Отрицание империи толкало народников в разного рода крайности, касающиеся как прошлого, так и настоящего России. Они, кстати, вполне русофильски, видели зло в «германизме», якобы присущем русской государственности.
Правящая элита страны, по мнению сторонников Герцена и Бакунина, представляла собой касту «русских немцев» и «немецких русских». Первые, по мысли народников, немцами рождались, вторые становились. Немец для народников – это не столько этническая характеристика, сколько, так сказать, «состояние души». К немцам они относили всех сторонников государственной дисциплины, имперского могущества и сословной иерархии. И наиболее ярким примером «немца» в их представлении был Алексей Андреевич Аракчеев – этот «анфан террибль» всех либералов и революционеров, «ужасный крепостник и мучитель русского мужика».
На самом же деле Аракчеев являлся выдающимся государственным деятелем. Именно он провел в начале XIX века коренную реорганизацию русской армии, в ходе которой была введена дивизионная организация и создана должности дежурного генерала. Особенно улучшилось положение самого передового тогда рода войск – артиллерии. Собственно говоря, в отдельный род ее превратил именно Аракчеев. Он свел артиллерию в роты и батареи, усовершенствовал технологию изготовления оружия (так, были уменьшены размеры лафетов и калибров), повысил эффективность функционирования арсеналов, создал Артиллерийский комитет и стал издавать «Артиллерийский журнал». Зимой 1909 года, во время Финляндской кампании, Аракчеев сыграл важнейшую роль в ее активизации, инициировав переход русских войск по льду Ботнического залива на шведский берег.
До сих пор (причем, и в патриотической среде) на Аракчеева возлагают вину за создание печальной памяти военных поселений. Однако, исторической наукой давно уже доказано, что он был против этой затеи Александра I и, вместе с Барклаем-де-Толли и Дибичем, приложил множество усилий, чтобы отвратить от нее Государя. К сожалению, это не удалось, и Аракчеев стал курировать военные поселения вынужденно, получив соответствующее Высочайшее распоряжение.
Показательно, что «крепостник» Аракчеев в 1818 году предложил царю выкупить помещичьи имения по добровольно установленным ценам с тем, чтобы «содействовать правительству в уничтожении крепостного состояния людей в России». «Мракобес», он основал полторы сотни начальных училищ и первую в нашей стране учительскую семинарию.
Таков был ужасный «немецкий русский». А вот кое-что интересное о «русском немце» – главном жандарме России Александре Христофоровиче Бенкендорфе, которого, как и Аракчеева, наши освобожденцы всегда выставляли ужасным злодеем и носителем «реакционного пруссачества». Подобно Аракчееву, этот «реакционер» и «палач» выступил в 1838 году за отмену крепостного права. В начале 40-х он проявил себя горячим сторонником строительства железных дорог в России, против которого выступало большинство царских министров. Бенкендорф был инициатором создания бесплатных больниц для чернорабочих Петербурга и Москвы. Он же стал во главе особой комиссии по улучшению жилищных условий петербургских рабочих и много сделал на этом посту. И тем не менее, стараниями наших «освобожденцев», в историю Бенкендорф вошел как «душитель свободы».
У нас, вообще, как-то принято безмерно ужасаться крепостнической Россией. Между тем, тут все гораздо сложнее, чем рисовалось революционной, а затем и советской пропагандой.
Само крепостное право и возникло-то как историческая неизбежность. Его ввели с целью организовать великорусское крестьянство, стремительно расползающееся по нашим огромным просторам. Не будь крепостного права, и централизация стала бы невозможной. К тому же до XVIII в. крестьянин был прикреплен не к личности владельца, а к земле. Безусловно, прикрепление мужиков к личности владельца было громадной ошибкой, но масштабы этой ошибки все-таки явно преувеличены. Например, и по сию пору господствует ошибочное представление о том, что все крестьянство было крепостным. А между тем ревизская перепись, осуществленная в правление Николай I показала – крепостные составляли 49 % от всех крестьян. Остальные мужики были либо вольными хлебопашцами, либо входили в категорию государственных, монастырских, экономических и т. п. крестьян, чье положение мало чем отличалось положения свободных.
Наша гуманистическая литература (рождавшаяся под пером российских бар, страдающих комплексом неполноценности) и еще более гуманистическая публицистика рисовали прямо-таки ужасающую картину помещичьего беспредела. Она, однако, сильнейшим образом отличалась от реального положения дел. Часто крепостную Россию «тыкают носом» в пресловутую Салтычиху, но ее пример как раз больше работает на самих крепостников! Разоблачили ведь Салтычиху и наказали – несмотря на «диктатуру помещиков». И не только ее. Вот довольно объемная цитата из «Монархической государственности» Л. А. Тихомирова, опиравшегося на данные отчетов МВД России: «В 1836 году взяты в опеку за жестокое управление имения помещика Измайлова. В 1837 году несколько помещиков за злоупотребление преданы суду. В 1838 за то же наложено на помещиков 140 опек. В 1840 году состояло в опекунском управлении за жестокое управление 159 имений. Неоднократно за то же время делались выговоры губернаторам, виновным в недостаточном наблюдении за злоупотреблениями владельцев. Были случаи преданию властей за это суду… В 1842 году правительство обращало внимание предводителей дворянства на тщательное наблюдение за тем, чтоб не было помещичьих злоупотреблений. В 1846 году калужский предводитель предан суду за допущение помещика Хитрово до насилий над крестьянками… В Тульской губернии помещик Трубицын предан суду, а имение взято в опеку. По тому же делу предводителю дворянства объявлен выговор со внесением в формуляр; два уездных предводителя отданы под суд… В Минской губернии… помещики Стоцкие подвергнуты тюремному заключению… В 1848 году помещик Логановский предан военному суду…».
Не менее, а то и более страшным, чем крепостничество, был сельский капитализм, который разложил деревню, подготовил ее к братоубийственной войне. Освобождение крестьян, будучи правильной по общему замыслу мерой, на практике привело к тому, что мужики остались со своей свободой один на один. И вместо сыновней (в большинстве случаев) зависимости от барина попали под жесточайшую деспотию городской и сельской буржуазии. Ситуацию в пореформенной деревне великолепнейшим образом охарактеризовал радикальный консерватор С. А. Нилус. Он ужасался тому, что русская деревня отдана на откуп выборным лицам, старостам, которые суть последние люди в общине. «…Рваный пиджак деревенского полуотщепенца с луженой спиртом глоткой, – досадовал он, – а за его спиной – кулак-мироед, вся сила которого… заключена в лишнем поднесенном стаканчике».
Подобные же наблюдения делали идеологи национал-консервативной организации «Кружок дворян, верных присяге». Согласно им, после 1861 года крестьяне стали злоупотреблять свободой и «для отдельного крестьянина «мир» быстро стал теми же ежовыми рукавицами, только в несколько иной форме: отдельные домохозяева обезземеливаются по капризу «мира» или же на них наваливался непосильный надел». Новым хозяином жизни стал кулак, выборные лица опустились до самой примитивной («водочной») коррупции, сироты и убогие лишились защиты под угрозой полного разбазаривания.
Справедливости ради нужно сказать, что народники жестко критиковали сельский капитализм и кулачество. (В то же время консерваторы, в массе своей, не избежали искушения сделать совершенно проигрышную ставку на «крепкого хозяина».) И в этом была грандиозная сила народничества. Однако левацкий нигилизм все-таки сделал его безоружными перед злейшим врагом – западническим марксизмом.
Марксизм сумел предложить обществу еще более нигилистическую идею. Он признавал необходимость капитализации России, а капитализм для русских – еще большая утопия, чем коммунизм. На определенном этапе неонародники – эсеры – признали правоту ортодоксальных марксистов – меньшевиков. Последние считали, что России предстоит длительный период развития капиталистических отношений, который и сформирует в стране многочисленный и сознательный рабочий класс. По мнению меньшевиков, лишь после исчерпания всех потенций капитализма можно будет говорить о каких-либо настоящих социалистических преобразованиях. Эсеры склонились на сторону меньшевизма, в результате чего самая многочисленная, крестьянская партия в стране признала идейное руководство гораздо менее популярной партии меньшевиков, опирающейся на часть социалистической интеллигенции и отдельные круги высококвалифицированных рабочих. Находясь в плену у буржуазно-либеральных мифов, меньшевики и ведомые ими эсеры сделали ставку на парламентскую демократию, а парламентаризм в России не проходит. «Учредилку» ненавидели красные и белые, что и предопределило ее бесславный конец, который был и концом эсеровско-меньшевистского движения. А между тем эсеры могли бы победить – выбери они модель русского социализма, основанного на просвещенном авторитаризме, земском самоуправлении и артельном коллективизме.
В этом плане гораздо дальновиднее оказались большевики. Ленин решил не дожидаться, пока Россия пройдет весь путь капиталистического развития. Он даже утверждал, что первыми цепь мирового капитала разобьют страны со «средне-слабым» уровнем развития. Они, дескать, уже обладают пролетариатом, но буржуазный строй здесь так и не сумел укрепиться в достаточной степени, поэтому его сравнительно легко сокрушить. Таковой страной Ленин назвал Россию, где ему и удалось совершить победоносную антикапиталистическую революцию. При этом большевики отказались от парламентаризма в пользу советовластия. Правда в скором времени оно было заменено партийной диктатурой, но даже эта модель оказалась гораздо более живучей, чем парламентаризм.
По сути дела, Ленин выступил как полународник, который лишь выдавал себя за ортодоксального марксиста. На самом деле к Марксу были ближе всего именно меньшевики с их идеей полномасштабного исчерпания ресурсов капитализма. Об этом было бы не лишним задуматься нынешним последователям Ленина. Но они продолжают жевать всю ту же марксистскую жвачку, сочетая ее с той политической практикой, которую сам Ильич в сердцах называл «парламентским кретинизмом».