как позже, через несколько десятилетий, его обрисует в «Капитале» Маркс: «…отношение хозяина к наемному рабочему есть последняя метаморфоза рабства. Если эксплуатация человека человеком не носит больше того грубого характера, какой она носила в древности, если она проявляется только в смягченных формах, то она не перестает оттого существовать в действительности. Рабочий не составляет прямой собственности своего хозяина, какой был раб; его положение определяется временным обоюдным соглашением, но разве это соглашение действительно свободный акт со стороны рабочего? Нет, ибо рабочий, вынужденный кормиться сегодня тем, что заработал вчера, должен под страхом голодной смерти соглашаться на любую сделку» [161].
Базар, вслед за своим учителем Сен-Симоном, видел в рациональном централизованном управлении экономикой будущее, способствующее установлению ассоциации людей на земле. Он считал, что осталось сделать последнее изменение, установить такой порядок, «при котором государство, а не семья будет наследовать накопленные богатства, поскольку они образуют то, что экономисты называют фондами производства». В таком государстве «каждый должен будет занимать место сообразно своим способностям и вознаграждаться соответственно своим делам» (знаменитый социалистический принцип «каждому по способностям, каждому по его труду»). Однако, в отличие от многих социалистов после него, Базар видит путь к будущему не через революцию, а через эволюцию: «…доктрина Сен-Симона не ставит своей задачей сохранить существующие порядки или только поверхностно их изменить; ее цель – глубоко, радикально изменить чувства, идеи, интересы. Однако она пришла не для того, чтобы низвергнуть… она появилась, чтобы предсказать и осуществить преобразование, эволюцию; она несет миру новое воспитание, окончательное возрождение» [161].
Социалист-анархист Пьер-Жозеф Прудон (годы жизни – 1809–1865) был некоторое время кумиром Маркса, считавшего его «самым смелым теоретиком французского социализма». Прудон – автор книги под названием «Что такое собственность», где он заявляет, что собственность – это кража и не имеет под собой никаких оснований, т. е. не может проистекать из труда, землевладения или закона. Так же он характеризует наемный труд и пользование средствами производства: «Работник, изготовляющий или починяющий орудия земледельца, получает за это плату один раз: либо в момент сдачи работы, либо в определенные сроки. Раз эта плата выдана рабочему, то орудия, доставленные им, уже не принадлежат ему более. Никогда он не требует двойной платы за одно и то же орудие, за одну и ту же починку; если он ежегодно получает известную долю продуктов фермера, то это происходит потому, что ежегодно же он что-нибудь делает для него. Собственник, наоборот, ничего не уступает из своего орудия. Он вечно заставляет платить себе за него и вечно сохраняет его за собою… Одним словом, всякая наемная плата, взимаемая под видом возмещения проторей и убытков с процентами, но на самом деле представляющая собою плату за наем, есть акт собственности, кража». Или вот такой пассаж: «…собственность есть право пользоваться и распоряжаться по своему усмотрению имуществом другого, плодами труда и прилежания другого» [281, с. 119–120].
В той же работе он пишет про христианскую церковь, что «христианская истина не пережила даже времен апостольских; Евангелие, комментированное и символизованное греками и римлянами, изукрашенное языческими мифами, сделалось в буквальном смысле символом раздора, и вплоть до наших дней царство непогрешимой церкви представляло собой не что иное, как бесконечное затемнение. Говорят, что врата адовы будут господствовать не всегда, что Слово Божие вернется и что тогда люди узнают справедливость и истину. Но тогда и греческая и римская церкви исчезнут, подобно тому как при свете науки исчезают призраки суеверия» [281, с. 26].
В другой своей работе, под названием «Философия нищеты» (на которую Маркс напишет ставший знаменитым ответ – «Нищету философии»), Прудон писал, что «история – это “работа по выравниванию”, проходящая через четыре века: век языка, психический век, революционный век, “когда род людской выискивает теорию своих нравственных и экономических законов и пытается осуществить ее в политике и религии”, и, наконец, социальный век, когда экономический принцип опирается “на два главных предшествующих принципа религии и управления”. Он различает “собственность” и “обладание” и советует: для того, чтобы оградить личную свободу от общественного принуждения, “уничтожьте собственность, сохранив обладание, и этим одним-единственным изменением в принципе вы полностью измените законы, управление, экономику, общественные учреждения”» [18, с. 112].
С Марксом Прудон сильно разошелся во взглядах на путь достижения социалистических преобразований. Прудон не хотел «Варфоломеевской ночи» для рабочих, а Маркс грезил о завоевании государственной власти, которая станет инструментом для социально-экономических преобразований. Прудон, будучи анархистом, скептически относился к возможности использования государства для реформ, но в то же время верил в возможность их постепенного внедрения в обществе, даже через буржуазный парламентаризм. В 1847 г. Маркс говорил о Прудоне как о том, кто «хочет парить над буржуа и пролетариями, как муж науки, но оказывается лишь мелким буржуа, постоянно колеблющимся между капиталом и трудом, между политической экономией и коммунизмом» [18, с. 113].
Интересно, что социалисты Сен-Симон, Базар, Прудон и Маркс мыслили в одном ключе – что история движется в определенном направлении, которое в конце концов должно привести к торжеству равенства и социальной справедливости. Вера в возможность изменения самой природы человека отражалась и во взгляде на историю. Это довольно значимая деталь в нашем исследовании. Историзм социалистов, до Маркса по большому счету интуитивный, а после него превратившийся в стройную «научную» систему, подразумевал, что собственность, как и многие другие институты цивилизации, есть лишь явление, характерное для определенных исторических периодов. Это значило, что ее роль рано или поздно будет утрачена, что она не имеют ничего общего с неизменными основами основ общества, как это представляли себе буржуазные философы. Следовательно, и несправедливость, связанная с «устаревшими» институтами собственности, брака, религии и т. д., может быть исправлена в новом историческом периоде – и скорее революционно, чем эволюционно. Эти размышления подводят нас вплотную к периоду «научного социализма».
XIX век
В XIX в. социализм окончательно вышел из пеленок утопических идей. Для кого-то он стал наукой об обществе, для других – единственной справедливой альтернативой существующим порядкам, для всех – серьезной политической силой. Что же изменилось?
Прежде всего, социализм принял первые серьезные попытки политически реализоваться в государственных масштабах (бабувисты и якобинцы в эпоху Французской революции, левые республиканцы в революции 1848 г., Парижская коммуна 1871 г. – и все это во Франции; участие левых сил в националистической революции в Германии и Австрии в 1848–1849 гг., в том числе самого Фридриха Энгельса; участие социалистов в итальянском Рисорджименто и т. д.). Во всех этих случаях социалисты, конечно, выступали не самостоятельно, а как часть более широкого националистического движения, охватившего Европу в XIX столетии. В этом движении в целом доминировали силы, которые марксистской историографией принято обозначать как буржуазные, однако нельзя не замечать того факта, что социалисты оказали серьезное влияние на политический ландшафт той эпохи. В эпоху становления национальных государств социализм был неотъемлемой частью общедемократического протеста. Так, одним из горячих сторонников объединения Германии под властью Пруссии был социалист Фердинанд Лассаль, он же стал отцом-основателем немецкого рабочего движения. С ним, как и с Марксом, был знаком Бисмарк. В конце концов, тогда стало возможным говорить о национальном рабочем классе, о пролетариате, которому можно было противопоставить не абстрактного угнетателя, а конкретную, отечественную буржуазию.
В XIX столетии, когда технологии, естественные и гуманитарные науки развивались очень быстрыми темпами, социализм остро чувствовал происходившие с конца XVIII в. перемены, приспосабливая новый опыт и знания под свои идеи. Томас Бетелл в книге «Собственность и процветание» сделал интересное наблюдение: «Во время Французской революции или незадолго до нее возникло нечто новое. Ностальгию по прошлому начало вытеснять то, что можно было бы назвать мечтой о “будущем совершенном”. Все так же признавалось несовершенство человеческой природы, но теперь его считали лишь временным явлением. Возникла надежда, что в будущем человек станет более совершенным. В этом и заключалась суть идеи прогресса – абсолютно новой и очень опасной идеи. Именно в то время у ряда мыслителей возникли серьезные сомнения в отношении собственности. В опубликованных тогда текстах начинают попадаться такие выражения, как “существующий институт” или “нынешняя система” собственности. Поскольку появилась возможность изобрести что-то получше, существующая система сразу показалась ущербной. А значит, ее нужно изменить – возможно, даже полностью уничтожить. Другие же верили, что изменения волей или неволей уже начались. И разумеется, они начались» [29, с. 28]. И хотя Бетелл упустил из виду, что сомнения в частной собственности начались гораздо раньше, остальное подмечено удачно.
В историографии, особенно немецкой, развивались принципы историзма, согласно которым развитие человечества происходит в соответствии с неизбежными закономерностями, объективным законом истории. При этом история разделялась на четко определенные, закономерно и неизбежно следующие друг за другом этапы, с которыми мы уже познакомились ранее у Сен-Симона и Прудона. Все более популярным становился материализм, по которому бытие определяет сознание. Акцент интеллектуалов сместился с человека и человеческих взаимоотношений на общество в целом и окружавшие человека материальные условия. Так рождалась марксистская историография, в которой все события в рамках принципа историзма объяснялись борьбой противоборствующих между собой классов. Когда в 1859 г. Дарвин выпустил в свет «Происхождение видов», Маркс с радостью обнаружил, насколько похож жестокий конкурентный мир дикой природы на капитализм, который он постепенно начал систематически раскрывать в своих рукописях. Энгельс, описывая в начале 1880-х гг. предсказания Сен-Симона о превращении политики в управление производством, мог бы гордиться предшественником, так как эта метаморфоза пусть и медленно, но верно происходила на его глазах. Действительно, к концу века едва ли можно было говорить о политике, не подразумевая экономику. Так в то время соединялись политика, экономика, биология и социология; и этот синтез, фоном которому служили невероятные перемены в материальном быту и укрепление веры в возможность изменить человеческую природу, способствовал распространению социалистических идей. В политическом и публицистическом творчестве социалистов эти тенденции накладывались на все то наследие, что создали утопические социалисты в предшествующие века.
Нужен был человек, который этот синтез завершит, и им стал уроженец Трира, выходец из семьи потомственных раввинов, Карл Маркс (годы жизни – 1818–1883). Поэтому для того, чтобы понять, что представлял собой теоретически «научный социализм», достаточно рассмотрения основных идей, которые были изложены Марксом и Энгельсом в нескольких ключевых работах, самой завершенной и зрелой из которых стал «Капитал». Однако прежде, чем появился первый том «Капитала», в 1848 г. был опубликован «Манифест Коммунистической партии». За основу были взяты двенадцать пунктов, написанных Энгельсом в 1847 г., – Маркс сократил их до десяти и подробно расписал каждый, убрав все лишнее – все делалось в спешке, за неделю, поскольку «Союзу коммунистов», объединению социалистов со всей Европы, срочно требовался основополагающий политический документ, ибо в Европе уже начиналась революция 1848 г. В «Манифесте» мы встречаем все то, что обозначили в самом начале главы как основные идеи социалистического учения, они же основные его мишени. Посмотрим подробнее, как они там представлены.
О частной собственности «Манифест» сообщает, что «…коммунисты могут выразить свою теорию одним положением: уничтожение частной собственности». Коротко и ясно, эта идея будет еще несколько раз повторяться в тексте. О разделении труда сообщается: «…вследствие возрастающего применения машин и разделения труда труд пролетариев утратил всякий самостоятельный характер, а вместе с тем и всякую привлекательность для рабочего. Рабочий становится простым придатком машины, от него требуются только самые простые, самые однообразные, легче всего усваиваемые приемы». Наемный труд описывается следующим образом: «Основным условием существования и господства класса буржуазии является накопление богатства в руках частных лиц, образование и увеличение капитала. Условием существования капитала является наемный труд. Наемный труд держится исключительно на конкуренции рабочих между собой… Но разве наемный труд, труд пролетария, создает ему собственность? Никоим образом. Он создает капитал, т. е. собственность, эксплуатирующую наемный труд, собственность, которая может увеличиваться лишь при условии, что она порождает новый наемный труд, чтобы снова его эксплуатировать» [205].
К религии и семье отношение «Манифеста», можно сказать, по «социалистическому канону», и его нет смысла повторять здесь, благо мы уже цитировали эти отрывки в начале книги. Довольно подробно, по пунктам, описан процесс централизации управления экономикой в руках государства. Что бы сегодня ни говорили отдельные представители левых течений о своем антиэтатизме, но из песни слов не выкинешь: «Пролетариат использует свое политическое господство для того, чтобы вырвать у буржуазии шаг за шагом весь капитал, централизовать все орудия производства в руках государства, т. е. пролетариата, организованного как господствующий класс, и возможно более быстро увеличить сумму производительных сил… в наиболее передовых странах могут быть почти повсеместно применены следующие меры: 1. Экспроприация земельной собственности и обращение земельной ренты на покрытие государственных расходов. 2. Высокий прогрессивный налог. 3. Отмена права наследования. 4. Конфискация имущества всех эмигрантов и мятежников. 5. Централизация кредита в руках государства посредством национального банка с государственным капиталом и с исключительной монополией. 6. Централизация всего транспорта в руках государства. 7. Увеличение числа государственных фабрик, орудий производства, расчистка под пашню и улучшение земель по общему плану. 8. Одинаковая обязательность труда для всех, учреждение промышленных армий, в особенности для земледелия. 9. Соединение земледелия с промышленностью, содействие постепенному устранению различия между городом и деревней. 10. Общественное и бесплатное воспитание всех детей. Устранение фабричного труда детей в современной его форме. Соединение воспитания с материальным производством и т. д.» [205].
Отдельно хотелось бы обратить внимание на характеристику в «Манифесте», данную им утопическим социалистическим идеям прошлого. Это важно для нашего повествования с той точки зрения, что на всем протяжении его я настаиваю, что социалистическая идея очень хорошо прослеживается в своих общих чертах в течение многих столетий; что она имеет хорошо фиксируемую преемственность, а не является порождением XIX в. Маркс в «Манифесте» говорит, что «в этих социалистических и коммунистических сочинениях содержатся также и критические элементы. Эти сочинения нападают на все основы существующего общества. Поэтому они дали в высшей степени ценный материал для просвещения рабочих. Их положительные выводы насчет будущего общества, например уничтожение противоположности между городом и деревней, уничтожение семьи, частной наживы, наемного труда, провозглашение общественной гармонии, превращение государства в простое управление производством, – все эти положения выражают лишь необходимость устранения классовой противоположности, которая только что начинала развиваться и была известна им лишь в ее первичной бесформенной неопределенности. Поэтому и положения эти имеют еще совершенно утопический характер» [205].
Однако кардинальным поворотом в истории социалистического учения стал не «Манифест Коммунистической партии», а другие сочинения Маркса, несравнимо более фундаментальные, чем все, что было написано социалистами до него и, пожалуй, после него. Вы наверняка догадались, что речь идет о книгах «К критике политической экономии» (1859 г.) и «Капитал», первый том которого вышел в 1867 г. и включал в себя ранние положения из «К критике…». В этих работах Маркс с претензией на научность дал подробное описание социально-экономических отношений своего времени – капитализма. Маркс подвел под многовековые попытки социалистов построить рай на Земле целую законченную парадигму, состоящую из ряда ключевых концепций, без которых невозможно себе представить современный социализм во всех его проявлениях.
Прежде чем мы перейдем к этим концепциям, замечу (хотя это и так должно быть более-менее понятно), что многие идеи Маркса сами по себе не были придуманы им на ровном месте, но были им развиты и переосмыслены. Скажем, нет ничего оригинального в идее обогащения богатых за чужой счет, об этом постоянно твердили левые всех прошлых поколений. Маркс также опирался на богатое наследие крупнейших политэкономов английского либерализма: Адама Смита и Давида Рикардо. Теории, которые Маркс развил в «Капитале», основывались на трудовой теории стоимости, подробно описанной Смитом в XVIII столетии. Что-то он творчески развил из наследия французских социалистов, которых мы разбирали ранее. «Дух», пропитывающий диалектические противоречия на страницах «Капитала», – это «дух» Гегеля.
Важно не то, насколько оригинальна идея. Важно то, как Маркс изложил и обосновал ее в виде системы. «Капитал» стал «священным писанием» социалистов на все последующие годы, потому что явился квинтэссенцией социалистической мысли, наиболее развернутым ее выражением.
Далее я изложу основную концепцию Маркса, представленную им в «К критике…» и «Капитале»:
I. Классовая борьба и классовый антагонизм, которые проходят красной линией через все общественно-экономические формации, выделяемые Марксом, кроме первобытно-общинного строя и коммунизма. Маркс был, пожалуй, первым, кто начал «постижение» развития человечества исключительно через его борьбу с природой за выживание и материальные условия, которые оно производит. Маркс выделил следующие общественно-экономические формации: первобытно-общинный строй, рабовладение, феодализм, капитализм, социализм и, наконец, коммунизм. Каждая следующая прогрессивнее предыдущей, т. е. капитализм лучше феодализма, но хуже социализма. Каждой формации свойственны свои базис и надстройка. Категория базиса обозначает материальные производственные отношения между людьми, т. е. особенности производства и потребления благ. Надстройка – все, что образуется в результате таких отношений, т. е. государство, право, религия, мораль, культура и т. д. Анализируя переход от одной формации к другой (переход, совершаемый через классовую борьбу благодаря антагонизму классов), Маркс абсолютно не придавал значения действиям отдельных индивидов, полностью возлагая ответственность на объективный ход истории. Он сам говорит об этом в предисловии к «Капиталу», что «я смотрю на развитые экономической общественной формации как на естественно-исторический процесс; поэтому с моей точки зрения, меньше, чем с какой бы то ни было другой, отдельное лицо можно считать ответственным за те условия, продуктом которых в социальном смысле оно остается, как бы ни возвышалось оно над ними субъективно» [204, с. 66]. В предисловии к «К критике политической экономии» Маркс выступает по отношению ко всему человечеству с безжалостным вердиктом: «В общественном производстве своей жизни люди вступают в определенные, необходимые, от их воли не зависящие отношения – производственные отношения, которые соответствуют определенной ступени развития их материальных производительных сил» [203, с. 1083]. Этот детерминизм еще не раз послужит коммунистам способом оправдать свои действия объективным ходом истории.
Классовая борьба сопровождала человечество на протяжении всей его истории, поскольку, согласно Марксу, всегда были эксплуататоры и эксплуатируемые. Например, описывая роли кредитора и должника, Маркс писал, что «в античном мире классовая борьба протекает преимущественно в форме борьбы между должником и кредитором и в Риме кончается гибелью должника-плебея, который замещается рабом. В Средние века та же борьба оканчивается гибелью должника-феодала, который утрачивает свою политическую власть вместе с утратой ее экономического базиса. Однако денежная форма – а ведь отношение должника к кредитору обладает формой денежного отношения – здесь лишь отражает в себе антагонизм глубже лежащих экономических условий жизни» [204, с. 184].
Когда производительные силы «на известной ступени своего развития» опережали развитие общественных (производственных) отношений, наступало время социальных перемен, ибо «материальные производительные силы общества приходят в противоречие с существующими производственными отношениями, или – что является только юридическим выражением последних – с отношениями собственности, внутри которых они до сих пор развивались. Из форм развития производительных сил эти отношения превращаются в их оковы. Тогда наступает эпоха социальной революции» [203, с. 1083].
Например, капиталистический способ производства с его крупными фабриками, машинами и многочисленным пролетариатом рано или поздно приводит к обострению антагонизма между пролетариями и капиталистами в силу того, что первые уже более не нуждаются в последних, последние же обеспечили достаточно условий для перехода к социализму, где класс капиталистов упраздняется, становится ненужным для прогресса. Общественные отношения вчерашнего дня вступают в противоречие с материально-техническими условиями дня завтрашнего. Таким образом, Маркс признает и за капитализмом, и за капиталистами определенную положительную роль на пути к прогрессу, но в определенный момент они, с их культурой и социально-политическими институтами, должны сойти со сцены истории. Можно перефразировать это словами Маркса таким образом: процесс производства господствует над людьми, но для движения вперед нужно обратное отношение, где люди господствуют над процессами производства.
II. В описании капитализма, последней, по мнению Маркса, антагонистической формации, постоянно фигурирует термин «прибавочная стоимость». Он имеет в парадигме «Капитала» ключевое значение – это то, что капиталист присваивает в результате эксплуатации наемного труда рабочего, то, что ему удается получить для себя за счет разницы между созданной в процессе труда новой стоимостью и стоимостью рабочей силы, использованной для создания этой новой стоимости.
Маркс подробно описал, как происходит этот процесс, хоть с экономической точки зрения это описание оказалось несостоятельным, так как последующее развитие экономической науки в рамках неоклассической экономической теории и маржинализма рассматривало и объясняло поведение экономических агентов без устаревших политэкономических конструкций. Но все же, в отличие от своих предшественников, Маркс не просто заявил, что угнетатель угнетает угнетенного, – он объяснил, как это происходит.
У Маркса капиталист, он же работодатель, нанимает рабочего, оплачивая ему затраченное на работе время. Однако в качестве товара, который капиталист получает взамен, фигурирует не время, а рабочая сила, которая способна производить новую, прибавочную, стоимость. Эту новую стоимость, товар, имеющий потребительскую ценность, капиталист затем продает на рынке, выручая за него намного больше того, что он затратил на рабочего, поскольку рабочая сила обладает способностью производить больше, чем было на нее затрачено. Затраты на рабочего определяются рабочим временем, необходимым для производства базовых средств поддержания рабочей силы человека: еды, сна, одежды и т. д. Так вкратце происходит присвоение прибавочной стоимости.
Маркс следующим образом описывает процесс продажи рабочим времени и пользование его рабочей силой: «…рабочая сила может появиться на рынке в качестве товара лишь тогда и лишь постольку, когда и поскольку она выносится на рынок или продается ее собственным владельцем, т. е. тем самым лицом, рабочей силой которого она является. Чтобы ее владелец мог продавать ее как товар, он должен иметь возможность распоряжаться ею, следовательно, должен быть свободным собственником своей способности к труду, своей личности. Он и владелец денег встречаются на рынке и вступают между собой в отношения как равноправные товаровладельцы, различающиеся лишь тем, что один – покупатель, а другой – продавец, следовательно, оба – юридически равные лица. Для сохранения этого отношения требуется, чтобы собственник рабочей силы продавал ее постоянно лишь на определенное время, потому что, если бы он продал ее целиком раз и навсегда, то он продал бы вместе с тем самого себя, превратился бы из свободного человека в раба, из товаровладельца в товар. Как личность, он постоянно должен сохранять отношение к своей рабочей силе как к своей собственности, а потому как к своему собственному товару, а это возможно лишь постольку, поскольку он всегда предоставляет покупателю пользоваться своей рабочей силой или потреблять селишь временно, лишь на определенный срок, следовательно, поскольку он, отчуждая рабочую силу, не отказывается от права собственности на нее… Стоимость рабочей силы, как и всякого другого товара, определяется рабочим временем, необходимым для производства, а следовательно, и воспроизводства этого специфического предмета торговли… Для поддержания своей жизни живой индивидуум нуждается в известной сумме жизненных средств. Таким образом, рабочее время, необходимое для производства рабочей силы, сводится к рабочему времени, необходимому для производства этих жизненных средств, или стоимость рабочей силы есть стоимость жизненных средств, необходимых для поддержания жизни ее владельца» [204, с. 211, 214].
Исходя из таких отношений, выводились следующие положения: пролетарий всегда будет испытывать нужду, и эта нужда – то, что движет капитализмом. Увеличение численности пролетариев, наличие постоянной безработицы у одной части рабочих, что используется для давления на них со стороны капитала, относительное и абсолютное обнищание рабочего класса – все это мыслилось Марксом как неизбежное следствие таких отношений, где существует присвоение прибавочной стоимости, т. е. капиталистических отношений.
III. Капиталистические отношения описаны Марксом очень подробно, хотя и не могут претендовать на научную объективность. Надо понимать, что Маркс большую часть жизни провел в Англии и то, что мы видим на страницах его работ, – это слепок, даже некая карикатура на те общественно-экономические отношения, которые существовали в Англии середины XIX в. Он застал капитализм в весьма сыром, зачаточном виде, и это всегда нужно иметь в виду, когда читаешь исторические главы «Капитала», вроде «Машины и крупная промышленность». В таких главах Маркс обильно цитирует сведения фабричных инспекторов, приводит слова современников и т. д., что само по себе ценно для историка, но не отражает объективных законов экономики.
Тем не менее капиталистические отношения никто до Маркса не мог разобрать столь подробно. Маркс наделил капитализм несколькими характерными чертами, которые должны были его же и погубить. Таким образом, в глазах современников идеи Маркса получили предсказательную силу.
Марксизм сводит суть капитализма к самовоспроизводству капитала, его бесконечному накоплению[2]. Капитал должен приносить капитал, или деньги должны приносить деньги. У капитализма нет никакой другой цели, кроме как самосохранение и умножение себя самого, и в этом отношении он полностью подчиняет себе волю и разум капиталиста. Отсюда выводятся фундаментальные противоречия капитализма, которые можно свести к двум основным: анархия производства и рост пролетариата, который сам же и покончит с капитализмом (иными словами, капиталистическая система растит своих убийц). Анархия производства заключается в том, что капиталисты в погоне за прибылью яростно конкурируют между собой, поэтому стараются производить как можно больше своих товаров, чтобы заполонить ими рынок и выбить из него конкурента. В результате такой анархии возникает перепроизводство, огромные объемы ресурсов капитализм расходует впустую, масса товаров не находит покупателя, так как экономика перенасыщена ими. Разумеется, с экономической точки зрения это не так, и об этом мы еще поговорим в следующих частях книги. Что касается второго основного противоречия, то оно сводится к утверждению о классовом строении капитализма в виде наличия четко выраженного класса эксплуататоров (капиталистов, буржуев) и эксплуатируемых (пролетариата). При этом само развитие капитализма, расширение производства, открытие новых фабрик требует увеличения числа пролетариев даже сверх необходимого на данный момент количества рабочих рук[3]. Труд на фабриках способствует, в свою очередь, все большей сплоченности трудящихся на этих самых фабриках, получению ими опыта кооперации и организации. Рано или поздно сплочение пролетариата должно развить в них классовое сознание, и тогда они просто сбросят иго капиталиста и возьмут производство в свои руки, подчинят его себе.
Маркс считал, что закономерности развития капиталистических отношений неизбежно ведут к монополизации производства, его централизации, аккумулированию производственной мощи в руках узкого круга лиц. Количество конкурентов на рынке будет уменьшаться, их станут поглощать более крупные и сильные капиталисты, сосредотачивая промышленность и вступая между собой в картельные соглашения ради преодоления анархии производства, тем самым еще более увеличивая степень такого сосредоточения, пока рано или поздно все производство не примет вид государственно-монополистического капитализма. Однако для марксизма монополизация не является злом, которое коммунисты хотели бы исправить, вернув все во времена ремесленников и крестьян. Напротив, капиталистические монополии представляют собой подготовку к социализму, поскольку социалисты всегда мечтали о централизованном управлении экономикой – здесь им остается только национализировать уже готовые монополии, уже готовые объединения крупных предприятий. В конце концов, по мнению Маркса, для средств труда, которые порождаются частнокапиталистической экономикой, возможно только коллективное использование, а сами капиталисты уже в рамках капиталистической формации постепенно теряют свое право собственности, уже экспроприируются путем централизации капиталов. «Один капиталист побивает многих капиталистов»[4].
Таким образом, капитализм для своего времени, по отношению к феодализму есть прогрессивная формация, предшествующая социализму и коммунизму. Капиталистическая тенденция к монополизации и централизации готовит дорогу к централизованному управлению экономикой, буквально создавая для социализма уже работающий аппарат. Что интересно, устранение конкурентов и укрупнение за их счет рассматривается Марксом как экспроприация частной собственности. То есть частная собственность в капитализме не является незыблемой, а политика экспроприации вполне может быть составной частью капиталистических отношений. Суммируя все это, мы можем сказать, что социализм не так уж сильно отличался от капитализма, поскольку его задачей было не прекращение капиталистического процесса, а его завершение и доведение до логического конца – сведение всей экономики, всего производства под управление государства (или диктатуры пролетариата). Немного позднее, уже после смерти Маркса, Фридрих Энгельс разовьет эту концепцию, наблюдая за поведением трестов и картелей [143]. Он писал, что «на известной ступени развития становится недостаточной и эта форма; все крупные производители одной и той же отрасли промышленности данной страны объединяются в один “трест”, в союз, с целью регулирования производства… в трестах свободная конкуренция превращается в монополию, а бесплановое производство капиталистического общества капитулирует перед плановым производством грядущего социалистического общества. Правда, сначала только на пользу и к выгоде капиталистов… Так или иначе, с трестами или без трестов, в конце концов государство как официальный представитель капиталистического общества вынуждено взять на себя руководство производством. Если кризисы выявили неспособность буржуазии к дальнейшему управлению современными производительными силами, то переход крупных производственных предприятий и средств сообщения в руки акционерных обществ, трестов и в государственную собственность доказывает ненужность буржуазии для этой цели. Все общественные функции капиталиста выполняются теперь наемными служащими. Для капиталиста не осталось другой общественной деятельности, кроме загребания доходов, стрижки купонов и игры на бирже, где различные капиталисты отнимают друг у друга капиталы. Если раньше капиталистический способ производства вытеснял рабочих, то теперь он вытесняет и капиталистов – правда, пока еще не в промышленную резервную армию, а только в разряд излишнего населения. Но ни переход в руки акционерных обществ и трестов, ни превращение в государственную собственность не уничтожают капиталистического характера производительных сил. Относительно акционерных обществ и трестов это совершенно очевидно. А современное государство опять-таки есть лишь организация, которую создает себе буржуазное общество для охраны общих внешних условий капиталистического способа производства от посягательств как рабочих, так и отдельных капиталистов. Современное государство, какова бы ни была его форма, есть по самой своей сути капиталистическая машина, государство капиталистов, идеальный совокупный капиталист» [407, с. 408–410].
Так что социалистам, совершившим революцию, остается экспроприировать не столько частную собственность капиталистов, сколько само государство-капиталиста, вобравшего в себя уже все необходимое управление экономикой. А дальше все объяснил сам Владимир Ильич Ленин: «…социализм есть не что иное, как государственно-капиталистическая монополия, обращенная на пользу всего народа и постольку переставшая быть капиталистической монополией» [177, с. 192].
Резюмируя вклад Маркса в социалистическое учение, важно подчеркнуть следующее. Десятки социалистов-теоретиков и практиков до Маркса высказывали, в сущности, те же самые идеи, которые мы находим в сочинениях трирского политэконома. Однако эти идеи никогда не были собраны воедино так, чтобы под них был подложен мощный фундамент теории от а до я. Маркс не просто объяснил происхождение неравенства, крупного капитала и т. д., он развил идею, что этот процесс есть объективный закон истории, который неизбежно ведет к социализму. Поскольку каждая формация заканчивала свое существование через социальную революцию, социалисты, насытившиеся Марксовым учением, получали уверенность в том, что они своей революционной деятельностью вершат неизбежное, а значит, победа в любом случае будет за ними. Такой уверенности прежде у них никогда не было.
Сам Маркс когда-то оценивал свой теоретический вклад намного скромнее, чем его ученики. В письме Вейдемейеру от 5 марта 1852 г. (т. е. до издания «Капитала», но уже с известностью и определенными теоретическими наработками) он признается: «Что касается меня, то мне не принадлежит ни та заслуга, что я открыл существование классов в современном обществе, ни та, что я открыл их борьбу между собою. Буржуазные историки задолго до меня изложили историческое развитие этой борьбы классов, а буржуазные экономисты – экономическую анатомию классов. То, что я сделал нового, состояло в доказательстве следующего: 1) что существование классов связано лишь с определенными историческими фазами развития производства, 2) что классовая борьба необходимо ведет к диктатуре пролетариата, 3) что эта диктатура сама составляет лишь переход к уничтожению всяких классов и к обществу без классов» [210, с. 424, 427].
Последний, третий пункт – и есть коммунизм, т. е. бесклассовое общество. Пролетарская диктатура, где власть принадлежит одному классу – пролетариату, – приведет к диалектическому отрицанию самой себя, т. е. к упразднению «последнего» класса и его диктатуры при сохранении всех ее достижений. Наступит то, о чем так упоенно писали утописты: будет полное материальное благополучие, не будет обмена и денег, разница между умственным и физическим трудом исчезнет вместе с разделением труда и т. д. Таким образом, мощный «научный» анализ социально-экономической истории, проделанный Карлом Марксом, все равно заканчивается на старой доброй утопической мечте.
Несмотря на то что Маркс верил в отмирание государства (по крайней мере государства, каким его понимает большинство людей), это противоречило и его идее о централизованном управлении экономикой, и диктатуре пролетариата. Другой социалист, анархистского толка, удивительно точно предсказал все то, что произойдет в будущем в СССР, где появится та самая диктатура пролетариата. Видный русский анархист Михаил Бакунин (годы жизни – 1814–1876) в книге «Государство и анархия» писал: «Спрашивается, если пролетариат будет господствующим сословием, то над кем он будет господствовать? Значит, останется еще другой пролетариат, который будет подчинен этому новому господству, новому государству. Напр., хотя бы крестьянская чернь, как известно, не пользующаяся благорасположением марксистов и которая, находясь на низшей степени культуры, будет, вероятно, управляться городским и фабричным пролетариатом; или, если взглянуть с национальной точки зрения на этот вопрос, то, положим, для немцев славяне по той же причине станут к победоносному немецкому пролетариату в такое же рабское подчинение, в каком последний находится по отношению к своей буржуазии… Они утверждают, что только диктатура, конечно, их, может создать народную волю, мы отвечаем, что никакая диктатура не может иметь другой цели, кроме увековечения себя, и что она способна породить и воспитать в народе, сносящем ее, только рабство; свобода может быть создана только свободою, т. е. всенародным бунтом и вольною организациею рабочих масс снизу вверх» [19]. Великолепное чутье! Михаил Александрович словно предсказал форсированную индустриализацию в городе за счет беспощадной эксплуатации деревни, антикулацких кампаний и террора, о чем мы еще поговорим в дальнейшем. Впрочем, он же признавал, что не знает «равных <Марксу> по учености и глубине. Именно Маркс написал продуманный, глубокий и прекрасный устав, придав выражение инстинктивным, единодушным стремлениям пролетариата почти всех стран Европы, именно ему принадлежат идея и предложение об учреждении Интернационала» [18, с. 310].
Серьезный вклад в развитие идей «научного социализма» и в его политическую практику принадлежит выходцам из Германии. С чем это было связано – сказать однозначно трудно, ведь надежды увидеть социализм в масштабах национального государства социалисты первой половины XIX в. возлагали прежде всего на Францию, уже прошедшую через «стихийный социализм» времен Французской революции. Август Бебель, Фердинанд Лассаль, Фридрих Энгельс, Карл Маркс, Вильгельм Либкнехт и многие другие – дети немецкого протестантского мира (хотя Маркс и Энгельс жили и писали свои ключевые труды в Англии). Немецкие беженцы, преследуемые в Пруссии за социалистические убеждения, в том числе Маркс, приняли самое активное участие в создании первых интернациональных рабочих движений: «Союз справедливых» в 1840 г. в Лондоне, «Коммунистический корреспондентский комитет» в Брюсселе в 1846 г. Историк Жан Аттали так описывает нам его состав: «Публика подобралась самая разношерстная: немецкий портной Вильгельм Вейтлинг; кёльнский еврей-буржуа Моисей Гесс; прусский офицер-артиллерист в отставке Герман Криге; русский писатель Павел Анненков; прусский аристократ, брат Женни, Эдгар фон Вестфален. Таково было первое ядро будущего Коммунистического интернационала. К ним примкнул немецкий журналист из Нью-Йорка Карл Грюн» [18, с. 110–111]. СДПГ – немецкая рабочая партия Вильгельма Либкнехта, стала первой социалистической партией, вошедшей в европейский парламент в 1878 г. За всеми этими движениями дальше могла идти только практика в национальном масштабе, и наиболее благоприятные условия для нее созревали не в развитой капиталистической Англии, и уж тем более не в США, а в Пруссии, где Бисмарк уже практиковал «государственный социализм». Однако Бисмарк лишь «играл» с социализмом, чтобы опередить самих социалистов, угрожавших политическому режиму. Он не собирался кардинально менять социально-экономические отношения и уж тем более не интересовался научным социализмом Маркса. Практиковать научный социализм в национальном масштабе предстояло выходцам из страны, о которой меньше всего можно было бы подумать, что там произойдет революция и возникнет пролетарское государство. Пионерами в этом отношении стали русские социалисты. Это удивительно, учитывая, что долгое время левые течения в России были представлены «народниками», анархистами, движениями весьма враждебными как духу «научного социализма», так и коммунизму Маркса. Тем не менее именно русский язык стал первым, на который был переведен «Капитал». И в 1872 г. главный труд Маркса был без всяких сложностей разрешен к продаже в России, в то время как остальные европейские государства усилили нажим на социалистов. Книга Маркса была признана слишком научной и сложной для понимания широкими массами – поэтому цензура не сильно беспокоилась распространении «Капитала» на русской земле[5].
Интересно, что в Западной Европе марксизм был подвергнут пересмотру еще в конце XIX в., причем пересмотрен в «умеренную» сторону. В 1896–1898 гг. Эдуард Бернштейн, влиятельный член немецкой социал-демократической партии, опубликовал в журнале “Die Neue Zeit” несколько статей под названием «Проблемы социализма», а в 1899 г. составил целую книгу с развитием своей концепции. Эта работа стала очень популярной, всего за два года ее перевели на все основные европейские языки. В этой работе Бернштейн доказывал, что взгляды Маркса и Энгельса постепенно эволюционировали от революционного радикализма в сторону реформизма, вплоть до объявления теории революции не соответствующей современным реалиям. Свои идеи Бернштейн позиционировал как дальнейшее развитие гуманистических и демократических традиций, имеющихся в марксизме. Бернштейн выдвинул лозунг: «Движение – все, конечная цель – ничто». Диалектику с ее противоречиями Эдуард Бернштейн объявляет «предательской ловушкой», призывает вернуться к Канту и заменить историческую необходимость и объективную закономерность категориями справедливости, добра и свободы [7, с. 27].
В то время как левая мысль западноевропейских стран все более склонялась к эволюционному пути в духе социал-демократии Эдуарда Бернштейна и Карла Каутского, в России над развитием марксистского учения активно работали такие социалисты, как Георгий Плеханов (учитель Ленина), Николай Бухарин, Лев Троцкий и, конечно же, Владимир Ленин. Они развили марксистское учение об анархической природе капиталистического товарного производства, которое может быть преодолено только рационализацией этой «хозяйственной анархии» при коммунизме. Была переосмыслена роль насилия и принуждения в т. н. переходный период от капитализма к коммунизму, процесс «перевоспитания» не пролетариев; развито представление о классах, особенно о крестьянах; выделены отдельные подклассы среди крестьянства, что было актуально для России с ее многочисленным крестьянским населением. Лев Троцкий разработал и популяризовал концепцию «перманентной революции», т. е. непрерывную революцию, охватывающую одну страну за другой. Были разработаны теории первоначального социалистического накопления, государственно-монополистического капитализма, империализма, «военного коммунизма» и многое другое, чего, возможно, не могло появиться в условиях развитых капиталистических стран Западной Европы.
Русские социалисты выбрали для себя путь революции и шли этим путем несколько десятилетий, опираясь на мощную партийную дисциплину и разветвленную систему ячеек по всей Европе, пока в октябре 1917 г. партия большевиков не совершила переворот, а в январе 1918 г. окончательно не установила однопартийную диктатуру. Однако это тема уже следующей части книги.
СОЦИАЛИЗМ