Юридические же вопросы: заключение брака, рождение детей, развод – все это происходило только через институт Церкви. Все записи об этих событиях также вели ее представители.
Консервативные установки означали, что разводы и тем более аборты были делом крайне редким, очень затруднительным, а то и криминальным. Нужна была весомая причина для развода, которая в любом случае была бы рассмотрена церковным судом, причем на протяжении XVIII–XIX вв. эту процедуру все более усложняли – в допетровской Руси можно было развестись по благословению духовника по довольно обширному списку причин. Едва ли совпадение, что усиление строгости к разводам совпадает с периодом нахождения РПЦ под властью государства (управлявшего ею через Синод). Как до секуляризации при Петре I, так и после Февральской революции РПЦ относилась к разводу хоть и отрицательно, но все же «с пониманием». Статистика разводов среди православного населения Российской империи, согласно данным И. Преображенского, поражает скромностью масштабов, даже при тенденции к росту. В 1840 г. – всего 198 разводов; в 1880 г. – 920; в 1890 г. – 942, в 1913 г. – 3791 развод. Перепись населения 1897 г. дает такие данные: на 1000 мужчин всего один разведенный, на 1000 женщин – две. Разумеется, эти цифры не означают отличное состояние института брака, взять хотя бы число незаконнорожденных детей – в одном только Санкт-Петербурге в 1867 г. на 19342 рождения приходилось 4305 незаконнорожденных ребенка (22,3 %), а в 1889 г. на 28640 рождений – уже 7907 таких детей (27,6 %). Хождение людей «налево» и добрачные отношения несомненно существовали, иначе откуда в воспитательных домах столицы Империи в 1890 г. проживало 9578 детей, а в Москве – 16636. «На начало XX в. ежегодное число подкидышей по всей России исчислялось десятками тысяч» [27]. Однако так или иначе, несмотря на все проблемы с бракоразводными процессами, незаконнорожденными детьми и пьянством, характерным для православных крестьянских семей Российской империи[24], в целом институт семьи сохранял свою значимость для общества и не подвергался сознательным попыткам разрушения. Проблемы, связанные с трудностью развода (когда даже для доказательства прелюбодеяния требовалось привести свидетелей), пытались решить через постепенные реформы, причем предложения шли как со стороны светских юристов (например, мирового судьи Я. Лудмера), так и со стороны представителей церковной иерархии (например, митрополита Сергия (Страгородского), архиепископа Холмского Евлогия (Георгиевского)).
После революции такое положение дел было отменено самым радикальным образом. Как писала Александра Коллонтай в «Тезисах о коммунистической морали в области брачных отношений» в 1917 г.: «Коммунистическое хозяйство упраздняет семью, семья утрачивает значение хозяйственной ячейки с момента перехода народного хозяйства в эпоху диктатуры пролетариата, к единому производственному плану и коллективному общественному потреблению. Все внешние хозяйственные задачи семьи от нее отпадают: потребление перестает быть индивидуальным, внутрисемейным, его заменяют общественные кухни и столовые, заготовка одежды, уборка и содержание жилищ в чистоте становятся отраслью народного хозяйства так же, как стирка и починка белья. Семья, как хозяйственная единица с точки зрения народного хозяйства, в эпоху диктатуры пролетариата должна быть признана не только бесполезной, но и вредной» [144].
Прежнюю «патриархальную» семью необходимо было лишить ее экономической основы, связывавшей членов семьи порой даже сильнее, чем чувства. И с помощью отмены частной собственности это вполне удалось сделать. Национализация всего и вся означала переход всех накоплений, аккумулированных в семье, в руки государства, а вместе с этим был нанесен удар и по частной жизни вообще. Особенно сильно отмена частной собственности ударила по крестьянам, т. е. большинству населения, где крепкое семейное традиционное хозяйство было основой существования десятков миллионов людей. Но независимо от того, где проживал человек, в селе или в городе, всех настигла одна и та же участь – семейная жизнь стала «буржуазным пережитком», а ее место должен был занять коллектив. В городе социалистическое правительство активно насаждало среди молодых рабочих бытовые коммуны, чей расцвет пришелся на вторую половину 1920-х. Общая одежда, общая еда, общие партнеры и даже алименты тоже были общими. Коммуны открывались при фабриках, на уровне районов и объединения районов. Их видели отражением новых, социалистических общественных отношений; как писала Надежда Крупская, коммуны – «это организация на почве обобщения быта новых общественных мерил, новых взаимоотношений между членами коммуны, новых… товарищеских отношений между мужчиной и женщиной» [166]. Казалось, все ближе была долгожданная социалистическая утопия.
Большевики разрешили разводы по желанию не только обеих, но и одной из сторон декретом «о расторжении брака» от 16 декабря 1917 г [67]. Интересно, что Русская Церковь на Поместном Соборе 1917–1918 гг. приняла Соборное Определение от 7 апреля 1918 г. «О поводах к расторжению брачного союза, освященного Церковью» и последующее дополнение к нему в августе того же года, которое расширяло список причин для развода и упрощало саму процедуру. Однако это уже не имело значения, так как церковный брак перестал иметь какую-либо силу, впредь государством признавались только гражданские браки – в соответствии с декретом «О гражданском браке, о детях и о ведении книг актов состояния» [322]. Согласно этому же декрету, отцовство теперь можно было доказать в судебном порядке, причем «даже если ответчик приводил свидетелей, указывающих, что в момент предполагаемого зачатия истица сожительствовала с каждым из них и определить отца ребенка было затруднительно, суд мог наложить обязательство взыскивать алименты со всех этих предполагаемых отцов в долевом отношении» [283].
В 1926 г. новый кодекс о браке, семье и опеке признавал брачными даже незарегистрированные в госорганах отношения [142]. Развод стал настолько простым делом, что достаточно было отправить извещение от одного из супругов в отдел загса – и брак считался бы расторгнутым. Это привело к тому, что средняя продолжительность брака составила восемь месяцев. «Только в 1927 г. в Ленинграде было зарегистрировано 16 тыс. случаев расторжения браков. Более трети молодоженов не прожили вместе и трех месяцев» [166]. При этом не стоит думать, что главными инициаторами развода выступали женщины, хотя, по задумке, именно для них прежде всего предназначалась новая семейная политика. Так, согласно 500 анкетам лиц, подавших заявление на развод в загс, обработанным Ленинградским институтом охраны материнства и младенчества, в 70 % случаев инициаторами выступали мужчины, 20 % – по требованию родителей, 7,5 % – по обоюдному согласию, и лишь в 2 % случаев – по требованию женщины [166].
Более того, по признанию Коллонтай, женщины вообще оказались менее восприимчивы к новой социалистической морали. «Среди женщин двадцатых годов было много дезертирок с трудового фронта. Женщины считались отсталым элементом уже потому, что были оплотом традиционной семьи и частной жизни. Сестра вождя революции, А. И. Елизарова, утверждала, что “вся борьба рабочего класса, даже в Питере – самом культурном рабочем центре, с наиболее развитыми рабочими, сильно ослаблялась и парализовывалась женским элементом, как работницами, так, особенно, женами рабочих”; ей вторила А. М. Коллонтай, называвшая даже работниц “многочисленной политически отсталой группой, которую необходимо мобилизовать в спешном порядке. Чтобы отстоять у жизни свои еще не завоеванные права, женщине приходится совершать над собой гораздо большую воспитательную работу, чем мужчине”» [283].
В 1930-е гг. женщины, по крайней мере в сельской местности, всё еще были консервативнее мужчин. Как пишет Шейла Фицпатрик в книге «Сталинские крестьяне», «протоколы обсуждения в одной деревне проекта закона 1936 г. об абортах, опубликованные в ленинградской газете как часть материалов о всесоюзном обсуждении предложения правительства объявить аборты вне закона и ограничить разводы, дают любопытную картину позиции крестьянских женщин по этим вопросам. В целом женщины колхоза “Великий путь” Ленинградской области выступали против абортов, бывших, по их мнению, в основном приметой городской жизни. Они считали аборты опасными (“человек помирает от абортов”), полагали, будто аборты способствуют стремлению мужчин к случайным связям (“у кого нет ребят, тот и хватает сегодня одну, завтра другую”), а кроме всего прочего, были твердо уверены, что и другие должны испытать то, что испытали они: “Наши матери рожали, мы рожали, и вы, молодые, должны рожать”. “Я родила девять человек и хоть бы что. Пускай и другие не уступают мне”. К разводам они также относились отрицательно: “за регистрацию развода платить должен муж. Брак надо обязательно регистрировать, фактических не признавать. Распутников надо сажать в тюрьму. Мой муж агроном. Кроме моих детей, платит алименты еще одной и сейчас опять завел третью. Для таких, кроме тюрьмы, ничего не придумаешь» [381, с. 250].
Большевики были последовательными, я бы даже сказал, совершенными социалистами в одной из наиболее радикальных его форм, поэтому их отношение к семье и воспитанию детей вполне соответствовало той повестке, которая была задана их предшественниками (Энгельсом, Марксом, утопистами). Наиболее ярко это отражено в отношении к женщине и ее положению в традиционной семье, которое для большинства людей привычно называть «хранительницей домашнего очага», но для большевика являвшемуся рабством, отуплением. Как говорил Владимир Ленин (мы уже приводили эту цитату в начале книги), «женщина продолжает оставаться домашней рабыней, несмотря на все освободительные законы, ибо ее давит, душит, отупляет, принижает мелкое домашнее хозяйство, приковывая ее к кухне и к детской, расхищая ее труд работою до дикости непроизводительною, мелочною, изнервливающею, отупляющею, забивающею. Настоящее освобождение женщины, настоящий коммунизм начнется только там и тогда, где и когда начнется массовая борьба (руководимая владеющим государственной властью пролетариатом) против этого мелкого домашнего хозяйства, или, вернее, массовая перестройка его в крупное социалистическое хозяйство».