Какое-то время западные страны не вполне понимали, что происходит в СССР с правами человека. Западные интеллектуалы искренне полагали, что Сталин строит передовое общество и экономическую систему, более совершенную, чем западная либеральная демократия. О голоде, антикулацкой кампании 1930-х, процессах над оппозицией, Большом терроре 1937–1938 гг. и целой сети лагерей и спецпоселений под руководством ГУЛАГа лишь догадывались либо эту тему старались замалчивать. Природа сталинского режима более-менее вырисовалась только к концу 1930-х гг., когда он репрессировал значительную часть Коминтерна и Министерства иностранных дел. Тогда пострадали многие левые активисты, ранее доверявшие СССР. Однако нацистский режим был куда более реальным и несравнимо более чудовищным, и долгое время данный факт не позволял оценить ситуацию в Советском Союзе критически. Режим, построенный Гитлером, был настолько антигуманен, что происходящее в России на его фоне могло показаться совсем незначительными репрессиями. Сложностей добавляло то, что Третий рейх был побежден коалицией стран, куда входили как демократические страны Запада, так и коммунистический СССР. Только после смерти Сталина в 1953 г., в Стране Советов началась кампания десталинизации, а ГУЛАГ был постепенно расформирован; также началась программа реабилитации жертв сталинских чисток. Левые в западных странах не могли не заметить некоторых сходств сталинизма с канувшим в Лету «тысячелетним» рейхом. Не могли этого не заметить и их политические конкуренты. Для социалистов в демократических странах это стало настоящей дилеммой, которую они решили очень изобретательно, введя известную поныне формулу: «Если ты не за Сталина – то ты за Гитлера» или «Если ты против Сталина – то ты нацист».
Признать национал-социализм одной из разновидностей социалистического учения демократические социалисты Франции, Англии и США просто не могли, особенно учитывая советский опыт. В то же время левые старались замолчать нелицеприятные факты и о своем прошлом. Эти события подробно передает Пол Готфрид в книге «Странная смерть марксизма»:
«Сторонники Советов с готовностью забывали о том, как итальянские и французские коммунисты служили нацистам с конца 1939 года до весны 1941 года… предпочитали не помнить о предательстве Мориса Тореза, впоследствии главы “антифашистской” Коммунистической партии Франции, который, дезертировав из французской армии, предложил свою помощь гитлеровцам после падения Франции 26 июня 1940 года, и старались ничего не знать о массовых казнях “классовых врагов” в Советском Союзе. Сомнительно, что в 1945 году просоветски настроенные европейцы знали о советском ГУЛАГе меньше, чем о нацистских концентрационных лагерях, хотя левая французская пресса, включая Le Monde, набрасывалась (как и в наши дни) на всякого, кто упоминал об этом факте, с обвинениями в нежелании бороться с фашистской угрозой. Если бывший итальянский коммунист Лючио Коллетта прав в том, что “существовала ложь, именовавшаяся Советским Союзом”, то множество его соотечественников, в том числе и не являвшихся членами компартии, охотно ее заглатывали. Столь же важным для коммунистических интеллектуалов был взгляд на партию как на связующее звено между ними и движением сопротивления фашизму в период Второй мировой войны. Хотя роль коммунистов в этой борьбе была по меньшей мере двусмысленной, к концу войны они сумели представить себя в качестве наиболее последовательных и отважных resistants… (Их утверждение, что во Франции семьдесят тысяч коммунистов были расстреляны немцами, так и осталось недоказанным.) Но и достижения в борьбе с врагом послевоенных восхвалителей Сопротивления, ставших коммунистами, тоже были сомнительны. Так, участие Сартра и Бовуар в Сопротивлении ограничивалось участием в коммунистических антифашистских ритуалах и в наклеивании ярлыков “коллаборационист” на своих личных врагов. То, что они действительно делали в период немецкой оккупации, значило куда меньше, чем то, как они преподносили свое сопротивление, а также чем те права, которые из этого проистекали. Иллюстрацией этого ритуала переоценки прошлого могут служить протесты и навешивание ярлыков, в которых активно участвовали Сартр и другие сторонники партии, когда некоторые участники Сопротивления, которых занесло в Россию, стали утверждать, что Сталин бросает людей в концентрационные лагеря, ничем не отличающиеся от нацистских[26]. Среди нефранцузов, публично засвидетельствовавших эту практику, были невозвращенец Виктор Кравченко, советский инженер и хозяйственник, и бывшая коммунистка Маргарет Бубер-Нойман, которая, спасаясь от нацистов, бежала с мужем в Россию, где ее муж был расстрелян, а сама она угодила в лагерь. Приверженцы коммунистической версии Сопротивления спешили заклеймить каждого, кто заговаривал о советских лагерях, как патологического лжеца, агента американского капитализма и “арьергард нацистского врага”. Когда в 1947 году появилась во французском переводе автобиография Кравченко “Я выбираю свободу”, для французских коммунистов и их compagnons de route одной из задач в борьбе с нацизмом стало то, чтобы эта книга не попала в библиотеки. Lettres Frangaises и L’Humanite сообщали своим читателям, что Кравченко и его злонамеренные сторонники хотят затопить своих соотечественников потоком “нацистской пропаганды”» [81, с. 57–59].
Таким образом, любая послевоенная критика в адрес сталинского СССР могла блокироваться формулой «Если не Сталин – то Гитлер», а самого Гитлера марксисты превратили в представителя интересов банковских и промышленных элит Германии, т. е. выразителем воли крупного монополистического капитала. Вторая мировая война тем самым стала империалистической войной, в которой победу над нацизмом одержал социализм. В наше время социалисты также считают Третий рейх капиталистическим режимом, а Гитлера – капиталистом. Это представление как нельзя кстати отлично ложится в общую канву марксистского пророчества о монополизации капитала и последующей «национализации» капиталистов капиталистическим монополистическим государством.
Однако это никак не отменяет того факта, что такая классификация не имеет отношения к объективной реальности. Во многом эта риторика даже оскорбительна для миллионов людей, сражавшихся против нацизма ради мира, своих близких и освобождения своей родины, а не ради идеологий. И для сторонников экономической свободы и рыночной экономики отнесение к ним Гитлера и его режима глубоко оскорбительно, под каким бы мотивационным соусом это не подавалось. В самом деле, ничего из того, что имеет ценность для рыночников и сторонников ограниченного государства (минархистов), не было в Третьем рейхе. Как государство, которое видело в рыночном либерализме своего врага, «еврейский заговор», угрозу самой немецкой нации, могло вести прорыночную политику? Как государство, которое изъяло собственность у 500 тыс. граждан Германии еврейского происхождения, не считая оппозиционно настроенных к Гитлеру немцев, может считаться защитником частной собственности? Любой более-менее образованный человек знаком с основными столпами рыночной экономики: это и справедливые суды, и консервативная фискальная и денежная политика государства, и развитое местное самоуправление, и многое другое. К безумию нацистов, мечтавших о новом язычестве, жизненном пространстве и уничтожении других народов, это не имеет никакого отношения.
Есть и другие важные детали. Гитлеровский режим существовал всего 12 лет. Из них 6 он готовился к большой войне и 6 – воевал. После поражения в Первой мировой войне Германия была сильно ограничена в вооружениях, что привело к ее серьезному отставанию в сравнении с соседями к 1930 г. Нацисты построили все социально-экономические отношения в обществе таким образом, чтобы преодолеть это отставание в вооружениях как можно быстрее. Для этого они собрали ключевые отрасли под власть специализированных ведомств, управляемых чиновниками, дав промышленникам гарантированную прибыль при ограничении их возможностей как собственников. Упор был сделан на вермахт[27], люфтваффе и кригсмарине, а ресурсы и валюта для производства и военных, и потребительских товаров были очень ограничены. Следовательно, гражданские отрасли были сильно урезаны в пользу военных. Например, текстильная отрасль и кожевенное производство на потребительский рынок не имели полноценного доступа к коже и тканям, потому что это сырье было необходимо армии. Благодаря централизованной государственной политике безработица снизилась до рекордного минимума, но население во многом себе отказывало. Экономика Третьего рейха была мобилизационной, милитаризованной, подготовительной. И пусть в будущем, уже в конце войны, Гитлер обещал немцам совершенно другую жизнь, где не придется затягивать пояс потуже каждый день и где будет частная собственность, факт остается фактом: все 12 лет своего существования Третий рейх не был рыночным государством и легко шел на нарушение прав собственности без всяких компенсаций пострадавшим.
Это легко доказать. Основополагающим свойством рыночной экономики является рыночное ценообразование, основанное на субъективных предпочтениях миллионов потребителей и реагирующих на эти предпочтения производителей. Ничего подобного в Третьем рейхе не было. На всем протяжении своего кратковременного существования нацисты все больше и глубже влезали в вопросы ценообразования. Уже в мае 1934 г. «Предписание против регулирования цен» запрещало повышение цен на потребительские товары. Вводился запрет для ремесленных корпораций договариваться о минимальных ценах самостоятельно, без разрешения государства. В августе этого же года предписание было распространено вообще на все промышленные и ремесленные услуги и товары. К концу 1935 г. государство контролировало цены через специально созданного рейхскомиссара по контролю за ценами в рамках Министерства экономики. В 1936 г. цены вообще были заморожены на уровне 18 октября 1935 г., а в декабре было опубликовано «Второе предписание о запрете на повышение цен», запрещавшее, как видно из самого названия, повышение цен