Людей не могут не волновать проблемы будущего. Каждое новое поколение надеется на лучшую жизнь. И сегодняшняя социальная практика побуждает мыслить не только о том, чего нам не хватает, но и о том, что нас ожидает. Это обстоятельство привлекает особое внимание к учениям, в которых разрабатываются концепции будущего.
После того, как в России был реставрирован капитализм, причем по самым последним западным монетаристским рецептам, вопрос о социалистическом будущем России в официальной прессе снят. Отечественным авторам, примирившимся с этим, ничего другого не остается, как обратиться к западным постмодернистским концепциям, предлагающим в качестве будущего постиндустриальное, постэкономическое, информационное и т. п. общества. Стало очевидным, что противопоставить социализму в качестве будущего монетаристский капитализм, разрушивший экономику России, не имеет смысла. Поэтому ухватились за постмодернистские варианты, в которых будущее общество рисуется как некое «посткапиталистическое» общество, хотя на самом деле речь идет всего лишь о смене его капиталистического названия.
Особенно усердствует в этом присно известный Г. X. Попов и выпускающий книгу за книгой по западным образцам В. Л. Иноземцев. Первый в своей книге «Будет ли у России второе тысячелетие» заявляет, что социализм в России был преодолен не реставрированным капитализмом, а постиндустриализмом, которого иногда, мол, «ошибочно называют современным капитализмом» {680}. Второй предсказывает конец обществу, основанному на экономике и труде, производящем материальные блага. Важнейшим условием преодоления всей экономической эпохи «является не устранение эксплуатации как уничтожение товарного обмена, заменяемого плановым хозяйством, а осуществление необратимых изменений в характере человеческой деятельности, обусловливающих ее трансформацию из трудовой в творческую» {681}.
Возникает необходимость противопоставить этим суждениям концепцию, согласно которой будущее принадлежит обществу труда. Только на трудовой основе можно построить общество вековечной народной мечты — общество социальной справедливости и социальной правды. Труд был, есть и навсегда останется тем фундаментом, на котором возникло, существует и будет развиваться человеческое общество. «Труд как созидатель потребительных стоимостей, как полезный труд, есть не зависимое от всяких общественных форм условие существования людей, вечная естественная необходимость: без него не был бы возможен обмен веществ между человеком и природой, т. е. не была бы возможна сама человеческая жизнь» {682}.
Автор понимает, что в настоящее время не так легко восхвалять труд. Люди труда вправе сказать: все мы, наши предки и наши дети трудились и трудятся в поте лица своего, но никто за счет своего труда не стал богатым. Богатыми становятся другие, причем за счет нашего труда.
Действительно, трудящийся люд так и не смог вырваться из-под ига наемного труда. Лишь иногда радость труда облегчала им подневольную жизнь наемников и батраков. Неужели и в будущем, могут подумать они, нам кроме этого труда ничего не светит? Даже церковь обещает на том свете жизнь без труда.
И все же в земной жизни общество и люди без труда обойтись не могут. Все зависит от того, способны ли трудящиеся создать такое общество, где плоды труда будут доставаться им самим, и собственность будет базироваться на собственном, а не чужом труде.
Безусловно, характер и содержание труда не остаются постоянными, они подвергаются изменениям в ходе истории. Можно согласиться с тем, что труд будет не только физическим. Процесс производства и труда превращается в арену применения сил науки, экспериментальную материально-творческую и предметно-воплощающуюся науку. Вместе с тем труд не потеряет своего предметного характера и созидателя потребительных стоимостей, не станет только умственной деятельностью, не предполагающей материального воплощения своих результатов, т. е. предметной, физической деятельности и ее материального продукта.
Подход к анализу будущности общества с позиций труда является серьезным методологическим принципом. Труд служит надежным ключом к пониманию не только всей предшествующей истории, но и развития общества в последующие эпохи.
Нужно в определенной мере следовать традициям великих мыслителей прошлого — Сен-Симона, Фурье, Оуэна, социалистов-рикардианцев. Нельзя обойти и научные поиски будущего у современных социологов и экономистов, в частности видного американского социолога и экономиста И. Валлерстайна, который призывает сегодня обдумывать тот новый общественный строй, который придет на место капитализма, и бороться за его сотворение. «Ведь никоим образом не гарантировано, что конец неэгалитарной исторической системы приведет к появлению лучшей. Борьба открыта. Сегодня нам нужно определить конкретные институты, через которые наконец сможет найти свое выражение освобождение человека» {683}. И. Валлерстайн полагает, что уже в XXI в. капиталистический мировой порядок может быть разрушен на основе своих внутренних противоречий, и на его место придет социалистический мировой порядок. Однако формы последнего для него остаются неясными.
Предсказывать их, да еще в их конкретном виде, дело трудное. Всегда есть опасность впасть в утопизм, о чем свидетельствует опыт нашего обществознания в 60-е годы XX в. Не случайно великие мыслители —К. Маркс, В. И. Ленин —предупреждали теоретиков и практиков не забегать вперед, учитывать реально существующие обстоятельства, условия времени и места.
В то же время без знания общих контуров будущего общества, его основ, к которым приводит логика социально-экономического развития, невозможно определить и конкретные способы и направления деятельности, постоянно созидающей те или иные формы жизни.
Глава 22. Нищета постмодернизма в трактовке настоящего и будущего
§ 1. Ущербность методологии постмодернизма
Можно ли понять будущее, если не придерживаться принципа историзма, отрицать развитие общества, его переход в то или иное качественное состояние?
Ответ очевиден: этого сделать нельзя, ибо без признания развития о будущем сказать нечего. Несмотря на это, сегодня вошли в моду всякого рода теории о «постсовременном обществе», получившие названия «постмодернизма». Одни предлагают вместо «индустриального общества» «постиндустриальное», вторые — вместо «экономического» «постэкономическое общество», третьи — вместо «человеческого» общества «постчеловеческое». Предполагается и соответствующая формула, по которой кроится вся и всякая история: «до— теперь —после», и короче— «до —после». Все, что было, обычно называется традиционным обществом, что есть — модерном, что будет —постмодерном. Под эти рубрики подводится вся история общества, а само деление истории приобретает следующий вид:
— традиционное — современное — постсовременное общество;
— доиндустриальное — индустриальное — постиндустриальное общество;
— доэкономическое — экономическое — постэкономическое общество и т. п.
По такому же образцу стали делить историю философии, социологии и других гуманитарных наук {684}. Так, философию подразделяют на доклассическую, классическую и неоклассическую (постклассическую), социологию — на доклассическую, классическую и постклассическую. Остается лишь таким же образом расчленить всю историю, т. е. на историю до человека, человеческую и постчеловеческую (нечеловеческую), что тоже уже делается.
Обратим внимание прежде всего на то, что здесь обозначается термином «пост (post)». По существу у постмодернистов это означает конец истории. В постисторический период, по словам Ф. Фукуямы, нет ни искусства, ни философии, остается лишь тщательно охраняемый музей человеческой истории. В общем, речь идет о конце истории как таковой, завершении эволюции человечества, универсализацией либеральной демократии как окончательной формы правления {685}, т. е. после капитализма уже не может быть истории, наступает конец истории общества, конец истории человечества.
Чтобы обнаружить пустоту деления истории на «до — теперь — после», достаточно поставить вопрос: что последует за «после», т. е. что будет после «после», да еще после третьего «после» и т. д.? Вразумительного ответа на этот вопрос не получить.
Так называемая «постальтернатива» «посту» —это номенологическая инсинуация, т. е. лишение термина смысла, его деморфимизация. Что такое, например, постчеловек? В лучшем случае, нечеловек, т. е. это вымысел, в худшем —деградация, смерть человека. Когда же требуют еще определить, что такое постнечеловек, то это уже самый настоящий мошеннический трюк.
Не зря многих из постмодернистов, в частности Ж. Делеза, причисляют к интеллектуальным мошенникам {686}. В. А. Кутырев называет рассуждения о постчеловеке «Еванглием антигуманизма» — «благой» вестью о смерти {687}, приводя соответствующее место из книги Ж. Делеза о работах М. -П. Фуко: «В наши дни мыслить можно только в пустом пространстве, где уже нет человека... Всем тем, кто хочет говорить о человеке, его царстве и освобождении, всем тем, кто еще ставит вопросы о том, что такое человек в его сути, всем тем, кто хочет исходить из человека в своем поиске истины... всем этим несуразностям и нелепым формам рефлексии можно противопоставить „лишь философический смех"» {688}.
Приведенные слова говорят и о другой стороне постмодернизма — о его приверженности к архаике, к идее необратимости регресса по отношению к современности. Выступая против будущего, постмодернисты его симметричную альтернативу видят в прошлом. «Пост» в их лексиконе служит не только для обессмысливания будущего, но и настоящего, современности.
Это можно показать на примере постмодернистских рассуждений о современном положении России, о ее капиталистическом настоящем. Вместо того, чтобы увидеть в современном капиталистическом положении российского общества кризис самого современного монетаристского типа капиталистического общества, представители российского модернизма настойчиво твердят, что это кризис установившегося в России архаического, а не современного капитализма. «Как видим, — пишет Ю. Н. Давыдов, — и непромышленный характер „нового русского" капитализма, и фискально-политическое происхождение „новых русских" капиталов, и поразительная „социальная близость" его основных персонажей, соответствующих фигурам античного капитализма, — все это позволяет причислить наш нынешний капиталистический тип к архаическому» {689}.
Модернисты готовы причислить к капитализму не только античное, но и первобытное общество, лишь для того, чтобы обелить современный «цивилизованный» западный капитализм и модернизировать Россию по его образу. Они готовы признать существование христианства до рождения Иисуса Христа, лишь бы Россия встала на путь развития «нравственно-религиозно ориентированного рыночного хозяйства, аналогичного тому, что возникло в свое время на Западе «из духа» протестантской этики индивидуального труда, частной собственности и личной инициативы» {690}. Они верят в учении о капитализме не А. Смиту, Д. Рикардо, К. Марксу, а М. Веберу, у которого, по словам всемирно известного исследователя капитализма Ф. Броделя, «однозначное «идеалистическое» объяснение, делающее из капитализма воплощение определенного типа мышления, всего лишь увертка... чтобы ускользнуть от [признания] мысли Маркса» {691}.
У постмодернистов формула истории, состоящая из трёх компонентов «до — теперь — после», расчленяется на дихотомические пары, что еще больше уменьшает ее способность выражать историчность общественной реальности. В первой дихотомии «до — теперь» образуется симметричная ретроальтернатива, во второй — «теперь — после» — постальтернативная симметрия. При этом полюса дихотомий выступают не как взаимоотрицающие и взаимополагающие друг друга противоположности, а как сосуществующие в разрыве стороны дихотомии. Так, «после» только тем и отличается, что оно не «до», т. е. внеположенным по отношению к «до», оно ничего определенного не отрицает и ничего определенного не утверждает. Эта дихотомия не выражает ни развития, ни изменения.
Чтобы каким-то образом оправдать «деконструкцию» категорий противоречия и отрицания, объясняющих возможность развития, их заменяют понятием «дихотомическое различие». При этом обычно ссылаются на антиномии Канта, используют их «метафизичность». Кант противопоставляется Гегелю, который, как известно, подверг серьезной критике Канта в этом вопросе. «Гегелевское противоречие, — писал, например, Ж. Делез, — как бы доводит различие до конца; но это тупиковый путь, сводящий его к тождеству, придающий тождеству достаточность, позволяющую ему быть и быть мыслимым» {692}.
На самом деле у Гегеля речь идет о переходе от тождества к различию, доведенному до противоречия, которое затем разрешается на основе взаимопроникновения противоположностей, одна из которых ставится основанием разрешения противоречия и перехода к новому состоянию, отрицающему старое. Для Ж. Делеза же «история идет путем решения задач и утверждения различий, а не отрицания и отрицания отрицания» {693}. Постмодернисты, как и И. Кант, не знают положительного значения антиномий для объяснения реального развития общества не только потому, что относят их только к разуму, а главным образом потому, что не допускают единства (тождества) противоположностей, абсолютизируют разрыв с одинаковой необходимостью сосуществующих полюсов. Для них становится неприемлемым даже среднее звено в формуле «до —теперь —после», поскольку оно может служить опосредствующим средним членом обычного логического умозаключения, т. е. опосредствовать связь предшествующего «до» и последующего «после». Трехзвенность диахронного процесса заменяется дихотомическим различением «до» и «после», не знающим опосредования.
Между тем без обусловленности настоящего прошлым, будущего —настоящим, нет истории. Из-за того, что предшествующее и последующее выступают как противоположности, они не остаются в состоянии дихотомического разрыва двух симметричных, а потому и обратимых полюсов. Они опосредствуют друг друга как противоположности, переходя в процессе развития и изменения одна в другую. Причем одна из противоположностей может стать опосредствующим звеном, представлять собой более высокую степень развития.
Анализ современности, и тем более постсовременности на основе дихотомии, постоянно и неизменно симметрично сосуществующих разорванных полюсов по существу повторяет азы дуализма, уже давно отвергнутого в науке как логически и методологически несостоятельный принцип. История не знает сослагательного наклонения, и в этом смысле она не дуалистична, а монистична. Настоящее в своем переходе к будущему многовариантно в выборе путей, но уходя в прошлое, оно опять становится монистичным. Поэтому дуализм предшествующей истории как одной и той же сущности бессмыслен, что и выражается в известной формуле об отсутствии сослагательного наклонения. Дуализм неприемлем не только для обоснования принципа развития, но и для противопоставляемой ему теории общественных изменений.
Метод дихотомии в логическом отношении тоже непригоден. И не только потому, что он еще у Зенона (Элейского) использовался для запутывания мысли. Полюса дихотомий «до —теперь», «теперь — после» обычно бывают представлены сами по себе как единственности, обладающие одним признаком — не быть чем-то другим. В таком суждении, как, например, «после —это не теперь», термин «после» ничего не говорит ни о содержании этого термина, ни о соотношении его с понятием «теперь». «После» —это одно, «теперь» —другое. Здесь ничего определенного не отрицается и не утверждается, полюса этих дихотомий внеположены и не свидетельствуют ни о развитии общества, ни об его изменениях. Это —пустые дихотомии, они не конститутивный момент, а деконститутивный способ мышления, характерный для метафизически мыслящих авторов.
Научный смысл антиномии приобретают лишь в том случае, если их полюса рассматриваются как взаимосвязанные противоположности, противоречия между которыми преодолеваются через их взаимопроникновение и их отрицание в конкретном единстве. В этом отношении единство противоположностей «до —теперь», «теперь — после» и подобных им других полюсов как раз и образует движение общества, историю, подобно тому, как единство прерывности и непрерывности образует принцип движения как такового, которое одновременно и прерывно и непрерывно.
Для модерниста или постмодерниста такие рассуждения оказываются неприемлемыми, ибо они разрешают антиномии, т. е. распутывают любимые ими парадоксы, жонглированием которыми они создают себе имидж «современных» мыслителей, преодолевших, например, Гегеля, хотя и не сумевших его понять.
Недаром ученый мир Запада скептически воспринял постмодернизм, окрестив его родоначальников нелестным именем «интеллектуальных мошенников». Об этом можно узнать из рецензии Р. Давкинса на книгу А. Сокала и Ж. Брикмонта «Интеллектуальные мошенники» [68], переведенную на английский язык под названием «Модный нонсенс» {694}. Автор рецензии, имея в виду тезис постмодернистов об уникальности и ситуативности всего происходящего, приводит соответствующее место из Ж. Делеза: «прежде всего события сингулярности (singularities events) соответствуют гетерогенным сериям, которые организованы в систему, которая никогда не бывает ни стабильной, ни нестабильной, но „метастабильной", наделенной потенциальной энергией, внутри которой распределяются разности потенциалов между этими сериями... во-вторых, сингулярности способны к самоунификации (autounification), являясь всегда мобильными и свободно перемещаясь в пространстве до тех пор, пока какой-нибудь парадоксальный элемент не пересечет эти серии и не вызовет их резонанс, объединив тем самым соответствующие сингулярные точки в единую случайную точку, а все эмиссии, по такому раскладу, в единый пучок» {695}. Этой цитате рецензент предпосылает очень нелестную оценку сути приемов постмодернистских авторов как интеллектуальных мошенников, которым нечего сказать в науке.
Из отечественных ученых против постмодернистского мошенничества и колдовства в науке в последнее время резко выступают из естественников академик РАН Э. П. Кругляков (см. его книгу «Что же с нами происходит». Новосибирск, 1998), а из представителей общественных наук —доктор философских наук В. А. Кутырев (см. его статью «Человек XXI века: уходящая натура...» // Человек. 2001. №1. С. 9-16). Так, В. А. Кутырев, обсуждая модернистскую дихотомию «человек —постчеловек», оценивает «теорию» постчеловека как мошеннический трюк. Вместе с тем он отмечает переход части современной интеллигенции не только к колдовству, астрологии, но и к крайним формам человеконенавистничества.
К сожалению, из отечественных авторов нашлись апологеты постмодернизма, которые усматривают в нем некий методологический позитив —чуть ли не логику современной социологии, адекватной некоему «контингентному» сдвигу, точнее сдвигу в головах некоторых социологов и философов. Полагают, что согласно «дихотомичной логике» постмодернизма, «теория развития» и «теория общественных изменений» составляют неразрешимую антиномию вечно сосуществующих теоретических конструктов.
Почему же эта антиномия наукой не разрешима? Оказывается потому, что так считал Кант (Гегель, вроде бы, здесь ни при чем) и так думают Поппер, Нисбет и Будон. «Можно критиковать и отвергать, —утверждает один из отечественных авторов, —конкретные теоретические модели развития или изменений, но доказать принципиальную несостоятельность теории развития или теории изменений как способов теоретизирования невозможно, оставаясь в рамках социологии, поскольку, как показал опыт Поппера, Нисбета, Будона, сама критика базируется на ценностном разрешении антиномий „универсальность — уникальность", „детерминизм — индетерминизм", „дедуктивность —индуктивность", которые выводят проблему „развитие или изменение" в область вопросов, названных Кантом метафизическими» {696}.
Можно привести из дискурсов автора образец «анализа» дихотомий на основе их ценностной оценки, причем по «ясности» мысли не уступающего делезовским. «Итак, — обобщает автор, —если овеществление — результат реализации ценностей, то развеществление — симптом их деактуализации. Симуляции, выдающие отсутствие реальности за ее присутствие, умножаясь, становятся самодостаточны и делают проблему реальной и иррелевантной. Понимание существа современности как виртуализации / развеществления общества порождает массу теоретических проблем. Но единственно существенная возникает как следствие решения вопроса о ценностях: как возможно общество, лишенное ценностей? На столь зловеще звучащий для многих вопрос возможен столь же иронично звучащий ответ: как виртуальная реальность. Если нет того, о чем „во всем постоянно идет дело», то социальные институты, возникшие как следствие овеществления, теряя свою власть над индивидом, становятся образом, включаемым в игру. И в этом смысле телефакс, избавляющий от сервиса — надзора такого социального института, как почта, есть „распочтовывание", ксерокс —„растипографирование", видео —„раскинемато- графирование", персональный компьютер —„разофисирование"» {697}.
Понять, что здесь есть развеществление или присутствие отсутствия, нормальному человеку и нормальному разуму вряд ли возможно.
Есть еще одна особенность постмодернизма, на которую следует обратить внимание. Это —сведение самого понятия «современность» к бессмыслице — к принципу «здесь и сейчас», не знающего никакой историчности. Современность — это вроде бы то, что эмпирически наблюдается только здесь и сейчас, но не там или после.
Деление истории на два («до» и «после» неизбежно подводит дискурс на эту тему под апорию Зенона «Дихотомия», согласно которой проблема движения во времени неразрешима. Наблюдаемое здесь и сейчас, т. е. современность, в этом случае предстает как неуловимый миг между прошлым и будущим, между «до» и «после». Ведь можно утверждать, что то, что было вчера, час, минуту, секунду и т. д. тому назад, это уже прошлое, а что будет завтра, через час, минуту, секунду и т. д. (деление времени бесконечно) — уже будущее. Настоящему места не остается, современность исчезает. В современность нельзя попасть не только дважды, но и однажды.
Но и этого мига может не быть, поскольку время между «до» и «после» может делиться бесконечно. Соответственно и движения истории не будет, оно не только может не начаться, но и существовать не может. Отсюда и обращение постмодернистов к К. Попперу, проповедующему бессмысленность истории, отсюда и постмодернистские теории «конца истории».
По-иному выглядит научное решение проблемы современности и постсовременности. Достаточно обратиться к Гегелю, чтобы современность понять глубже — прежде всего как существующую действительность, а постсовременность — как возможность, т. е. как то, что существенно для действительности, но остается только возможностью. С этой точки зрения современность предстает как действительность, которая «есть ставшее непосредственным единство сущности и существования, или внутреннего и внешнего» {698}. Поэтому научное понимание современности не позволяет под нее подставлять все то, что непосредственно воспринимается, лежит на поверхности общества, т. е. наличное бытие как явление. Современность в качестве действительности в своем раскрытии и реализации обнаруживает себя как необходимость. У Гегеля, как разъяснил в свое время Ф. Энгельс, необходимость является атрибутом действительности, и, соответственно, разумна лишь та действительность, которая необходима.
Если подходить к современности с этих позиций, т. е. как к действительности текущей эпохи, то современным будет действующий с необходимостью процесс обновления, развития, прежде всего совершающийся научно-технический прогресс, поставляющий обществу новые знания, технику и технологию.
В общем социально-экономическом смысле современным будет то, что выступает отрицанием старой действительности. По мере развития все, что было прежде действительным, становится недействительным, утрачивает свою необходимость, свое право на существование, свою современность. Вместо отрицаемой действительности возникает новая, жизнеспособная действительность. Все действительное в человеческой истории со временем становится неразумным, а все разумное предназначено к тому, чтобы стать действительностью, как бы ни противоречило существующей кажущейся действительности {699}.
И. Валлерстайн подобную необходимость преобразования существующей действительности называет «современностью освобождения», являющейся постоянной, вечной современностью, противостоящей консерватизму и либерализму. Он связывает ее с освобождением от капиталистической миро-системы, о кризисе которой свидетельствуют следующие современные тенденции: во-первых, подвергаются истощению ресурсы доступной дешевой наемной рабочей силы, особенно ее приток из деревни; во-вторых, происходит сжатие средних слоев общества как политической опоры существующей миро-системы; в-третьих, нарастает кризисная ситуация в экологии, обостряющая экономические проблемы; в-четвертых, увеличивается демографический разрыв между Севером и Югом {700}. Те, кто хотел бы продлить существование того, что есть сейчас, но в другом обличии, полагает автор, еще очень сильны. Вместе с тем он выражает уверенность, что «это будет концом ложной современности и началом, впервые, подлинной современности освобождения» {701}.
Что касается постмодерна, то он, по утверждению И. Валлерстайна, «вовсе не после-современность... Постмодернизм как концепция, претендующая на объяснение, лишь запутывает» {702}. Постмодернизм является способом отрицания современной тенденции в науке, утверждающей, в отличие от ньютоновско-бэконовско-картезианской традиции, историчность мира природы. Вместе с тем постмодернизм, по мнению указанного автора, служит выражением острого морального и институционального кризиса капиталистической миро-системы и в этом отношении является возвещением ее гибели. «Понадобится по меньшей мере еще 50 лет окончательного кризиса, т. е. „хаоса“, прежде чем мы можем надеяться обнаружить себя при новом общественном строе» {703}.
И. Валлерстайн полагает, что для России 1989 год и последующий период не стали триумфом либерализма, скорее наоборот, — это «крах либерализма и грандиозное политическое поражение тех, кто поддерживает капиталистический мир — экономику» {704}.
Так называемые «радикальные реформы», приведшие к деградации нашего общества, сопровождаются соответствующим идеологическим оправданием — концепциями модернизма и постмодернизма, призванными заменить теорию развития общества. Чтобы прикрыть отказ от теории развития, предполагающей переход от старого к новому, выдвигается суждение, похожее на признание обновления — приведение общества в современный вид, его «осовременивание», «обновление». Обновить, например, Россию —это приспособить ее к современным условиям, т. е. или к условиям, существующим на Западе, или возродить то, что было в России до социализма. «Суть перемен, которые идут в России и посткоммунистических странах, — сказано в одной из книг по модернизму, — заключена в понятии «модернизация». Термин, забытый после неудач деколонизации 60-х годов, вновь стал центральным для характеристики этого типа развития, связанного со сменой и поиском собственной идентичности, попыткой приблизиться к западной» {705}. Именно для этого были востребованы модернистские концепции, возрождение которых прямо связывается с идеологическими потребностями правящих кругов посткоммунистических стран, особенно для проведения так называемой «либеральной политики».
Какой предстает современная российская действительность в концепциях модернистов? Что в ней истинно современного в отличие от декларируемой, якобы «ложной» современности социализма?
Поскольку капитализация страны не привела ее к действительному обновлению и развитию, в поисках «современного» приходится обращаться в область духа, а в ней — к духовной свободе человека, причем ценой отказа от других не менее важных принципов — равенства и справедливости. Суть современного либерализма, по справедливому утверждению академика В. Н. Страхова, «состоит в двух моментах: во- первых, „эгалите“ (равенство) и „фратерните“ (братство) выбрасываются как вещи непотребные и крайне опасные; во-вторых, „либерте“ (свобода) связывается с фундаментальным принципом капитализма и западной цивилизации —„Интересы личности превыше всего"» {706}. Сама же свобода свелась к свободе слова, которую не зря называют ваучером демократии, но уже в области идеологического мошенничества.
Что же касается оценки того, что представляет собой наличная российская современность, то модернизм ничего внятного не предлагает. Вот, например, рассуждения одного из «современных» авторов относительно существования в нашем обществе предпринимателей как наиболее заинтересованной в проведении либеральных реформ социальной группы. Предполагается, что эта группа обладает фактическим бытием, но не присутствует в социологическом опыте: «понятие „социальная группа предпринимателей” означает присутствие, которое отсутствует. Отсутствие предпринимателей представляет собой то, что присутствовало, либо то, что могло присутствовать или могло не присутствовать, либо то, что будет присутствовать, либо то, что может присутствовать или не присутствовать, либо то, чего присутствовать не может. Все, что наличествует в присутствии „предпринимателей”, каким-то образом уже присутствует в отсутствии. Вне присутствия „социальная группа предпринимателей» представлена своим отсутствием. Отсутствие изучается как уже-не- присутствие, либо как еще-не-присутствие: в самых общих чертах структуры отсутствия могут трансформироваться в прошедшие события и деструктурироваться отсутствием как „пережитки» прошлого присутствия или стать будущими событиями, которые своими возможностями „притягивают» к себе присутствие» {707}.
Из этой бессмыслицы, составленной по рецептам модерна, трудно что-то извлечь для понимания современности и тем более будущего, выходящего за пределы современности. Будущее России в концепциях постмодерна накрепко привязывается к прошлому, причем не к социалистическому, а к капиталистическому прошлому. Тем самым постмодернизм отрицает всякую теоретическую возможность рационального объяснения перехода к действительному будущему или, на языке модернизма, к постсовременности.
В самом деле, что можно сказать о том, что будет после современности, если не допускается развитие! Ровным счетом ничего вразумительного. Это обстоятельство вынуждает постмодернистских авторов прибегать, как показали А. Сокал и Ж. Брикмонт, к чисто мошенническим приемам и запутанному стилю изложения, прикрывающему отсутствие и невозможность подлинной мысли. «Предположим, — пишет Р. Давкинс в своей рецензии на книгу вышеназванных авторов „Интеллектуальные мошенники», — что вы — интеллектуальный мошенник, которому нечего сказать, но с сильной амбицией преуспеть в академической жизни. Какой стиль письма вы тогда предпочли бы? Наверняка неясный, ибо ясность выставила бы напоказ отсутствие содержания в ваших писаниях» {708}.
Пример с присутствием и отсутствием предпринимателей в современной России, приведенный выше, вполне подтверждает эту оценку постмодернизма. Такого рода алогизмы проистекают из модернистской трактовки социальной реальности, вернее, из отрицания ее объективности и из ее сведения к чисто субъективной конструкции.
Ведь «присутствие» социальной реальности в форме «предпринимателей» обретает основание лишь в опыте социолога, ее смысл определяется «интенцией» социолога. В зависимости от угла зрения, под которым социолог воспринимает и интерпретирует свой опыт, один и тот же опыт может быть истолкован и как «присутствие», и как «отсутствие» чего-либо. В итоге социальная реальность будет определяться субъективным содержанием опыта и его интерпретацией социологом, т. е. отрицается сама возможность объективной истины, что лишает смысла применять здесь нормальную человеческую логику. Этого не позволяет солипсизм.
Столь же невразумительны модели прогресса в их постмодернистском «осмыслении». Так, модель экономического роста у представителя персоналистского постмодерна П. Козловски, антисциенистские сочинения которого распространяются у нас, выглядит как некая комбинация расширения и сокращения. Решение проблемы примитивно сводится к тому, чтобы найти середину между расширением и сокращением. «Ни человек, ни что-либо другое, — пишет он, — в природе не растет и не расширяется безгранично. Также и человеческая личность не является безгранично расширяющимся устройством, без конца поглощающим ограниченные ресурсы; она держится на хрупком равновесии двух тенденций или движений — движения расширения и движения сокращения... Как человеческая личность, так и жизненные порядки, философские истолкования общества, культура и экономика должны найти середину между сокращением и расширением. Двойное направление роста—вовне и вовнутрь — говорит о том, что и экономика должна расти вовне и вовнутрь и что способность к внутреннему углублению широко раздвигает границы роста» {709}.
Очевидно, что искать середину между расширением и сокращением, между ростом вовне и вовнутрь — это бессмысленное дело. Но эта бессмысленность есть прием, посредством которого отрицается возможность прогресса и развития вообще. Они обессмысливаются. Ведь середина между расширением и сокращением чего- либо — это покоящееся состояние, оно остается таким, каким было.
У нас функцию объяснить «посткоммунистическое» развитие России с позиций модернизма и постмодернизма взяли на себя несколько авторов (А. С. Ахиезер, В. В. Козловский и другие), в том числе В. Г. Федотова из Института философии РАН. В своей книге «Модернизация „другой" Европы» она поставила целью дать «подробный анализ модернизационной (неомодернизационной) и постмодернизационной перспективы и представить контуры теории посткоммунистического развития» {710}. Книга начинается с модернистского дискурса о судьбах России в зеркале методологии. Им оказывается не зеркало П. Глобы, выводящего эти судьбы из расположения звезд (звездного контекста), а из двух посылок модернистски трактуемой социологии знания: из степени самоочевидности того или иного типа знания (обозначающего) и из социального контекста типа знания.
Самоочевидным, по ее мнению, для России типом знания является не социальнотеоретическое и не социально-технологическое, а мировоззренческое (идеологическое) знание. Это вроде бы самоочевидно, ибо первые студенты, посланные Борисом Годуновым за рубеж, проявили исключительный интерес к алхимии и к астрологии. Но это говорит, скажем мы, лишь о том, что в России не было алхимии и астрологии, и, следовательно, не столь очевиден мировоззренческий тип знания применительно к России, если она не знала ни алхимии, ни астрологии, а на Западе они в то время процветали.
Типом знания обусловливается и социальный контекст. Россия может быть «обозначена как место (социальный контекст), отличающееся предпочтением особого типа социального знания», т. е. преобладанием мировоззренческого знания над научным. Соответственно, подход к проблеме модернизации общества должен быть, согласно автору, культурологически-цивилизационным, а не материально-цивилизационным. Это значит, что социальные сдвиги ею рассматриваются как следствие культурных и цивилизационных обстоятельств и главных из них —духовных процессов, т. е. она не скрывает своей приверженности субъективному методу, заявляя, что руководствуется посылкой о главенстве культуры, духовного контекста.
Что касается методологического подхода к выявлению путей развития России (термин «развитие» применяется исключительно в модернистской трактовке), то здесь речь идет не об обосновании особенного, но действительного пути развития, что требовала классическая методология, а о ракурсах интерпретации, понимания этих путей. Эти ракурсы интерпретации не должны быть онтологизированы, т. е. не должны быть представлены как реально возможные, они лишь точки зрения, не имеющие подтверждения. Спор о том единственном пути, который потом подтверждается историей, объявляется бессмысленным (как будто путь никогда не бывает единственным), тогда как на самом деле бессмысленным является совмещение ракурсов интерпретации, если исследователь не выявляет того реального пути, по которому пойдет Россия.
Не имеет смысла их совмещение еще в одном ракурсе интерпретации — по типу развития, не знающего ни феодального, ни капиталистического, ни социалистического типа развития. При таком ракурсе интерпретации развитие стран уподобляется соревнующимся на лодках спортсменам. Россия оказывается во втором эшелоне в качестве «второй» Европы, побуждаемой внешним «вызовом» Запада. Она не имела и не имеет внутренних источников развития, не обладает органичностью, собственными потребностями и исторической судьбой, ее механизмы развития мобилизационные, характер развития — догоняющий, темпы — медленные. Как будто не было социалистического развития России (СССР), ошеломляющего всех своей инновационностью, небывалыми темпами, своими внутренними источниками развития. Как будто нет нынешнего Китая, Вьетнама, поражающих всех своим развитием на основе движения к социализму. Как будто падение в своем развитии нынешней России не объясняется тем, что она сошла с рельсов социализма и повернулась к Западу, хочет стать «другой» Европой, на пути к которой, т. е. к капитализму, она может превратиться только в колонию первой Европы. Автор без какого-нибудь доказательства утверждает, что именно путь России к «другой» Европе —это ее настоящий путь, который является позднеевропейским социальным развитием {711}. На самом деле автор повторяет западный модернистский тезис о западном обществе как о первом мире, т. е. о современном мире, а об остальных — как о втором и третьем мирах.
В методологическом плане ракурсы интерпретации, тем более их совмещение на пути к «другой» Европе не могли дать вразумительного результата. Его бессмысленность была заложена в модернистской методологии. Модернистское жонглирование терминами «до (традиционное, прошлое) — теперь (модерн, современное, западное) — после (постмодерн)» применительно к России ельцинского периода ничего внятного не дает. Ведь в этом случае традиционным прошлым, от которого надо убегать и переходить в современность, было бы самое высокое развитие, которого когда-либо достигала наша страна, а ее современностью — быть «другой» Европой в качестве колонии Европы. Ведь «после» — это не будущее и не развитие. «После» может быть и гибелью.
На самом деле настоящая современность России, в отличие от сегодняшней «ложной» современности, — это социалистический тип ее развития в условиях этой новой цивилизации. Эффективность этого пути уже доказана историей: как только она сошла с этого пути, она оказалась в тисках всеобщего кризиса.
Все согласны с тем, что история не имеет сослагательного наклонения. Это значит, что то, что прошло, прошло тем единственным путем, каким оно осуществилось. Отсюда и тезис о развитии общества как о естественноисторическом процессе, об объективной закономерности, объективной логике этого развития. Поэтому монистический взгляд на прошедшую историю — это единственный надежный подход. Г. В. Плеханов прекрасно и убедительно обосновал этот взгляд.
Что же касается настоящего и будущего, то относительно их можно и нужно говорить как о включающих разные, даже альтернативные пути развития. Здесь уместен плюрализм, здесь «иное дано». Однако очень важно при познании настоящего и будущего определить тот закономерный путь, который оказывается единственным, как только настоящее и будущее становятся пройденными этапами исторического развития, уходят в прошлое, в историю.
Вариативность и плюрализм в этом случае опять переходят в монизм. Соответственно, монизм и плюрализм должны быть представлены как стороны противоречия. Когда они противопоставляются как две самостоятельные сущности и абсолютизируются, то, чтобы избежать дуализма, необходимо признать действительной одну из них: для прошлого это монизм и только монизм. Иначе, как говорилось, надо отказываться от суждений об истории, не знающей сослагательного наклонения. Если же настоящее и будущее берутся в плане их историчности, то плюрализм и монизм выступают как взаимополагающие противоречивые стороны одной и той же сущности — общественного развития. Развитие в своих путях одновременно является и монистическим, и плюралистическим. В этом случае противоположности совмещаются, находятся в единстве, взаимополагают друг друга.
Когда читаешь модернистские бессмысленные «дискурсы», которые деконструируя логику противоречия, ничего не проясняют, невольно задаешься вопросом — откуда все это исходит, чем оно порождено?
Оказывается, что не только разумное, но и бессмысленное может стать действительным. Никакой необходимости в том, чтобы разрушать, например, СССР, экономику и культуру России или сжигать храм Зевса, не было. Но творить социальную действительность могут не только разумные люди и с помощью науки, но и люди с дурными намерениями и лишенные научного мышления. Действительность, в которой живет сегодня Россия, тоже продукт деятельности людей, но продукт неразумной, разрушительной деятельности. Сегодняшняя действительность не обладает достоинствами необходимости и разумности. Постмодерн как раз и есть, с одной стороны, отражение такого рода действительности, с другой — творение ложной действительности.
Корни модерна в конечном счете заключены в стоимостном бытии общества, в самоидентификации социального мира как товарного мира, в котором все вращается вокруг принципа стоимостной самотождественности, не знающей развития. В теоретико-гносеологическом смысле это означает порочный круг, из которого нельзя выйти, не изменяя логике, не обращаясь ко всякого рода антинаучным трюкам. В социальном отношении — это защита вечности рыночного общества, олицетворяющего конец истории, особенно для России. С этой точки зрения она не имеет будущего, ее современность выпадает из истории: все, что есть уже было.
Теперь очевидно, что Россия нынешняя, да еще при существующем политическом режиме, исчерпала возможности своего развития на капиталистической основе. Она живет не в модернистском, а в капиталистическом мире, теряющем свое историческое оправдание, свойства разумной действительности, а потому и признаков производительного общества. Будущее России —не в ее положении «второй» или «другой» Европы, как этого хотят представители западного и отечественного модернизма, а в том, чтобы занять достойное место в процессе исторически закономерного перехода от мировой системы капитализма к мировой социалистической системе. Это и будет воплощением не постмодернистского или неомодернистского, а современного общества. Лишь на пути, на который Россия встала в начале XX в., т. е. на пути к социализму, она приобретет свойства разумности и, соответственно, действительности. Только на этом пути Россия в XXI в. может вновь оказаться на вершине мирового исторического развития.
Этого не хотят признать как западные теоретики, так и представители отечественного модернизма. П. Штомпка, например, считает, что достигнутое нашим обществом при социализме развитие «оказалось весьма далеким от истинной современности». Наше общество при социализме, по его мнению, представляло собой скорее «ложную современность», под которой он подразумевает «навязанную индустриализацию», «установление жесткого контроля» со стороны административного бюрократического аппарата и автократического государства и т. п. У нас вроде бы не могла быть «истинная современность», поскольку отсутствовали частная собственность, индивидуализм, рациональная организация производства, свободный рынок, предпринимательская элита, плюралистическая демократия. «Каким-то образом эти общества, — пишет этот симпатизирующий Марксу польский социолог, — умудрились сконцентрировать в себе все худшие, кошмарные черты современности, не обретя при этом ни одной из лучших. Они оплачивают издержки, не получая прибыли. Столь странное, если не сказать шизоидное, наследство все еще имеет место и, вероятно, сохранится в течение жизни целого поколения или даже нескольких поколений» {712}.
На самом деле, шизоидным российское общество стало в последние 10-15 лет, когда оно приобрело «недостающие и упущенные» прелести капитализма: частную собственность, свободный рынок, индивидуализм, предпринимательскую (воровскую) «элиту», невиданный по масштабам бюрократический чиновничий аппарат, огромные по численности карательные органы вместо разлагающейся армии.
Упадок и кризис российского общества является самоочевидным доказатель
ством провала всех антисоциалистических, антикоммунистических концепций относительно будущности России. Этот упадок свидетельствует, что модернистские и постмодернистские модели для нее неприемлемы. Защищать их —значит не видеть пагубных последствий капиталистического выбора «современной» России. Сам капитализм, по свидетельству Дж. Сороса {713}, оказался в тупике и вряд ли он сможет поддержать, за исключением некоторых небольших стран, бывшие социалистические государства в их стремлении попасть в число развитых капиталистических стран, в компанию «золотого миллиарда».
Разорение России на пути к капитализму в прошлом и в настоящее время, а также стран третьего мира, разрыв в уровне жизни которых по сравнению с Западом достигает соотношения 1 к 60, одновременно доказывает неизбежность социалистического выбора.
В этой связи не следует соглашаться с некоторыми теоретиками из КПРФ, которые видят выход из создавшегося положения в возврате к тому же капитализму, но нэповскому, государственному. Они забывают, что в свое время из-за введения нэпа партия коммунистов потеряла большую часть своих лучших членов, а те, кто остался в ней, не могли не быть причастными к тому, чем обернулась Россия нэповская в результате правления «коммунистов-нэпманов» типа М. Горбачева и Б. Ельцина. Она превратилась из России нэповской в Россию капиталистическую. Вряд ли народ воспримет капитализм в его нэповской форме, но со старыми мерзостями. Нынешние олигархи из бывших членов КПСС —это тоже прямые наследники нэпманов.
Современное состояние России в определенной мере аналогично ее положению в 1917 г. до Октябрьской революции. Тогда, как и сегодня, Россия оказалась в состоянии катастрофы. Правящая верхушка, как в то время, так и ныне не предприняла никаких серьезных мер по преодолению кризиса, ибо их осуществление затронуло бы алчные интересы горстки капиталистов, посягнуло бы на их всевластие и безмерные прибыли.
Между тем, как писал В. И. Ленин в своей работе «Грозящая катастрофа и как с ней бороться», эту катастрофу можно было не допустить, для этого надо было воспользоваться основным проверенным средством — организовать серьезный контроль, учет и надзор со стороны государства, заняться регулированием производства и распределением продуктов, сбережением народных сил, их экономией. К другим мерам он относил: национализацию банков и их объединение под государственным контролем; национализацию монополий, крупных синдикатов; отмену коммерческой тайны, создание потребительских обществ и других промышленных союзов и т. д {714}.
Из анализа кризисного состояния России В. И. Ленин сделал вывод о том, что нельзя спасти Россию и идти вперед, не идя к социализму. Он отвергал тогда, и мы должны отвергать сегодня всякого рода суждения относительно того, что Россия не созрела для социализма. Образование крупнейших монополий и превращение России в страну государственно-монополистического капитализма является непосредственной предпосылкой возвращения к социализму.
§ 2. Подмена социально-экономических критериев технологическими
В свое время К. Марксом было установлено, что буржуа и их экономисты бесконечно восхваляют заслуги прошлого труда, воплощенного в технике и технологии производства. При этом непрерывно растущее значение этого прошлого труда, участвующего в форме средств производства в живом процессе труда, ими стало приписываться не самому рабочему, прошлым и неоплаченным трудом которого они являются, а отчужденному от труда и воплощенному в них капиталу {715}. Соответственно, практические представители капиталистического способа производства своей собственностью на средства производства, т. е. на капитал, оправдывают свое право на получение прибыли. От труда рабочих они якобы ничего не имеют, поскольку оплачивают полностью покупаемую рабочую силу. Прибыль же они извлекают из технических и иных подобных средств производства, из земли.
Поэтому не случайно в свое время эру промышленной революции, происшедшей при капитализме, стали отождествлять с самим капитализмом, приписывая ему значение индустриального общества, т. е. способом осуществления производственных процессов стали подменять существо капиталистического экономического строя производства. Когда же индустриализация была осуществлена в условиях социализма (СССР), тогда пришлось оба общества назвать «индустриальными» и говорить об их «конвергенции». На эту тему, как свидетельствует И. Валлерстайн, еще в 1962 г. выступил Р. Арон в своих «Dix-huit lecons sur la societe undustrielle» (Paris, 1962) {716}. В наше время эту же идею повторяет Г. X. Попов, придав ей несколько иной смысл: будто бы социализм в СССР был замещен не капитализмом, а постиндустриализмом {717}. То же самое утверждает один из западных представителей постиндустриализма — М. Кастельс. Он полагает, что не расширение товарно-денежных отношений и переход на критерий максимизации прибыли привели к вытеснению социалистического способа производства, а информация: ключевую роль в кризисе Советского Союза якобы сыграла информационная технология {718}.
В теоретическом отношении решение проблемы экономического типа общества сводится к выбору соответствующего научного критерия: взять ли за основу и единицу анализа социально-экономический способ производства в его целостной временной протяженности (Ф. Бродель, И. Валлерстайн), или же исходить из отдельных факторов, выдаваемых за представителей всей системы: например, из технологического способа осуществления производственного процесса, и в зависимости от этого рассуждать о том или ином типе общества: индустриальном, постиндустриальном, доинформационном или информационном и т. п.
Д. Белл, например, для определения типа общества сознательно выбирает лишь одну ось из системы координат — технику и технологию, полагая, что вращая эту ось, можно из индустриального общества перейти в постиндустриальное {719}. Л. Туроу предлагает исходить из двух осей (факторов) — технологии и идеологии. В Древнем Египте они были представлены илом Нила, источником всего материального богатства, и верой в загробную жизнь, позволявшей создавать накопления для этой будущей жизни и строить дворцы (пирамиды) для мертвых и глиняные дома для живущих. Что касается причин нынешнего состояния капиталистического общества, то они, по его мнению, «заключаются во взаимодействии новых технологий с новыми идеологиями» {720}.
М. Кастельс, предлагая в качестве будущего информационное общество, тоже исходит из одной нити «сетевого» общества —информации, информационного способа осуществления и развития производственного процесса. Поскольку революция в информационной технологии охватывает всю область человеческой деятельности, заявляет он, именно она и будет «моим отправным пунктом в анализе сложностей становления новой экономики, общества и культуры». Вместе с тем М. Кастельс не желает, чтобы его причислили к лагерю технологических детерминистов: его методологический выбор не подразумевает, что новые социальные формы и процессы возникают как следствие технологических изменений. Он не прочь проводить различие между способом производства и способом развития. Но при этом полагает, что новая социальная структура порождается информационно-технологическим способом развития. Он опять-таки способ производства, тип производственных отношений подменяет одним из способов (безусловно, важных) развития, повышения производительности труда. При этом настолько абсолютизирует роль информации и знаний, что они объявляются производительной силой независимо от своего овеществления в технике и технологии производства: воздействие знания на само знание, по его мнению, представляет главный источник производительности — «Я думаю, — следовательно, я произвожу» {721}.
В свое время и в отечественной литературе изменения в общественных отношениях связывались с научно-техническим прогрессом, материально-технической базой. Не обращалось внимания на то, что тот или иной материально-технический базис производства по своей социально-экономической сущности является в свою очередь требованием самих общественных, производственных отношений. Он вызывается к жизни потребностями определенной социальной системы в утверждении своего господства и выступает способом реализации ее требований. У К. Маркса, например, в «Капитале» машинное производство представлено как инициированный капиталистическим отношением способ извлечения относительной прибавочной стоимости и реального подчинения труда капиталу. Капиталистический способ производства порождает специфическую материальную форму производственного процесса, а затем, укрепляя ее, делает средством дальнейшего развития самого капиталистического отношения.
Форма производственного процесса нового общества также должна отвечать требованиям воспроизводства его основного общественного отношения, которое в свою очередь оказывает решающее формообразующее влияние на материально-техническую базу. Если этого не учитывать, то трудно понять, почему данная база должна вызывать именно эти, а не другие социальные последствия. Характеристика научно-технического прогресса со стороны его социальных последствий должна предполагать его социальную сущность, для реализации которой он предназначен.
Основное производственное отношение закрепляется определенной технической системой производства и его организацией. В этой связи в литературе отмечается, что суждение о средствах труда как показателе общественных отношений, при которых совершается труд, свидетельствует не о том, что средства труда непосредственно определяют систему общественных отношений, а скорее о том, что они выступают показателем общественных отношений и соответствуют им.
Научно-технический прогресс, к сожалению, нередко рассматривался без учета его социальной сущности: он брался лишь как процесс системного совершенствования элементов производства на основе научных исследований и разработок. Сущность научно-технической революции сводили или к переворотам в отдельных элементах материальных производительных сил, или к единому, целостному технологическому перевороту, обладающему некоторым общественным аспектом. Социальные последствия научно-технической революции нередко сводились к преобразованиям лишь отношения между человеком и природой, но не производственных отношений, надстройки. В этом вопросе существовал известный перекос в сторону технократических подходов, связанный с ослаблением внимания к социальной стороне производства, с оценкой социального только как следствия технического развития. В программах научнотехнического прогресса социальная проблематика или вовсе отсутствовала, или сводилась к немногим общим положениям, подменялась строительством объектов для непроизводственной сферы.
Социальное развитие вместо того, чтобы быть ориентиром технического прогресса, занимало в структуре программ социально-экономического развития последнее место, что делало его скорее обычным следствием, чем ориентиром научно-технического развития. Нельзя же на практике пользоваться таким ориентиром, который стоит позади научно-технического прогресса и других задач, предусматривающих развитие материальных средств производства. Социальные задачи часто не включались в программы решения научно-технических проблем, которые ограничивались заданными техническими и технологическими параметрами. На практике социальные критерии эффективности научно-технического прогресса использовались недостаточно, не определялись социальные границы применения новой техники и новых технологий. В общественных науках не были решены вопросы методологии и методики оценки социальной эффективности научно-технического прогресса, критериями экономической эффективности предлагались чаще всего стоимостные принципы.
Если говорить о социальной сущности научно-технического прогресса, то она реализуется прежде всего через экономию труда. Прогресс техники в том и выражается, что человеческий труд все более и более отступает на задний план перед работой машин, что в замене ручного труда машинным «состоит вся прогрессивная работа человеческой техники» {722}. В новых условиях в гораздо более высокой степени, чем при капитализме, социальная граница применения машин «определяется тем, что труд, которого стоит их производство, должен быть меньше того труда, который замещается их применением» {723}. Должны раздвигаться границы применения новой техники до такого масштаба, когда экономится весь труд, а не только оплачиваемая часть живого труда.
«Поэтому, — указывал К. Маркс, — такое уменьшение общего количества труда, входящего в товар, казалось бы, должно служить существенным признаком повышения производительной силы труда при любых общественных условиях производства. В обществе, в котором производители регулируют свое производство согласно заранее начертанному плану, и даже при простом товарном производстве производительность труда безусловно измерялась бы этим масштабом» {724}. Увеличение же прибавочного труда за счет такого же уменьшения необходимого не может выступать в качестве обобщающего критерия эффективности производства и применения новых машин.
Социальные требования общества к научно-техническому прогрессу могут быть удовлетворены не любым экономическим эффектом, а лишь таким, который дает максимальный социальный эффект, связанный с развитием человека. От того, что берется за основу определения эффективности новой техники (стоимостная оценка или оценка на основе потребительной стоимости), во многом зависят пути дальнейшего развития материально-технической базы общества. Для их определения недостаточно сопоставить затрату и результат только в стоимостной форме.
Согласно трудовой теории стоимости, результат (новая стоимость), взятый как меновая стоимость, не может быть больше затраченного на его производство общественно необходимого труда. Закон стоимости неизменно устанавливает, что из меньшего нельзя получить большее. Прошлый труд, взятый в стоимостном выражении (будь это стоимость средств производства или прошлый труд, воплощенный в рабочей силе), не увеличивает новой стоимости: конкретный труд работника лишь переносит стоимость средств производства на продукт, т. е. их стоимость появляется во вновь созданной потребительной стоимости. Производить большее количество новой стоимости может только живой труд при помощи средств производства, функционирующих в роли потребительных стоимостей. Единственное, что можно получить в стоимостной плоскости при данных или меньших затратах труда, — это увеличение стоимости прибавочной части продукта, но за счет такого же уменьшения стоимости его необходимой части.
Увеличение результата за счет уменьшения затрат может происходить в двух случаях: во-первых, когда затраты живого общественного труда, измеряемые временем, уменьшаются, а масса производимых потребительных стоимостей увеличивается; во-вторых, когда одна часть воплощенного в продукте труда (необходимый труд) уменьшается, а другая часть труда (прибавочный труд) за счет этого увеличивается. В первом случае количество труда соизмеряется с количеством потребительных стоимостей, во втором — количество прибавочного труда с количеством необходимого труда. В первом случае при меньших затратах труда за счет роста его производительности действительно можно получить больше продукта. Во втором случае результат, взятый как стоимость, не может быть больше затраченного на него общественно необходимого труда: в продукте может расти лишь доля, падающая на прибавочную часть труда, и соответственно уменьшается доля, приходящаяся на необходимую часть труда. Тогда эффектом, получаемым от уменьшения оплачиваемой части материальных и трудовых затрат и приводящим к увеличению затрат на производство прибавочного труда, будет рост чистой прибыли. Если развитие материально-технической базы ориентировать на получение большей прибыли, или прибавочной стоимости, то трудно будет превзойти капиталистическое общество.
Социальная ориентация научно-технического прогресса на расширение воспроизводства общественных отношений наилучшим образом может быть реализована в условиях, когда экономическая эффективность измеряется в единицах потребительной стоимости. Такая оценка, к сожалению, не получила еще признания в работах по социально-экономическим вопросам научно-технического прогресса и эффективности производства.
Потребительная стоимость и потребности, определяющие технический строй производства, тоже ставят его в определенные границы, особенно если реализуются возможности полного удовлетворения абсолютных потребностей членов общества. Однако это границы другого порядка по сравнению, например, с ограничениями в развитии производительных сил, диктуемыми нормой прибыли. Они не лишают закон повышающейся производительной силы труда безусловного значения, поскольку вместо обратного соотношения между стоимостью и производительностью труда здесь устанавливается прямая пропорциональная связь между производительной и потребительной силой общества. Средства производства становятся средствами постоянного обогащения жизненного процесса трудящихся, круга их потребностей, новой исторической структуры последних. С преодолением тенденций, вызванных к жизни «работой» затратных механизмов и развитием производства ради производства, неизбежно должен преобразоваться весь технический уклад производства.
Научную картину технического строя производства, вызываемого более высокой общественной формой, основным принципом которой будет полное и свободное развитие каждого индивида, дал К. Маркс. Он исходил из того, что капиталистическое общественное отношение не может являться единственным и наиболее адекватным способом развития технической базы общества. Таковым оно не может быть прежде всего потому, что рабочий в нем не принимается в качестве самоцели и цели производства. Соответственно основным устоем, определяющим моментом функционирования материально-технической базы капитализма является количество непосредственно живого труда, непосредственного рабочего времени. Это обусловлено не требованием техники, а стоимостным отношением и основанной на стоимости организацией производственного процесса.
Материально-техническая база посткапиталистического способа производства, напротив, нуждается в максимальном сокращении рабочего времени, выводе непосредственного производителя из системы прямых и главных агентов производства, с тем, чтобы он встал рядом с производственным процессом, был его контролером и регулятором. Поэтому обязательной характеристикой, атрибутом каждой новой технической и технологической системы должно стать высвобождение живого труда, если речь идет о ее соответствии новому способу производства. Превращаясь в количественном отношении в незначительную долю рабочего времени, труд в качественном отношении становится применением науки к производству. «В этом превращении в качестве главной основы производства и богатства выступает не непосредственный труд, выполняемый самим человеком, и не время, в течение которого он работает, а присвоение его собственной всеобщей производительной силы, его понимание природы и господство над ней в результате его бытия в качестве общественного организма, одним словом — развитие общественного индивида» {725}.
Соответствующие требования предъявляются и к средствам производства. Реализация отношения по поводу производства развитого человека предполагает уже не количество рабочего времени, а высочайшую дееспособность технических средств, т. е. мощь материальных агентов, «которые приводятся в движение в течение рабочего времени и которые сами, в свою очередь (их мощная эффективность), не находятся ни в каком соответствии с непосредственным рабочим временем, требующимся для их производства, а зависят, скорее, от общего уровня науки и от прогресса техники, или от применения этой науки к производству» {726}. Это значит, что стоимость машин не будет определять функционирование материально-технической базы; ее обновление, сроки службы техники будут обусловливаться не стоимостью, а потребительной стоимостью средств производства. Экономия живого труда посредством применения новой техники превратится в норму технического прогресса.
Эти и другие сущностные черты материально-технической базы производства будущего общества предстают как его собственный продукт, следовательно, новые общественные отношения для своего утверждения нуждаются и в новой материально-технической базе.
§ 3. Отчуждение науки от производительного труда
Нет нужды оспаривать выводы о все возрастающем значении науки в современном обществе, и особенно —в будущем. Вместе с тем нельзя не замечать, что во многих случаях анализ использования возможностей развития науки осуществляется вне ее обусловленности социально-экономическим способом производства. Подобно тому, как последний подменяется технологическими производственными формами, так и социально-экономическое воспроизводство научного труда и его носителей нередко заменяется технологией научной деятельности и распространения научных знаний. Предельно адекватно такой подход выражен упомянутыми выше словами М. Кастельса: «Я думаю, — следовательно, я произвожу». Речь в этом случае идет не просто о «производстве» мыслей. Их создание, например, у Т. Сакайя трактуется как непосредственное воспроизводство стоимостей: «созданная знанием стоимость... обладает уникальной чертой: она создается индивидуализированными усилиями, в то время как обычная стоимость предполагает обобществление труда—на последнем базируется индустриальное общество» {727}. Стоимость же в виде знания не имеет никакого прямого отношения к издержкам, связанным с ее созданием {728}.
Такой подход исходит из отчуждения науки от труда, хотя посредством труда только и возможна практическая реализация сил науки в реальном производстве. Науке придается свойство самостоятельно создавать стоимость, следовательно, и капитал непосредственно в виде знаний, без необходимости обращения к труду и их овеществления в процессе материального производства. Вместо экономического процесса производства стоимости выставляется сам познавательный процесс получения знания. С этим связана общая подмена экономического воспроизводства науки и ее реализации в материальном производстве технологией создания научного знания.
Чтобы понять смысл и содержание социально-экономического производства науки, его следует рассматривать с двух сторон: а) с точки зрения самого процесса экономического производства науки, его методов и способов; б) с точки зрения его результата, т. е. когда наука берется в качестве определенной формы общественного богатства. Само собой разумеется, что связь указанных моментов осуществляется в системе определенных производственных отношений.
С первого взгляда кажется, что сторонами экономического производства науки являются: сам творческий процесс, или научная деятельность, и наука как система знаний, т. е. знания. Вполне очевидно, что без научной деятельности никакой науки или знания не будет, как без труда не бывает его продукта. Имеются и определенные представления о природе научного творчества, используемых в нем средствах, о его результатах, т. е. знаниях, информации, открытиях и т. п.
В литературе по проблемам знаний, когда речь заходит о процессе производства, чаще всего подразумевается научная деятельность как процесс научного творчества. А все «научное» производство нередко представляется в виде системы «научная деятельность —наука», в которой первый член выступает процессом производства, затратами труда, второй—результатами, характеризуемыми понятиями: «знание», «информация», «научный отчет», «разработка» и т. д. Авторы одной из работ, например, утверждают, что «научный труд — главный двигатель науки, — как и труд в любой отрасли народного хозяйства, предполагает наличие трех элементов: целесообразной научной деятельности, предметов труда и средств труда». К средствам труда в сфере науки они относят орудия труда — приборы и оборудование, а к предмету труда —реактивы, экспериментальные образцы, материалы, а также накопленные знания {729}.
Разумеется, в научной, как и всякой иной деятельности, можно обнаружить все названные моменты, т. е. деятельность, ее предмет и средства. Вполне возможно, что их анализ в других науках, например в физиологии высшей нервной деятельности, психологии, педагогике, логике и теории познания, стоит намного выше, чем в экономике. Во всяком случае, трудно убедить кого-нибудь в правильности суждения о том, что, например, математик (или философ), «обрабатывая» каким-либо прибором или при помощи иного оборудования накопленные истины, достигает новых знаний. Столь же трудно согласиться с общим выводом, что научная продукция создается «в результате воздействия научного работника на предмет труда при помощи средств труда» {730}.
Экономический подход не может сводиться к анализу технологии научного труда. Как из процесса физического труда нельзя объяснить, что является его результатом — прибавочная стоимость или продукт для общества, — так и из процесса научного труда невозможно вывести экономическое определение производства науки.
Само экономическое производство есть нечто другое, чем научный процесс, процесс производства или создания знания, мысли. Экономическое производство науки не есть связь между научной деятельностью и знанием как ее результатом, оно есть связь между материальным производством и наукой как одним из превращенных результатов этого материального производства — созданного им свободного от производительного труда свободного времени для научной деятельности.
В общем смысле эта связь состоит в том, что материальное производство в конечном счете определяет уровень науки, достигнутую ступень научного познания. Развитие науки, особенно естествознания, а вместе с ним и остальных наук, находится в соответствии с развитием материального производства. Материальным производством создаются техническая база науки, приборы и научное оборудование, материалы для экспериментальных работ, что во многом определяет состояние развития науки. Материальное производство создает соответствующий жизненный фонд для работников науки и научного обслуживания и тем самым предопределяет не только возможности заниматься научным трудом, но и количество занятых в нем.
Короче говоря, известная зависимость между материальным производством и наукой, сформулированная в виде общей формы причинно-следственной связи, нуждается в конкретизации, причем в такой, которая раскрывала бы ее экономический механизм. Выявить его — это значит объяснить соответствующими экономическими законами и категориями производство науки как производительной силы общества и формы общественного богатства: воспроизводство научно-технических работников, накопление научных знаний и ряд других звеньев экономического способа производства и развития науки.
Очевидно, что на одной стороне должно стоять материальное производство, на другой — наука как деятельность и система знаний одновременно. Лишь в этом случае можно будет говорить об экономическом подходе к производству науки, которая приобретает превращенную форму экономического результата или продукта экономического развития общества, т. е. развития материального производства. Эта связь является и объектом приложения экономической категории производственных отношений к производству науки.
Не случайно авторы, исходящие из технологии научного труда, не смогли рационально использовать категорию экономических отношений применительно к науке и ограничились тем, что производственные отношения в сфере науки свели к технологическим или межличностным отношениям. Технологическими они оказываются у тех, кто отождествляет научный процесс с производственным, а личностными — у сторонников концепции науки как отрасли особого, «духовного» производства. Но и у тех и других они не имеют характера собственно экономических отношений, особенно отношений собственности. По мнению, например, Г. Лахтина, который производственные отношения ищет в связях научной деятельности с ее «нематериальным продуктом» — знаниями, не может быть и речи о какой-то частной или общественной (государственной) форме собственности, охватывающей науку, ее производство или распределение {731}. Невозможность применения к знаниям категории стоимости и других экономических понятий используется для ограждения науки от традиционных экономических отношений, в том числе отношений собственности. Аргументы при этом оказываются теми же: всеобщий характер научного труда и принадлежность знаний всему обществу исключают по существу частную или общественную собственность в этой сфере.
Данные выводы и аргументы теряют смысл, как только мы представим науку и научную деятельность явлениями, возникшими, существующими и функционирующими на основе создаваемого материальным производством прибавочного продукта. Последний реализуется и в процессе научной деятельности, протекающей в свободное время общества: он приобретает вид средств существования и развития людей науки. В этом случае экономические отношения в своих классических формах, в том числе в виде отношений собственности, обнаруживают себя и применительно к науке.
Сэкономленное рабочее время, превращаемое в свободное время, оказывается достоянием или небольшой части лиц господствующего класса, или достоянием широких народных масс, что, следовательно, выражает соответствующие отношения собственности. Кроме того, в отношениях материального производства и науки отражается положение различных классов и социальных групп в обществе, в частности рабочего класса и интеллигенции, работников физического и умственного труда. Обмен этих видов социально-экономической деятельности образует значительную сторону производственных отношений.
Система «материальное производство — наука» при капитализме приобретает характерную для этого строя социально-экономическую форму. Здесь производительные силы общественного труда выступают как силы капитала: не только материальные вещи, но и формы общественного труда —кооперация, мануфактура, фабрика, как показал К. Маркс, получают свое развитие в виде форм движения капитала, и потому производительные силы труда, развившиеся из этих форм общественного труда, а стало быть, и наука принимают вид производительных сил капитала. Капитал присваивает себе не только производительные силы общественного труда, но и всеобщие общественные производительные силы, к которым относится и наука. Поэтому всюду, где научный труд входит в процесс капиталистического производства и оказывается включенным в состав капитала, он неизбежно подчиняется отношениям эксплуатации. Капитал применяет науку как средство, создающее прибавочную стоимость или способствующее ее образованию. Вследствие этого инженерно-научные кадры, занятые на капиталистических предприятиях, по отношению к капиталу выступают как наемная рабочая сила и в то же время как орудие капитала против рабочих.
Капитал эксплуатирует их труд в целях получения прибавочной стоимости. Одновременно с этим труд инженерно-технических и научных работников используется капиталом для эксплуатации непосредственного труда. Получается сложная картина классовых взаимоотношений между рабочими, инженерно-техническими работниками и капиталистами.
Нужно, конечно, считаться с тем фактом, что результатом развития современного производства является рост количества людей, выполняющих интеллектуальные функции. Без их участия, безусловно, не может происходить развитие производства. Но все дело в том, что увеличение доли интеллигенции не только не снимает классового разделения и классовых антагонизмов буржуазного общества, а, наоборот, их обостряет. Прогрессивная тенденция, состоящая в увеличении доли научного труда, на почве капитализма несет с собой социальные конфликты и необходимо связана с ограничением развития главной производительной силы — рабочих. Кроме того, она сопровождается безработицей в среде работников умственного труда. Все это не может не тормозить развитие производительных сил вообще и сил умственного, научного труда. По-иному и быть не может: вся система капиталистических производственных отношений препятствует развитию этой силы. Современная Россия тому свидетельство.
Другим важнейшим проявлением капиталистической формы связи материального производства и науки является обострение противоположности между умственным и физическим трудом. Казалось бы, что если в производстве увеличивается число трудящихся, функция которых носит интеллектуальный характер, то и труд рабочих должен подняться до уровня инженерно-технической деятельности. Такая объективная тенденция, порождаемая развитием техники, действительно существует. Но ей при капитализме противостоит другая, прямо противоположная тенденция — усиливающееся классовое разделение труда, увеличивающийся разрыв между умственным и физическим трудом, обострение социальных противоречий между буржуазной интеллигенцией и рабочим классом.
Производственное потребление науки в экономическом отношении сводится к ее потреблению как непосредственной производительной силы, реализованной в средствах производства или в живом труде. Нет сомнения в том, что потребление науки в производстве отличается от процесса потребления средств производства или физического труда. Но утверждать, что при всех условиях в процессе потребления наука не отчуждается, было бы неправильно. Покупая рабочую силу научных или инженерно-технических работников и потребляя ее в процессе производства прибавочной стоимости, капиталист, безусловно, отчуждает научную силу этих работников, их способность к научному труду. Экономическое отношение потребления здесь такое же, как и при потреблении обычной рабочей силы.
Это же относится к другой экономической форме потребления науки — ее потреблению в виде услуги (например, деятельность учителя, врача). Знание как услуга обменивается на часть дохода, которая идет на получение жизненных средств и условий развития творческих способностей учителя или преподавателя вуза. Обмен дохода на услуги такого рода приобретает различный социально-экономический характер в зависимости от общественного строя, в котором он происходит. При капитализме источником, из которого оплачиваются эти услуги, могут быть доходы капиталиста (капиталистического государства), заработная плата наемного работника.
Капитал далеко не всегда заинтересован в производительном использовании и развитии науки, а также в подготовке научно образованных работников. Как только капитал пришел к власти в современной России, ее прежде процветающая наука оказалась невостребованной как государством, так и предпринимателями. За период после установления капитализма в России государственное финансирование научно-технической системы сократилось в десятки (25-30) раз. По известному выражению академика В. Н. Страхова, прозвучавшему в его выступлении за круглым столом Госдумы (февраль 1999), со стороны «чавкающего борова» — березовских, Гусинских, потаниных, Ходорковских и др., бесполезно было бы ждать вложений в науку, им российская наука стала ненужной.
Высшие учебные заведения России по существу перестали готовить кадры для самой науки. В лучшем случае они заняты подготовкой «товарного труда» для рынка, прикрытого иллюзорной формулой «человеческого капитала». Для интеграции науки и образования президентом был предложен «единый рынок знаний». Из 3200 вузов 2600 переведены на частно-рыночные условия подготовки студентов и лишь 600 вузов остаются государственными, но и в них уже значительную долю занимает платное обучение.
Не следует думать, что в странах западного капитализма дела обстоят лучше. По свидетельству Л. Туроу в США инвестиции в образование сокращаются, стипендии заменяются займами, в университетах развивается платное обучение, государственные расходы урезаются [69].
Анализ экономического производства науки не исчерпывается объяснением процесса создания материального базиса функционирования и развития науки. Этого недостаточно для того, чтобы выявить существо научной (как и другой социальной) деятельности. Надо еще объяснить, как продукт материального производства, составляющий условие непроизводственной деятельности, превращается в свое инобытие, например, в феномен науки, т. е. реализуется в форме духовного производства и его результатов. Сам по себе продукт материального производства еще не есть элемент духовного богатства, в последнее он еще должен быть превращен, т. е. материальному продукту нужно пройти этап особой «переработки», и лишь после этого он может получить форму духовного явления. Производство науки включает и эту стадию — научную деятельность как таковую и ее продукцию в виде знаний, информации, открытий, изобретений и т. п.
Само собой разумеется, что названный этап воспроизводства науки подчиняется не только экономическим законам. Многое здесь подвластно принципам собственно научного творчества. Но остаются в силе и экономические законы, ибо научная деятельность в непроизводственной сфере сохраняет свой экономический аспект и включается в систему обычных экономических отношений.
В одних условиях научная деятельность, участвуя в производстве материального продукта и реализуясь в нем, образует звено или функцию материального производства и не может не входить в него. В других — она лишь ставит задачу получения знаний, информации, но не овеществляется в материальном продукте производства и не может быть включена в него. Однако материальное и нематериальное производство нужно ставить не только рядом друг с другом, но и рассмотреть одно продуктом (результатом) другого. Тогда более правильно выявится их единство и различие.
В самом деле, если рассматривать общественный процесс производства в широком смысле, то вся непроизводственная сфера оказывается его конечным результатом. Вполне понятно, что результат производства не может не составлять звена самой системы производства, подобно тому, как материальный продукт всходит в систему материального производства в его узком смысле. С другой стороны, нельзя отождествить область производства, где создается материальный продукт в непосредственном виде, с той сферой деятельности, в которой происходит дальнейшее превращение материального продукта в составные элементы социального и духовного богатства.
Ставя вопрос о непроизводственной сфере как результате материального производства, можно тем самым решить проблему — осмыслить природу перехода от материального производства к духовному. Основанием для того является теория распредмечивания овеществленного в продукте труда, рассмотренная ранее в главе о потребительном производстве (глава 10).
При поверхностном анализе материальные продукты (объективизированный труд) и субъективные элементы кажутся самостоятельными по отношению друг к другу формами существования богатства. Однако действительная наука, как отмечал К. Маркс, преодолевает эту видимость, в частности самостоятельность вещной формы богатства, и выявляет, что оно скорее выступает как деятельность людей. «Призрак товарного мира рассеивается и этот мир выступает всего лишь как постоянно исчезающее и постоянно вновь создаваемое объективирование человеческого труда» {732}.
Своим исчезновением, т. е. потреблением, материальные продукты служат жизнеутверждению человека — его самосохранению и развитию. Труд выполняет функцию посредника между произведенным продуктом и жизнеутверждающим себя субъектом. Этой функцией он охватывает обе крайности: своей деятельностью человек овеществляет себя в предмете, а освоение им продукта проявляется как его собственное развитие. Мир материального богатства образует лишь условие для собственного осуществления человека как разумного существа, творящего науку и собственное научное развитие. Распредмечивание его овеществленного труда в живой деятельности полагает его как научно обогащающую себя личность {733}.
Этот процесс превращений, идущий от материального продукта к его проявлению в форме деятельности и от нее к развитию человека, должен быть взят за исходную схему при анализе положения науки в непроизводственной сфере. Имея в виду процесс превращения результата материального производства в феномен науки, мы должны исходить из того, что в этом процессе кристаллизовавшийся в продукте труд при его распредмечивании приобретает сначала состояние субъективной деятельности (в данном случае непроизводительной научной деятельности), а затем форму духовного продукта этой деятельности, например знания. В состоянии субъективного труда научная деятельность в непроизводственной сфере не выступает в качестве созидателя стоимости, поскольку она сама есть лишь приведенная в движение овеществленная субстанция, т. е. стоимость, создаваемая в материальном производстве. Соответственно продукт живого научного труда в виде знания, теории остается на уровне идеального образования, не являющегося созданной стоимостью. Знание или иные духовные блага не обладают стоимостью не потому, что в процессе их творения человек не взаимодействует с природой и ее силами, а потому, что они (знания) — это превращенные в идеальные формы уже созданного ранее материального продукта (национального дохода). Потребление части национального дохода в форме научного труда не означает, что национальный доход в экономическом смысле бесследно исчезает, а научный труд в виде своих полезных эффектов (услуг) создает фонд жизненных средств, обеспечивающих деятельность его носителей. Нельзя сказать, что духовные блага составляют такой же фонд жизненных благ, как и материальные, доставляемые материальным производством. И не составляют они этого жизненного фонда не только потому, что, скажем, они могут быть бесплатными. Дело в том, что эти блага, как и созидающая их деятельность, своим первичным источником имеют произведенный в сфере материального производства продукт: первоначальный производительный труд и его продукт превращаются в непроизводительный труд и его продукт. Но затраты производительного труда и их результаты, потребляясь в ином виде, сохраняют свою экономическую сущность: при товарном производстве —это стоимость воспроизводства рабочей силы научно- технических работников.
Иногда отличие результата научного труда от продукта материального производства, от стоимости видят в духовной сущности первого, свободной от материального воплощения. И в целом это правильно: знания, теории составляют идеальные образования. Однако они могут потребляться лишь тогда, когда приобретают материализованную форму. Они не существуют без материальной оболочки: без языковой или другой знаковой системы. Признавая подобного рода материализацию духовных продуктов, вместе с тем нельзя не видеть, что она не имеет экономической сущности, не является, скажем, овеществлением производительного труда. По этой причине названная материализация или овеществление научного труда не может приниматься в расчет в экономике (язык, например, не является экономическим продуктом).
С другой стороны, продукты научного труда не должны быть исключены из состава экономически значимых результатов, воплощающихся в определенных экономических формах.
Сущность того первоначала, инобытием которого они являются, т. е. продукта материального производства, продолжает существовать и в этих духовных продуктах, особенно в тех их проявлениях, каким, например, предстает научно подготовленный человек. Если продуктом труда педагога выступает получивший определенное образование работник, то это образование будет «важнейшим сохраненным результатом предшествующего труда, существующего в самом живом труде». К предшествующему же труду может быть отнесен и тот труд, который был воплощен в части дохода рабочего, обмененного им на услугу в виде образования. Одним словом, и в самом научном труде, и в его полезном эффекте, в конечном счете обнаруживает себя материальный продукт, произведенный в сфере материального производства, но распредмеченный в научном труде и его продукте. Дело лишь в том, что материальный продукт, превращенный в феномен науки, принимает экономическую форму услуги.
Это, прежде всего — сама научная деятельность как таковая. Свое полезное действие или полезный эффект она может выявить непосредственно, т. е. без превращения в результат, отделенный от самой деятельности, или посредством результата, приобретающего самостоятельную форму существования. В первом случае, полезный результат научной деятельности потребляется вместе с актом деятельности, например получением консультации в процессе беседы с ученым, слушанием лекций преподавателя и т. п. Здесь научная деятельность принимает форму услуги, т. е. последняя оказывается самой деятельностью и потребляется в процессе деятельности.
Во втором случае, результат отделяется как от созидающей его научной деятельности, так и от его потребителя, и получает форму существующего самостоятельно (в какой-нибудь материальной оболочке) научного произведения (книга, научный отчет, записанный на пленку доклад, разработка, зафиксированная в форме чертежа, и т. п.). Эти результаты ценны как элемент науки не своей материальной оболочкой, а своим духовным содержанием. Оно и является продуктом научной деятельности, а не материальная оболочка, составляемая той или иной знаковой системой. Об этом приходится напоминать потому, что иногда за результат (толкуемый как материальный продукт) научной деятельности принимается предметность оболочки, вещное оформление научной мысли. Книга, например, в этом качестве составляет продукт типографского производства, а не результат научной деятельности.
Преобладающей формой услуг, созданных научной деятельностью как таковой (в непроизводственной сфере), являются нематериальные в экономическом смысле услуги, вернее услуги, не имеющие природы экономической вещи, т. е. не материализованные в экономическом продукте, хотя результат мыслительной деятельности, потребляемый в качестве услуги, всегда имеет материальную оболочку (не обязательно экономическую).
В системе экономических явлений научная деятельность и ее полезный эффект, принимающие вид услуги, не образуют фонда потребления, имеющего самостоятельный источник в общественно полезном труде непроизводственной сферы. Такого рода услуги — превращенная форма продукта материального производства или национального дохода. Они являются формой непроизводительной деятельности, обмененной на производительную, овеществленную в продукте. Поэтому, включенные в товарно-денежные отношения, этого рода услуги своим эквивалентом имеют общественно необходимые затраты труда, идущие на производство того продукта, который превращается в научную деятельность и ее полезный эффект. Взамен этой деятельности и ее результатов работники науки получают определенную часть национального дохода, затрачиваемую на поддержание их существования и соответствующее развитие. Поэтому в общую величину труда, расходуемого на производство всего фонда потребительских благ, в том числе и услуг, включаются только затраты производительного труда. Затраты же непроизводительной деятельности, в данном случае научной, не могут образовать второй дополнительный источник «стоимостей» в виде услуг, поскольку сама эта деятельность и является услугой.
Нельзя согласиться с мнением, что труд, затрачиваемый на создание данного научного произведения, образует стоимость, которая прибавляется к стоимости общественного продукта или к национальному доходу. Неправомерно также источником заработной платы работников науки или культуры считать созданную ими «стоимость». В действительности их заработная плата образуется из перераспределенной части национального дохода, т. е. той части, которая обменивается на услуги, оказываемые этими работниками обществу своей научной деятельностью или ее результатами. К этой категории обмена, например, относится «всякий обмен личных услуг на доход (сюда относится также работа для личного потребления, приготовление пищи, шитье и т. д., работа садовника и т. д., вплоть до всех непроизводительных классов, государственных служащих, врачей, адвокатов, ученых и т. д.)» {734}.
Может показаться, что потребитель услуги, оказываемой работником науки, покупает рабочую силу последнего и потребляет ее в виде научного труда. На самом деле здесь речь идет не о рабочей силе как стоимости, а лишь о потребительной стоимости труда, не имеющего стоимости. В этом акте обмениваются потребительные стоимости: живой труд как услуга и жизненные средства, принадлежащие потребителю данной услуги. Взамен своих жизненных средств он получает полезность научного труда или труд, создающий полезность. «Труд обменивается здесь, —писал К. Маркс, — не как потребительная стоимость для производства стоимости, а как сама особенная потребительная стоимость, как стоимость для потребления» {735}.
В акте обмена, следовательно, участвуют овеществленный и живой труд со стороны своих потребительных свойств, хотя в одном случае один труд приобретает объективную форму, а другой — субъективную. Содержанием обмена здесь выступает не стоимость, а если учитывается количество того или иного труда, то это образует лишь формальную сторону дела, т. е. определенные количества труда служат для измерения особенных форм полезности труда или для их сопоставления. Обмен осуществляется на основе простого обращения, хотя каждый раз подчиняется господствующим экономическим отношениям.
Что касается пропорций обмена услуг ученых на доход, то они определяются соответствующими экономическими законами производства. Получаемая в обмен на научный труд доля дохода зависит, безусловно, от соотношения спроса и предложения, а в конечном счете —от издержек производства, с помощью которых осуществляется подготовка работников научного труда. Вместе с тем определение цены подобного рода услуг остается формальным актом, поскольку здесь обмениваются простые потребительные стоимости. С другой стороны, на этот формальный акт всегда оказывают влияние существующие экономические отношения. Если, например, производство услуг имеет характер капиталистического предприятия, то обмен услуг на доход предполагает, что владелец предприятия должен иметь определенную прибыль. Это обстоятельство учитывается в механизме образования цены на услугу, и обмен совершается по образцу стоимостных отношений, хотя по своей природе он сводится к обмену потребительных стоимостей. При обмене услуг на доход вне рамок капиталистического предприятия стоимостные категории приобретают формальное значение, поскольку, потребляя, владелец дохода приобретает не стоимость рабочей силы научного работника, а полезность его труда. Потребление труда ученого или учителя не приводит к тому, чтобы потребляющий эту услугу обогатился вновь созданной этим трудом стоимостью, приобрел капитал.
Глава 23. Виртуальный мир постэкономического общества
§ 1. Отказ от экономики как жизненной основы общества
Одно из «изобретений» постмодернизма — это так называемое «постэкономическое общество», которое наступает после предшествующего ему общества, базирующегося на экономике. В этом обществе, по словам В. Л. Иноземцева, труд по производству материальных благ теряет свое значение, исчезает мотивация труда во имя удовлетворения основных материальных потребностей. «В отличие от Маркса, — утверждает он, — который первым применил в своих работах понятие экономической эпохи, мы полагаем, что важнейшим условием ее преодоления является не устранение эксплуатации или уничтожение товарного обмена, заменяемого плановым хозяйством, а осуществление необратимых изменений в характере человеческой деятельности, обусловливающих ее трансформацию из трудовой в творческую... Как основная характеристика постэкономической эпохи, творчество противостоит труду и предтрудовой инстинктивной деятельности, характеризующей экономическую и доэкономическую эпохи» {736}.
На что же опирается автор, разделяя общества и эпохи на экономические и неэкономические?
В первую очередь, конечно, на постмодернистский «логико-методологический» принцип дихотомии «экономическое — постэкономическое». Когда на историю накладывается формула «до —после», то ничего не остается, кроме как делить ее на «экономические» и «постэкономические» эпохи.
Главное же сводится к тому, что такое деление дает возможность автору отказаться от материалистического понимания истории и общества. И не только отказаться, но и «опровергнуть» тот общепринятый естественный факт, что люди прежде чем создавать идеальные образы реального мира, в том числе и «виртуальные общества», должны есть, пить, одеваться, т. е. удовлетворять свои материальные потребности и для этого производить средства существования и орудия для их производства. Люди должны иметь возможность жить, чтобы быть в состоянии делать историю {737}.
Общество вынуждено кормить и тех людей, которых освобождает от производства материальных благ, и тех, которые обслуживают общество продуктами своего умственного труда. Среди них оказываются и те, которые играют роли на «сценах» истории и имеют дело с образами людей и вещей, в том числе и с виртуальными. В их головах мир и общественная реальность может представляться в любом виде, в том числе и без экономики, с одним лишь производством информации. Дело лишь в том, что неэкономическое общество существует только в воображении тех людей, кто из вещей делает понятия, создает их смыслы и значения. Таково их предназначение. Создается иллюзия: жизнь представителей «золотого миллиарда» за счет остальных 5 миллиардов живущего ныне населения как будто и есть образец для «построения» постэкономического общества.
Для обоснования своей концепции постэкономического общества В. Л. Иноземцев вынужден обращаться к авторитетам из деятелей мировой науки. На Аристотеля он не смог опереться, ибо тот признавал экономику в качестве нормальной для своей эпохи стороны жизни и осуждал хрематистику, т. е. деятельность по выколачиванию барыша. Античность, следовательно, знала экономику, Аристотель не относил ее к доэкономическим эпохам.
Нашему постэкономисту трудно было обойти известную концепцию общественноэкономических формаций К. Маркса, поддержанную В. И. Лениным. В этом случае ему пришлось идти на искажение мысли К. Маркса: якобы К. Маркс писал не об «общественно-экономических формациях», а лишь об одной и единственной экономической формации, которой кончается предыстория, т. е. о капитализме {738}. Ссылка на К. Маркса, на его работу «К критике политической экономии», бьет мимо цели, ибо К. Маркс там писал о «буржуазной», а не какой-нибудь другой «общественной формации», которой кончается предыстория общества {739}. В. Л. Иноземцев же слово «буржуазная» выбрасывает, заменяя термином «экономическая» и делает из этого вывод, что экономическое общество у К. Маркса —это лишь один период истории, когда в деятельности людей превалируют материальные интересы. Автору достаточно было бы обратиться за разъяснениями к самому К. Марксу, который писал: «по мнению газеты мой взгляд, что определенный способ производства и соответствующие ему производственные отношения, одним словом, — „экономическая структура общества составляет реальный базис, на котором возвышается юридическая и политическая надстройка, и которому соответствуют определенные формы общественного сознания», „что способ производства материальной жизни обусловливает социальный, политический и духовный процессы жизни вообще» (формулировки из „К критике политической экономии». — В. Е.), — все это, по мнению газеты, справедливо по отношению к современному миру, когда господствуют материальные интересы. Но неприменимо ни к средним векам, когда господствовал католицизм, ни к древним Афинам или Риму, где господствовала политика. Прежде всего, удивительно, что находится еще человек, который может предположить, что эти ходячие фразы о средних веках и античном мире остались хоть кому-нибудь неизвестными. Ясно, во всяком случае, что средние века не могли жить католицизмом, а античный мир — политикой. Наоборот, тот способ, каким в эти эпохи добывались средства к жизни, объясняет, почему в одном случае главную роль играла политика, в другом — католицизм» {740}.
Не могут быть приняты и ссылки на авторитет Ф. Броделя. Насколько известно, и Ф. Бродель, и И. Валлерстайн в своих работах относительно капиталистической мироэкономики тоже имели в виду капиталистическое общество и не подвергали сомнению марксово понятие общественно-экономических формаций, высказываясь критически лишь по поводу их трактовки как обязательных и последовательных стадий истории. «Гений К. Маркса, — писал Ф. Бродель, —секрет силы его мысли состоит в том, что он первый сконструировал действительные социальные модели, основанные на долговременной исторической перспективе. Эти модели были увековечены в их первоначальной простоте тем, что к ним стали относится как к жизненным законам, априорным объяснениям, автоматически приложимым ко всем обстоятельствам и всем обществам... Эта жесткая интерпретация ограничила творческую силу самой мощной системы социального анализа, созданной в прошлом веке. Восстановить ее возможно только в долговременном анализе» {741}.
Понятие «исторической системы» как единицы анализа истории, используемое И. Валлерстайном, по существу аналогично понятию общественно-экономической формации К. Маркса. Он, сравнивая понятие исторической системы с понятием общества или общественно-экономической формации, полагает, что они более или менее синонимичны и речь идет о выборе формального символа. И. Валлерстайн считает ошибочным брать в качестве такой исторической единицы что-либо вещественное, например то или иное состояние сельского хозяйства или индустрии, и в этом смысле не допускает деления на общества «доиндустриальное — индустриальное—постиндустриальное», смешения капитализма с обществом, где господствует промышленность, т. е. с «индустриальным» обществом {742}.
Очевидно, что ни одно общество принципиально не может обойтись без производства средств к жизни, без труда, с помощью которого они изготавливаются, ибо все это является первичным условием жизни. Отказ многих отечественных авторов от материалистического понимания общества во многом объясняется догматическим толкованием экономики только как производства вещей, технологических процессов.
Материалистическое понимание истории требует особого внимания к особенностям применения его общей формулы, согласно которой определяющим моментом в историческом процессе является производство и воспроизводство общественной жизни. Но «к сожалению, — писал Ф. Энгельс о материалистическом понимании истории, — сплошь и рядом полагают, что новую теорию вполне поняли и могут ее применять сейчас же, как только усвоены основные положения, да и то не всегда правильно» {743}. Эти предупреждения не потеряли своей актуальности и в наши дни. Например, в анализе таких социальных объектов, как духовное производство, производство знаний, информации некоторыми авторами допускается не только ограничение общей формулы материалистического понимания истории, но в ряде случаев ее искажение.
Отклонения обычно начинаются с того, что материальное производство берется не вместе с его определенной общественной формой, а лишь как материальная деятельность (труд) и ее средства (производительные силы). Так, например, противопоставление творчества, производства знаний труду, отрицание роли труда в постиндустриальном обществе в определенной мере объясняются тем обстоятельством, что из непосредственного трудового процесса нелегко вывести причины возникновения и функционирования ряда важных общественных форм. Простое обращение к труду, по словам К. Маркса, наталкивается на необъяснимые вещи, которые обычно непосредственно не выводятся из труда. Так, для того, чтобы развить понятие капитала, нужно исходить не из труда, а из стоимости, и притом из меновой стоимости, уже развитой в движении обращения. Перейти от труда прямо к капиталу столь же невозможно, сколь невозможно от различия человеческих рас перейти прямо к банкиру или от природы —к паровой машине {744}.
Но это не значит, что труд перестает служить субстанцией капитала и стоимости, что стоимостью может стать не овеществленный в продукте труд, а, например, знание как продукт чисто познавательной деятельности, не получившей опредмечивания. Обращение к материальному производству, труду при анализе общества, в том числе духовной жизни, является обязательным требованием материалистического метода. Вопрос, однако, в том, чтобы правильно понимать само материальное производство. Об этом было сказано в 14 главе книги.
§ 2. Деструкция трудовой стоимости и виртуализация экономики
Постэкономическое общество обычно связывается с деструкцией трудовой стоимости как отличительным признаком экономического общества. Существование стоимости, согласно мнению постэкономистов, исторически обусловливается главным образом тем, что как производители, так и потребители ориентируются в своей деятельности на удовлетворение материальных потребностей, придерживаются материальной (материалистической) мотивации {745}. Стоимостью, соответственно, обладают продукты, к которым относятся как к средству удовлетворения материальных интересов. Повторяемость и однородность результатов обычного индустриального труда позволяют людям использовать количественные стоимостные оценки его затрат применительно к общественной (а не индивидуальной) полезности создаваемых благ. В условиях постэкономического общества стоимость лишается объективных основ своего существования, превращается в субъективную, полезностную оценку особого рода благ — полезностей. Из основания существования стоимости исключаются субстанциональность абстрактного труда, наличие частной собственности, наемной рабочей силы и ряд других объективных свойств экономики.
Из субъективистского понимания предпосылок существования стоимости выводятся и условия ее преодоления в постиндустриальном обществе — если она сводится к субъективной оценке, то и преодолевается путем изменения представлений о ней, экспансией субъективных мотивов и целей как социально-психологических основ человеческой деятельности. Достаточно, следовательно, поменять ориентацию на материальное производство (чтобы жить, надо производить средства существования) на мотивацию противоположную — на производство духовных благ и на индивидуальное развитие личности, как не будет необходимости в стоимостной оценке полезностей, в их подведении под какой-то общий знаменатель, измеряемый количественной мерой.
Полагают, что постиндустриальное общество как раз и предоставляет такие условия: в нем материальное производство жизни и способ ее производства уже не будут составлять основу функционирования и развития общества; процессы обобществления труда и производства уступят место индивидуализации субъекта труда и потребления, их де-социализации.
Деструкция стоимости со стороны производства, по мнению В. Л. Иноземцева, в формальном отношении происходит потому, что в постэкономическом обществе становятся невозможными количественные измерения сугубо индивидуальных затрат сугубо специфического, индивидуального труда. Вроде бы стоимость существует лишь тогда, когда производятся однородные товары однородным трудом, редуцируемым к среднему труду, который можно подсчитать. Там же, где труд строго индивидуализирован, его затраты подсчитать невозможно, и, следовательно, не будет и стоимости. Как будто время уже перестанет быть мерой труда.
В сущностном же отношении, как полагают, труд, превращаясь в интеллектуальную, информационную деятельность, перестает создавать субстанцию стоимости, ибо он уже не будет мотивироваться удовлетворением материальных потребностей {746}. И это говорится в условиях, когда большинство населения земного шара, в том числе и России, живет, не имея прожиточного минимума жизненных средств. Судить о переориентации населения с материальных благ на продукцию с символической ценностью, т. е. по потребительскому поведению, как выразился академик В. Н. Страхов, чавкающего борова (который, наевшись, требует «духовной пищи»), не только антинаучно, но и аморально.
В обоих случаях, как видно из приведенных суждений, существование стоимости ставится в зависимость от способности субъекта измерять затраты труда и мотивировать свою деятельность иными, чем материальные, интересами. Субъективизм еще более усиливается, когда рассуждают о деструкции стоимости со стороны потребления. Здесь прежде всего берется на вооружение уже подготовленная субъективной школой предельной полезности замена стоимости полезностью, утверждение о том, что именно полезностные оценки, а не затраты труда будут приниматься во внимание в постэкономическую эпоху.
К этому тезису субъективной школы добавляют модернистскую трактовку полезности как высокоиндивидуальной, уникальной символической субъективной ценности, фиксируемой только «здесь и сейчас», в данной ситуации. Поскольку полезность индивидуализируется и субъективируется, то ни о какой соизмеримости полезностей не может быть и речи. Такого рода полезности уже не могут быть продуктом всеобщего, общественного труда, с которым связана стоимость. Автор вслед за Ж. Бодрияром заявляет, что предметом потребления становятся символические ценности, система знаков. «Объектом потребления действительно становится система знаков, и в этом отношении можно согласиться с социологами, обозначающими современный период как период доминирования символической ценности» {747}.
Удалось ли В. Л. Иноземцеву обосновать действительную деструкцию стоимости в постэкономическом обществе? Нет, не удалось, ибо он борется не с реальной, а с виртуальной стоимостью. Он просто отождествил стоимость с полезностью, заменив первую второй, посчитав эту постмодернистскую операцию деконструированием понятия стоимости. Но ведь полезность была, есть и будет в любом обществе, она никогда не исчезала и не исчезнет. Если же стоимость определена как полезность, включена в понятие полезности, то она в этом качестве тоже остается в постэкономическом обществе. Чтобы как-нибудь согласовать свою позицию с марксизмом, основатели которого были решительными противниками вечности стоимости и ее сохранения в будущем обществе, он ссылается на раннюю формулировку Ф. Энгельсом понятия стоимости как отношения издержек производства к полезности продукта, от которой Ф. Энгельс впоследствии отказался, усмотрев в ней уступку маржинализму [70].
Автору ничего другого не оставалось, как объявить о преодолении стоимости не в действительности, а лишь в представлениях людей, т. е. опять-таки виртуально. Ведь об исчезновении стоимости, по его мнению, свидетельствует то, что движение цен и других форм денежной оценки сегодня определяется не объективным отношением издержек и полезностей, а взаимодействием субъективных представлений об издержках и столь же субъективными представлениями о полезности.
Здесь стоимость как сущностное отношение подменяется ее видимостью, причем доведенной до ее символизации в товарных знаках и этикетках. Сама же она остается по существу нетронутой. Она становится ненужной лишь как воплощение субстанциональности и, соответственно, как инструмент материалистического понимания экономической жизни общества.
Рассуждения, отрицающие стоимость, чаще всего нужны для того, чтобы «доказать» неприменимость трудовой теории стоимости К. Маркса и всего материалистического понимания истории к современному капитализму, который якобы уже становится «постиндустриальным» и «постэкономическим». На самом деле мы наблюдаем необычное расширение стоимостных (рыночных) отношений: стоимость накладывается на все то, что раньше не могло и сейчас не может иметь стоимость (человеческое тело, человеческие органы, информация и т. д.). Отсюда масса искажений самой стоимости, которые выдаются за ее преодоление. Чаще всего эти искажения происходят за счет того, что стоимость пытаются выдать за полезность.
По утверждению известного исследователя современного капитализма И. Валлерстайна, начиная с 1968 г. «капиталистический мир-экономика столь настойчиво следовал своей логике бесконечного накопления капитала, что стал приближаться к своему теоретическому идеалу, превращению всего и вся в товар. Мы можем наблюдать, как это отражается во множестве социальных реалий: расширение механизированного производства; снятие пространственных ограничений на обмен товарами и информацией; дерурализация мира; приближение экосистемы к истощению; высокий уровень охвата процессов труда денежными отношениями; консьюмеризм / потребительство (т. е. громадные масштабы превращения в товар самого процесса потребления)» {748}.
Автор полагает, что капиталистическая мироэкономика вступает в новый период экспансии, в результате которого всемирные экономические процессы приобретут еще более товарную форму и еще сильнее станет поляризация вознаграждений. Лет через 50, по его мнению, мировая экономика впервые в истории будет функционировать полностью в соответствии с законами стоимости, как они изложены в I томе «Капитала», что означает триумф закона стоимости во всех уголках, до сих пор сопротивляющихся его господству. Одновременно полная победа капиталистических ценностей является главным признаком кризиса капитализма как системы {749}.
Триумф закона стоимости одновременно означает и триумф товарного фетишизма, который в современном постмодерне представлен как виртуальная реальность, пришедшая на смену экономической действительности. Покидая экономическую эпоху, утверждает В. Л. Иноземцев, человечество перестанет быть общностью в той или иной форме, т. е. перестает по существу быть обществом. Субъектом становится не социум, не общность людей, а совокупность с самим собой согласных, обособленных в своей структурной уникальности индивидов, не подчиненных в своей деятельности никаким экономическим законам. Человечество «вступает в эру абсолютной субъективности, где действия отдельной личности обусловлены ее внутренними потребностями, продиктованными законами морали, имманентными каждому человеку новой эпохи» {750}. Автор даже не замечает, что для человека «новой эпохи», не нуждающегося в обществе, законы морали и сама мораль будут излишними.
Можно заключить, что в данном случае в основу жизни людей постэкономической эпохи кладется самый обычный субъективизм, доведенный до солипсизма. Отсюда и претензии деконструировать понятие общества по постмодернистским меркам. Замещение экономического постэкономическим, человеческого общества постчеловеческим отождествляется с заменой реального виртуальным, т. е. образом, симулирующим реальность, что означает, согласно Ж. Бодрияру, «упадок реальности».
На самом же деле виртуализация экономического мира проистекает из товарного фетишизма, из того, что социальные отношения, надевая форму товарной предметности, вещности, тем самым наделяются сверхчувственным свойством фетиша, в данном случае — товарного знака, денежной купюры и т. п. В самой бумажной предметности денежных купюр ничего таинственного или виртуального нет. Превращаясь же в товар и приобретая стоимостную предметность, эти купюры становятся представителями отношений между людьми, т. е. выступают вместо общественных отношений людей. Товарная форма денег, их обмен образуют отраженный, виртуальный мир людских взаимоотношений, превращенных в отношения самих денег как товара.
Это не означает, что происходит дематериализация, развеществление общественной жизни, как об этом твердят постмодернисты, а, наоборот, идет ее фетишизация, все более широкое превращение социальных отношений в отношения между вещами и вещными символами. Даже самые что ни есть идеалисты не осмеливались заменять материю духом, хотя и не признавали субстанциональность материи. Представители же постмодернистской концепции виртуальности постоянно талдычат о дематериализации экономики, о ее постмодернистской ориентации, утрачивают способность к разумным умозаключениям. Об этом может свидетельствовать следующий набор слов, претендующий на итоговое заключение относительно понимания современности: «Итак, если овеществление — результат реализации ценностей, то развеществление — симптом их деактуализации. Симуляции, выдающие отсутствие реальности за ее присутствие, умножаясь, становятся самодостаточны и делают проблему реальности иррелевантной. Понимание существа современности как виртуализации — развеществления общества — порождает массу проблем. Но единственно существенная возникает как следствие решения вопроса о ценностях: как возможно общество, лишенное ценностей? На столь зловеще звучащий для многих вопрос возможен столь же ироничный ответ: как виртуальная реальность» {751}.
В действительности виртуальность — это сверхчувственность социальной товарной формы, выраженной тем или иным вещным свойством. Такого рода мистицизм товарной формы, ее превращение в «виртуальную реальность» выдается за постэкономическое общество. Это, однако, не «после-современность», а образ товарного производства на стадии его распада. Отчетливо обнаруживается то, чем ныне заполнено «постэкономическое время»: обслуживанием наркоманов, бандитизмом, коррупцией, деятельностью валютных проституток, игрой в рулетку, сидением за телевизионным ящиком и т. п. «Все это, — говорил А. Ф. Зотов в беседе за круглым столом, — по-моему, и составляет суть мира, который вышел за пределы «экономического общества» {752}.
Несмотря на все это, фетишизм товарного мира, вещная видимость общественных отношений, а вовсе не ее преодоление, вводит в заблуждение экономистов, пишущих о постэкономическом обществе. Вместе с тем доведение этого фетишизма до крайности, до превращения всего и всякого в товар приведет к обратному результату—к преодолению фетишизации мира экономики. «Именно универсализация закона стоимости сделает в конечном счете невозможным сохранение мистического „туманного покрывала" товаров». Это произойдет потому, что противоречивые процессы текущей фазы капиталистической мировой экономики столь основательно демистифицируют технику господства, что сделают последнее политически несостоятельным» {753}. Весь мистицизм товарного мира, все чудеса и привидения, окутывающие туманом продукты труда при господстве товарного производства, должны исчезнуть, как только сами производители возьмут свою общественную жизнь, свое производство под собственный контроль {754}.
Наш отечественный постэкономист по вопросу о судьбах стоимости должен был бы опираться на суждение К. Маркса, Ф. Энгельса, В. Л. Ленина, которые были решительными противниками теории вечности товарного производства, стоимости, выступали против их сохранения в обществе, следующим за капитализмом. Этого он не делает, видимо, потому, что они исчезновение стоимости не связывали с исчезновением самой экономики и производства материальных благ как основы жизни общества. Поэтому автор не знает, что в действительности приходит на место стоимости. Если полезность, то она уже им определена как стоимость и не может ее заменить. «Мы не ставим задачу предложить новую концепцию стоимости; мы лишь анализируем процессы, радикально подрывающие представления об основах обмена» {755}. Не случайно он почти ничего не говорит о деструкции стоимости в основной области ее функционирования — в сфере обмена. Не потому ли, что в постэкономическом обществе сохранятся почти все остальные стоимостные категории: товар, товарное производство, деньги, цена, прибыль и т. д. Некоторые оставляют и стоимость, объявляя в качестве стоимости знание, информацию и другие подобные же продукты (Т. Сакайя).
Кроме того, он не хочет иметь дело с марксистским пониманием будущего общества. Классики марксизма-ленинизма полагали, что в действительности стоимость преодолевается другим способом и при других предпосылках. Главным здесь выступает не потеря материальным производством своего значения основы общественной жизни и источника материальной мотивации жизнедеятельности, а развитие этой основы: прогресс производительных сил (производительности труда), предполагающий рост потребительной стоимости и уменьшение стоимости продукта; обобществление труда и производства, подрывающего частную собственность и отчуждение труда, с которыми опять-таки связана стоимость. Жизнь и богатство общества всегда будут базироваться на труде, а то, сколько времени и как будут трудиться люди будущего общества, должно определяться не стоимостью рабочей силы и жизненных средств для ее воспроизводства, не потребностями получения прибыли, а разумными потребностями людей и полезностью нужных для этого благ. Не отказ от потребления, а развитие производительной силы и поэтому развитие как способностей к потреблению (потребительной силы), так и средств потребления — это тоже условия преодоления отношений стоимости. Их сохранение во многом объясняется ограниченностью потребления масс, поскольку это потребление базируется на присвоении их рабочего времени капиталом. Поэтому полагание общественного труда в форме противоположности капитала и наемного труда представляет собой последнюю ступень развития стоимости и основанного на стоимости производства {756}.
Стоимость может заменить только ее противоположность — потребительная стоимость, которую в свое время она вытеснила вместе с установлением господства товарного производства и которая составляет необходимую сторону любого товара, обладающего стоимостью. Знание законов движения потребительной стоимости и ее источника — труда, создающего не только стоимость, но и потребительную стоимость, развитие ее трудовой теории дадут возможность определить исходные параметры будущей не-стоимостной экономики и не-стоимостного общества, вращающегося не вокруг стоимости, а вокруг труда, непосредственно производящего средства жизни и развития человека и общества.
§ 3. К экономике трудовой потребительной стоимости
В отличие от теоретиков постиндустриального общества К. Маркс связывал преодоление отношений стоимости с развитием производства и крупной промышленности (крупной индустрии). Именно «по мере развития крупной промышленности созидание действительного богатства становится менее зависимым от рабочего времени и от количества затраченного труда, чем от мощи тех агентов, которые приводятся в движение в течение рабочего времени и которые сами, в свою очередь (их мощная эффективность), не находятся ни в каком соответствии с непосредственным рабочим временем, требующимся для их производства, а зависят, скорее, от общего уровня науки и от прогресса техники, или от применения этой науки к производству» {757}. По К. Марксу, именно развитие техники производства, применение науки к производству, а не просто развитие информации и средств информации, приводят к тому, что рабочее время перестает и должно перестать быть мерой богатства, «и поэтому меновая стоимость перестает быть мерой потребительной стоимости... Тем самым рушится производство, основанное на меновой стоимости, и с самого непосредственного процесса материального производства совлекается форма скудности и антагонистичности» {758}.
Что же приходит на место производства, основанного на меновой стоимости? По К. Марксу, — производство, которое являлось бы лишь средством для удовлетворения потребностей, производством ради потребительной стоимости, т. е. «таким производством, в котором господствовала бы только потребительная стоимость» {759}. Соответственно, стоимостная парадигма в теории должна уступить место трудовой потребительностоимостной парадигме.
Чтобы понять, зачем нужна на базе теории потребительной стоимости социальная экономия труда вместо политической экономии капитала, достаточно первоначально поставить вопрос следующим образом: если стоимость рабочей силы определяется общественно необходимым трудом, затрачиваемым на ее воспроизводство, то чем определяется сам этот труд? Какими должны быть его количество и качество, его мера?
Труд, как известно, не обладает стоимостью, и трудовая теория стоимости, соответственно, не дает ответа на этот вопрос. Сам живой труд, в отличие от его овеществления в стоимости товара, остается вне научного определения. Попытка А. Смита определить стоимость самого труда (живого) посредством стоимости его продукта (второе определение стоимости) оказалась безуспешной: обнаружилась ее тавтологичность, неспособность вывести это определение труда из логического круга. Получалось, что трудом определяется стоимость товара, а стоимостью товара— труд.
Этот же вопрос о мере труда можно поставить не только по отношению к труду, производящему жизненные средства, но и ко всему общественному труду, создающему общественный продукт. Меру общественного рабочего времени тоже нельзя определить, если исходить из известных стоимостных категорий. Трудовая теория стоимости в решении этого вопроса тоже оказалась бессильной.
Становится очевидным, что сам живой труд, являющийся основой жизни и богатства, остается вне концептуального политэкономического определения. Поэтому создание политэкономической теории (социальной экономии) о столь важном и ни с чем не сравнимым по значимости факторе общественной жизни окажет, как убежден автор, революционизирующее влияние на экономические науки. Речь идет о новой научной теории, преодолевающей как стоимостную, так и полезностную (маржиналистскую) парадигмы. Она должна ответить, прежде всего, на поставленный выше вопрос: каковы экономическая природа и законы движения труда, если невозможно определить его стоимость?
Оказывается, труд обладает не менее важным качеством, чем его овеществленное состояние в стоимости продукта, а именно: он и его носитель — рабочая сила — имеют потребительную стоимость. Соответственно, трудовая теория потребительной стоимости и будет той искомой концептуальной базой, на основе которой может быть преодолена теория стоимости и создана социальная экономия труда, выполняющая роль политической экономии в ее широком смысле, которая все еще остается неразработанной.
Могут сказать, что подход к труду со стороны потребительной стоимости, поскольку речь идет о полезности, объясняется теорией предельной полезности, маржинализмом. Это, однако, не так. Маржинализм выставил труд вместе с трудовой теорией стоимости за пределы своей парадигмы: за трудом в лучшем случае он может признать лишь отрицательную полезность. Вместе с тем следует учитывать, что такое отрицательное суждение высказывается по отношению к живому труду. Что касается овеществленного в том или ином благе труда его продукта, то его полезность не только не отрицается, но даже признается в качестве цены, определяемой пределом этой полезности. Так что разницу между этими двумя «трудами» — живым и овеществленным — следует строго соблюдать. Иначе трудовая теория потребительной стоимости может быть отождествлена с маржиналистской теорией полезности.
Как же потребительностоимостная теория отвечает на поставленный выше вопрос: чем определяется труд, необходимый для производства жизненных средств работника, т. е. для воспроизводства самого труда? Таким ответом будет: этот труд определяется потребительной стоимостью жизненных средств, а по отношению ко всему общественному труду — потребительной стоимостью общественного продукта.
К такому выводу как бы невзначай вынужден был прийти уже Д. Рикардо, поскольку он не согласился со смитовским определением стоимости самого труда. Возражая А. Смиту, впавшему в эту ошибку, Д. Рикардо не мог сказать ничего иного, кроме как рассматривать продукт труда в его отношении к рабочему только как потребительную стоимость, причем иметь в виду только ту часть продукта, которая необходима рабочему для обеспечения его существования как рабочего. Но почему доля рабочего в потребляемом продукте определяется не стоимостью последнего, а его потребительной стоимостью, т. е. не затраченным на продукт рабочим временем, а его свойством сохранять живую рабочую силу, Д. Рикардо объяснить не смог. В итоге он был вынужден вернуться к стоимости, рассматривать рабочего в его отношении к продукту только как меновую стоимость, т. е. долю рабочего в стоимости продукта приравнять к стоимости рабочей силы. «Рикардо, который не делает различия между рабочей силой как товаром, продаваемым рабочим, как потребительной стоимостью, имеющей определенную меновую стоимость, и трудом, являющимся всего лишь потреблением этой силы in actu, не способен поэтому (не говоря уже об указанном Бейли противоречии — что живой труд не может быть оценен количеством труда, затраченного на его производство) показать, как может получаться прибавочная стоимость» {760}.
К. Маркс акцентировал свое внимание не только на том, что труд не имеет стоимости, но и на том, что живой труд не может определятся количеством прошлого труда, затраченного на воспроизводство рабочей силы. «Сумма жизненных средств, требующаяся для нормального воспроизводства рабочей силы, определяется не их меновой стоимостью, а их потребительной стоимостью — их качеством и количеством, следовательно, не рабочим временем, которое требуется для их производства, которое в них овеществлено, а результатом этого рабочего времени, реальным трудом, в той мере, в какой он представлен в продукте» {761}.
К. Маркс, чтобы объяснить, почему потребительной стоимостью определяется рабочее время, требуемое для производства жизненных средств, последней фразой отсылает от потребностей и потребительной стоимости продукта к тому реальному труду, который представлен в этом продукте. Этим он хочет сказать, что за потребительной стоимостью продукта стоит живой труд, воплощенный в продукте не в виде стоимости, а в форме потребительной стоимости, т. е. напоминает о двойственной природе труда. Дело, однако, в том, чтобы объяснить, чем определяется количество этого живого труда? Если оно определяется представленным в потребительной стоимости трудом, то получается, что один труд (овеществленный) определяет другой (живой), но выраженный не в стоимости, а в потребительной стоимости продукта. Тогда потребление продукта, в том числе жизненных средств, позволяет новому живому труду повысить свою производительность и тем самым уменьшить рабочее время, затрачиваемое на производство того же самого продукта или тех же самых жизненных средств и других продуктов, входящих в их производство. Речь идет об увеличении производительной силы трудовой деятельности как положенной ее же собственным продуктом.
Итак, потребительная стоимость продукта обнаруживает — через повышение производительности труда —свое воздействие на величину труда и рабочего времени, необходимого для производства продукта. В этом выражается исходная существенная значимость потребительной стоимости и стоящих за ней человеческих потребностей для объяснения движения человеческого труда, его продолжительности и масштабах создаваемого им богатства. Мерой необходимого рабочего времени в итоге оказываются потребности общественного индивида, потребительская сила общества.
В связи с этим возникает второй вопрос: как быть с лишением живого труда, т. е. труда, производящего потребительную стоимость, социально-экономической определенности, когда это делают под предлогом его всеобщего характера, а также когда относят потребительную стоимость к предмету изучения товароведения. Может быть, это вызвано господством в политической экономии стоимостной концепции? Если это так, то действуют ли закономерности движения труда, производящего потребительную стоимость, в современном товарном производстве, например, принцип обратной пропорциональности между ростом производительности труда и рабочим временем, выраженным в стоимости, и, определится ли сегодня прибавочная стоимость (прибавочный труд) потребительной стоимостью рабочей силы, реализуемой в живом труде?
Ныне среди экономистов в хождении мнение, что якобы предметом экономической науки может быть только экономика товарно-денежного, рыночного типа, а какая-нибудь другая экономическая теория, имеющая своим предметом другой тип хозяйства, пока неизвестна. Имеются, однако, авторы, которые уверены в том, что по логике вещей стоимостную теорию должна заменить теория потребительной стоимости, но относят эту замену в далекое будущее. Что касается настоящего времени, то для потребительностоимостной теории сегодня вроде бы нет соответствующего объекта {762}.
Представляется, что с отрицанием существования объекта для теории потребительной стоимости согласиться никак нельзя. Его нельзя отрицать уже потому, что до возникновения капиталистического товарного производства во всей предшествующей экономике господствовало производство потребительной стоимости. Именно это производство, как уже отмечалось, Аристотель назвал экономией в противоположность хрематистике, которую впоследствии переименовали в политическую экономию, связав последнюю навечно с рыночной системой. По достоинству оценил Аристотеля Карл Поланьи: «Теперь, оглядываясь в прошлое с высот стремительно разрушающейся мировой рыночной экономики, мы должны признать, что сделанное им во вступительной главе Политики знаменитое различие между домашним хозяйством в собственном смысле и производством ради прибыли было, вероятно, самым блестящим пророчеством в области общественных наук, которое, несомненно, до сих пор остается самым глубоким анализом этого предмета» {763}.
Последователи у Аристотеля, конечно, были, о чем свидетельствует Л. Ларуш в своей книге «Физическая экономика». Однако они не вошли, по понятной причине, в историю учений о рыночной системе. Не вошел в эту историю и знаменитый Готфрид Вильгельм Лейбниц, которому Л. Ларуш отдает первенство в разработке политической экономии в конце XVII в. Целое направление в экономической теории, противостоящее хрематистике и не примкнувшее к маржинализму, оказалось незаслуженно забытым.
Особенно неприемлемо отрицание потребительной стоимости как стороны, существующей в современной экономической действительности. Ведь и ныне предпосылкой меновой стоимости товара остается его потребительная стоимость. Соответственно, труд должен быть и является прежде всего полезным, чтобы производить стоимость, функционировать как расходование человеческой рабочей силы в абстрактном смысле слова. И теперь, например, минимальное рабочее время, выраженное в стоимости потребительской корзины, определяется не ее стоимостью, а потребительной стоимостью содержащихся в ней продуктов, товаров и услуг. Значимость зависимости минимального размера оплаты труда (МРОТ) от содержимости потребительской корзины столь велика, что она не идет в сравнение ни с какой другой проблемой экономической жизни: она касается жизни большинства трудящегося населения, пенсионеров, студентов и других слоев населения. На практике проблема минимальной заработной платы, прожиточного минимума вращается вокруг потребительской корзины, ее наполнения потребительными, а не меновыми стоимостями. Государство, отвлекаясь от других проблем экономики, вынуждено каждый раз определять содержание потребительской корзины. Разве этот реальный процесс жизни не объект для изучения, для установления соответствующих закономерностей, касающихся движения потребительной стоимости!
Реальный базис экономики составляет производство потребительных стоимостей, труд, производящий эти стоимости. Что касается труда, выраженного в стоимости, и самой меновой стоимости, то они служат лишь для взвешивания потребительных стоимостей на рынке, выполняют функции «гирь» при обмене, хотя речь идет о социально-экономических «весах», они к тому же очень выгодны для прикрытия реального социального неравенства людей — их равенство в оплате труда формально («за равный труд —равная оплата»).
Но это не значит, что нет других способов ведения хозяйства, имеющего дело не с меновыми, а с потребительными стоимостями. В реальной своей производственной и иной деятельности люди исходят не из стоимостной эквивалентности затрат и результатов, а из того, чтобы меньшими затратами добиваться больших результатов. Это превышение результатов над затратами и есть основной закон труда, производящего потребительную стоимость. Его следует назвать законом движения потребительной стоимости и возвести на теоретический уровень, не меньший, чем уровень законов стоимости и предельной полезности. К сожалению, не все то, что известно и делается на практике, является познанным.
Экономическая наука до сих пор не знает и отрицает возможность соизмерения потребительных стоимостей вне их сведения к стоимости (затратам труда) или пределам полезности благ. Но их можно соизмерять по другому критерию — по степени превышения результатов труда над его затратами, выраженной в единицах сэкономленного труда (рабочего времени) — человеко-год, человеко-день, человеко-час. Сэкономленный, высвобожденный труд в результате реализации потребительной стоимости является не менее, а более объективным критерием, чем затраты, выраженные в деньгах, или субъективные предпочтения, выраженные в ютилях или баллах.
В превосходстве результатов труда над его затратами, свойственном производству потребительной стоимости (но не стоимости), заключены инновационная сущность человеческого труда и возможность реального экономического развития. Все действительные законы этого развития — это законы труда, производящего потребительную стоимость. Без их концептуализации посредством трудовой теории потребительной стоимости они, к сожалению, все еще остаются вне экономической науки, базирующейся на стоимостной или полезностной (маржиналистской) парадигме. Вне предмета существующей экономической теории остается половина экономической жизни, причем ее базисная часть.
На основе закона потребительной стоимости могут и должны решаться многие экономические проблемы, которые раньше оставались нерешенными, или получали неправильную трактовку. Каковы основные из этих проблем?
С переходом на критерий высвобождения труда снимаются оковы с развития производительных сил. Это развитие может осуществляться, лишь подчиняясь закону потребительной стоимости, а тормозиться — подчиняясь закону стоимости. Научно-технический прогресс становится действительным только приобретая соответствующую своей природе основу — превосходить высвобождаемым новой техникой (технологией) трудом затраты труда на их создание. Но это не те рабочее время и его экономия, которыми измеряется меновая стоимость техники. Уменьшение ее меновой стоимости, как неизбежный результат роста производительности труда, как раз мешает получению высоких прибылей, погоня за которыми становится тормозом для научно-технического прогресса. Застой в этой области в нашей стране во многом был предопределен внедрением стоимостной формулы приведенных затрат в качестве критерия эффективности новой техники. Если добавленная к затратам (себестоимости) прибыль от капиталовложений, рассчитанная по нормативному коэффициенту их эффективности (т. е. по средней норме прибыли в 0,15), не достигалась, то новая техника, сколько бы много живого труда она ни высвобождала, не внедрялась. В теории оставались необъяснимыми факты прироста ВВП из увеличения соответствующих затрат капитала, ибо в этом случае нарушался бы стоимостной принцип равновесия затрат и результатов, т. е. оказывалось, что результаты растут быстрее, чем затраты капитала. Получался «таинственный» остаток, составлявший 75-85 % роста производства национального дохода. Причины его существования оказались неизвестными, ибо почти все теории и теоремы экономического роста вращались вокруг стоимостного принципа равновесия. Без подведения к математическому знаку «=» (равенства) ни одна теоретическая экономическая задача не решалась.
Теория трудовой потребительной стоимости позволяет решить эту важную научную проблему — объяснить возможность экономического и всего социального развития общества, что нельзя сделать сколько-нибудь удовлетворительно в рамках стоимостной парадигмы, которая пригодна только для анализа статичного состояния, а не развития общества {764}. Сегодня в пользу теории развития можно привести эволюционную концепцию в экономике, сторонники которой из институционалистов обращают серьезное внимание на исходные эволюционные формы развития экономической системы. Вполне правомерно они выдвигают технику и технологию в качестве императивов экономической эволюции, признают участие в ней как рыночных, так и нерыночных факторов {765}. Оказывается, что рост величины реального продукта происходит, как утверждает сторонник эволюционной теории С. Ю. Глазьев, не по неоклассической формуле производственной функции —по затратам факторов производства, а определяется чем-то другим {766}. Но чтобы найти это «другое», надо, согласно Т. Куну, данную теоретическую систему заменить другой.
Возможность развития можно вывести только из потребительностоимостной сущности труда — из превосходства его результатов над затратами, в котором заключается инновационность человеческого труда вообще. К сожалению, это свойство труда, производящего потребительную стоимость, осталось, как уже говорилось, не замеченным «большой» наукой. Что же касается труда, выраженного через стоимость, то он инновационностью не обладает: затраты и результаты обратимы (эквивалентны).
Преодолевается запутанность вопроса о распределении по труду. Никто из классиков научного социализма не брал на себя ответственности считать этот принцип социалистическим. Не был дан ответ на вопрос: по какому труду происходит распределение благ —по труду, производящему стоимость, или по труду, создающему потребительную стоимость? Постулат «равная заработная плата за равный труд» предполагает равенство не имеющего стоимости труда и его оплаты.
Редко кто задумывался над этим вопросом. Ведь если речь шла о труде, производящем стоимость, то приходилось признать заработную плату выражением стоимости рабочей силы. Тогда почему не считать предпринимательский доход стоимостью рабочей силы работодателя?
Совсем по-другому выглядит распределение по труду, производящему потребительную стоимость. Во-первых, здесь имеется в виду не тот средний общественно необходимый труд, затраченный на воспроизводство рабочей силы и уравнивающий заработные платы, а сам живой труд и непосредственное рабочее время, затрачиваемые на производство потребительных стоимостей. Во-вторых, за основу берется не стоимость, а потребительная стоимость рабочей силы.
Последняя оставалась вне теории и практики распределения и лишь изредка напоминала о себе в виде требования учета производительности труда. Между тем именно потребительная стоимость труда и рабочей силы составляет собственную основу справедливого распределения как распределения по условиям потребления. Это, конечно, не относимый к будущему принцип распределения по потребностям, но реальный принцип, учитывающий гуманистическую цель производства. Он не получил отражения в науке, как и сама трудовая теория потребительной стоимости.
В распределении благ по условиям потребления нет ничего невыполнимого. По этому принципу присваивают себе плоды прибавочного, но чужого труда предприниматели. Почему же этого не могут делать сами производители — присваивать продукт собственного труда, в том числе и прибавочного, ставшего для них столь же необходимым? Имелся опыт распределения общественных фондов потребления по условиям потребления — услуг образовательных организаций, медицинских учреждений, санаториев и домов отдыха и т. д. На этот принцип вполне можно перевести и распределение обычных потребительских благ. Мешает этому не столько уровень развития производительных сил труда, сколько их вложенность в «прокрустово ложе» стоимости. Только теперь стало очевидным, что приобретаемые прежде общественные блага по условиям потребления намного превосходили по стоимости блага, приобретаемые на заработную плату.
В рамках трудовой теории потребительной стоимости, как было показано, получает решение задача соизмерения потребительных стоимостей, которая казалась неразрешимой вне стоимостного критерия. Оказывается, что высвобождаемый, сэкономленный труд служит не менее надежным объективным соизмерителем потребительных стоимостей, чем его необходимые затраты — соизмерителем стоимостей. Тем самым преодолевается одна из главных теоретических преград, вставших на пути экономической науки. Из-за наличия этой преграды в свое время возник маржинализм с его отказом от объективного метода и уходом в субъективизм. Маржинализм не сумел преодолеть трудовую теорию стоимости и вынужден был в лице «Экономикса» пойти на компромисс с ней. Стоимость, в свою очередь, стала распространяться на все то, что не имеет стоимости, но обладает свойством полезности. Продаются дети, человеческое тело, голоса депутатов и избирателей, властные полномочия и т. п. Рабочая сила объявляется человеческим капиталом, человеческий ум — продаваемой интеллектуальной собственностью. Реальная экономика вытесняется мнимой, виртуальной. Становится очевидным, что в этих условиях надеяться на помощь стоимостных механизмов в строительстве нового общества и новой экономики было бы бесполезно. Более того, этим можно лишь опошлить перспективу человеческого развития.
Потребительностоимостным принципом превосходства результатов труда над его затратами решается проблема действительной экономической и социальной эффективности. В рамках закона стоимости результат должен быть равным затратам. Единственным эффектом в этих рамках может быть лишь увеличение прибавочной стоимости за счет соответствующего уменьшения стоимости необходимого продукта. Благосостояние одних может быть улучшено при таком же ухудшении благосостояния других (эффективность по Парето), что подтверждается увеличивающимся разрывом жизненного уровня богатых и бедных. Их соотношение в мире достигает соотношения 1 к 74 или еще больше.
Теория потребительной стоимости, делая сэкономленный, высвобожденный труд, положительную разницу между ним и затраченным трудом критерием эффективности, а отрицательную — отсутствием эффективности, тем самым органически связывает трудовой критерий с так называемым «индексом человеческого развития», предложенным ООН, хотя в нем исходным остается ВВП на душу населения в стоимостном измерении.
Глава 24. От капитала к труду
§ 1. Капитализм под маской постсовременности
Постэкономическое (постиндустриальное) общество в концепциях постмодернистов предстает еще в одном парадоксальном качестве — обществом без труда. Капитализм же под названием экономического (индустриального) общества, наоборот, изображается трудовым обществом.
Как можно объяснить подобную нелепицу? Если следовать модернистским дихотомическим теориям, то постсовременному нетрудовому обществу должен быть противопоставлен (по правилам дихотомического деления) ретроасимметричный тип общества, т. е. нетрудовому — трудовое общество.
Главная же причина в другом: в нежелании называть капитализм обществом, где господствует не труд, а капитал. В этом случае была бы обнажена эксплуататорская сущность капитализма, что невыгодно для его защитников. Отсюда и попытки деконструировать социальную сущность капитала, заменяя ее вещными характеристиками: индустриализмом, преобладанием роли прошлого труда, потребительством и т. д.
Нельзя, однако, оправдать отечественных авторов, которые не только защищают концепцию «смерти труда» во имя торжества капитала, но и причисляют К. Маркса к социологам, считающим капитализм обществом труда. «Все они (имеются в виду К. Маркс, М. Вебер и Э. Дюркгейм. — В. Е.), — пишет Н. Л. Полякова, —описывали одно и то же трудовое общество, в котором особую роль играла система производства и разделения труда» {767}.
Более того, автор этого суждения полагает, что применение понятия «трудовое» к обществу, которое ранее называлось капиталистическим, индустриальным и т. п.
«позволяет взглянуть на него совершенно по-новому и предполагает совершенно новую интерпретацию, исходящую из иной исторической перспективы» {768}. Ибо дает возможность создать социологическую теорию, которая уже не исходит из первенства общественного бытия, поскольку труд сменяется информацией.
Как же на самом деле определял сущность капиталистического общества К. Маркс? Он, конечно, не отрицал того, что производство, труд составляют основу, обеспечивающую существование любого общества, в том числе и капиталистического. Но из этого не следовало, что общественный строй каждого общества, определяемого производством, не обладает своей спецификой, характеризующей его историческую сущность. Что касается капиталистического общества, то его сущностью, по К. Марксу, является капитал, но не как вещь и не просто как стоимость, а как общественное отношение, выражающее процесс извлечения из наемного труда прибавочной стоимости благодаря господству капитала над трудом. «Необходимо, — писал он, — точно развить понятие капитала, так как оно является основным понятием современной политической экономии, подобно тому как сам капитал, — абстрактным изображением которого служит его понятие, — является основой буржуазного общества» {769}. Не случайно К. Маркс назвал свой труд «Капиталом», т. е. понятием, точно выражающим сущность общественного строя капиталистической формации.
Каким выглядит капитализм в его современном виде, если подходить к его оценке с позиций этой его сущности? Его, конечно, никак нельзя трактовать как «послесовременность», ибо было бы бессмыслицей называть тем, чего нет. Что же касается ныне существующей капиталистической действительности, то для ее характеристики снова обратимся к оценкам, содержащимся в книге известного американского социолога и экономиста И. Валлерстайна «Анализ мировых систем и ситуация в современном мире».
Автор книги исходит из того, что в настоящее время в мироэкономике существует лишь одна миросистема, которой является не постэкономика, а мироэкономика и которая по определению является капиталистической, а не посткапитализмом, ибо социализм предполагает создание нового типа миросистемы, но ныне он, по мнению И. Валлерстайна, составляет периферию мировой системы капитализма {770}.
Действие капиталистической миросистемы он характеризует двумя фундаментальными противоречиями. Первое — это противоречие, на которое указывали марксисты XIX в. и которое он сам формулирует следующим образом: в то время, как в краткосрочной перспективе максимизация прибыли требует максимизации изъятия прибавочного продукта из непосредственного потребления большинства, в долгосрочной перспективе непрерывное производство прибавочного продукта требует массового спроса, который может быть создан лишь перераспределением этого прибавочного продукта.
Второе противоречие, которое он связывает с работами Мао Цзедуна, сводится к тому, что подкуп оппозиции правящим классом с каждым разом растет в цене и перестает приносить выгоды этому классу {771}. Что касается функционирования производства, то оно базируется на центральном противоречии — противоречии труда и капитала {772}.
Все эти противоречия вызвали и обостряют кризис всей мировой капиталистической системы, причем речь идет не просто о циклическом спаде, а о вековой тенденции, поворотном пункте, когда поддержание деятельности системы как таковой уже не является осуществимым выбором и жизнеспособным делом. «Вопрос состоит в том, вступила или вступает историческая система, в которой мы живем, капиталистический мир — экономика, в такое время хаоса» {773}.
Отвечая на поставленный вопрос, И. Валлерстайн утверждает, что начало третьего тысячелетия (2000-2025 гг.)—это начало хаоса, расширение флуктуаций, в результате которых трудно будет вернуть систему в равновесие. Это новое состояние отличается от прошлого тем, что: 1) уменьшается способность государства поддерживать внутренний порядок; 2) люди начинают искать защиты с помощью всякого рода общественных групп, в том числе этнических, религиозных и др. как альтернативы гражданскому обществу и участию государства; 3) усиливается экспансия рода, миграция населения юга в северные районы; 4) еще более распространяется «черная смерть» — СПИД {774}.
В итоге после так называемой «бифуркации», в 2050 или 2075 г. «мы больше не будем жить в капиталистическом мире — экономике, вместо нее мы будем жить в каком-то новом строе или в новых строях, в какой-то новой исторической системе или системах» {775}. Если же такие оппозиционные силы, как антисистемное движение и частные предприниматели во всемирной классовой борьбе окажутся сильнее сил, стоящих у власти, то в конце концов «мы увидим завершение перехода от капитализма к социализму с отмиранием государства и межгосударственной системы» {776}.
Из характеристики И. Валлерстайном современной капиталистической миросистемы следует, что существующие на Западе страны не вышли и не могли выйти за пределы капиталистического строя, их нельзя назвать посткапиталистическими, а капитализм объявить несуществующим. Наш отечественный автор В. Л. Иноземцев, к сожалению, продолжает настаивать на том, что эти страны уже стали постиндустриальными, эволюционировали за пределы капитализма, в них якобы прибавочный продукт уже служит всему обществу, о чем свидетельствует большая доля государственного бюджета в валовом внутреннем продукте этих стран {777}.
Другие отечественные авторы, выступая от имени левой оппозиции, в этом вопросе тоже попали под влияние постмодернизма. Так, например, Б. Валентинов не прочь государственный капитализм признать за социализм, а капитал (общественный и частный) — работающим в интересах народа. Деконструируя на манер постмодернизма понятие социализма, он его называет государственным капитализмом. Чем большую часть необходимого и прибавочного продукта трудящихся государство будет изымать в виде налогов в государственный бюджет, тем вроде бы общество будет ближе к социализму {778}.
Хорош был бы социализм, если бы основную часть своего внутреннего продукта тратил на обслуживание армии, милиции, государственных чиновников и т. п. Достаточно сказать, что в России в 1999 г. в валовом внутреннем продукте производство товаров занимало всего 40,9% , а производство услуг —50,1% {779}, т. е. в этом отношении Россия догоняет и даже может перегнать США, что должно было бы свидетельствовать о превосходстве капитализма в современной России по сравнению с США.
На самом деле это свидетельствует о возвращении России к капитализму и переделке ее экономики по требованиям западной модели капитализма — по модели разрушающего реальное производство монетаризма. К сожалению, некоторые социалистические авторы этого не хотят признать. Какой же строй ныне в России? — спрашивает, например, А. Тилле и отвечает: рынка, рыночных отношений в смысле капитализма в России определенно нет и не предвидится. Есть крепостное право, элементы феодализма. Государство — не буржуазное, не капиталистическое, а нечто вроде коллективного помещика {780}. Другой автор, Г. Элевтеров, также считает, что в современной России никакого рынка нет, нет настоящего акционерного капитала, фондового рынка, банковской системы, малого бизнеса {781}. Это говорится в то время, когда даже США признали Россию страной с рыночной экономикой, т. е. капиталистической страной.
В действительности мы имеем капитализм, реставрированный по образцу самой приспособленной к грабежу населения модели —по монетаристской системе США. Разница лишь в том, что у США имеется возможность грабить весь мир, а у капиталистической России этой возможности нет, и ей пришлось и приходится грабить лишь свой народ: отобрали у него собственность на средства производства, теперь отбирают собственность на землю, а еще раньше путем ваучеризации отобрали народные сбережения. Разве это не последнее слово в практике капиталистического грабежа?! Разве ваучер —не новое «завоевание» российских монетаристов?!
Можно понять человеческие эмоции, когда российский капитализм называют диким, воровским, криминальным и т. п. От этого капитал краснеть не станет и не будет оправдываться в том, что он всегда так возникал или реставрировался. Другое дело, когда хотят «научно» обосновать дикость российского капитализма. По модернистским рецептам ретроальтернативы его дихотомическую симметрию ищут в архаике. Уже упоминавшийся Ю. Н. Давыдов, например, российский капитализм считает разновидностью архаического, древневосточного государственного капитализма. «Тот факт, — пишет он, —что мы имеем с ним дело сегодня, еще не дает нам никаких оснований считать его современным капитализмом. Типологически он гораздо ближе схож с „архаическим" капитализмом, заставляя ожидать от него того же самого, что он неизменно демонстрировал и продолжает демонстрировать сегодня на Западе» {782}. Но эти ожидания, по его мнению, напрасны, ибо удел России с ее базарным капитализмом — катиться дальше вниз. Ей уготовлен «необратимый тотальный регресс — движение к деиндустриализации и демодернизации» {783}, т. е. эволюция вспять, к архаическим способам хозяйствования, доминировавшим в глубокой древности, а впоследствии оттесненным на периферию капитализма ново- европейского типа.
Для чего придумывается этот возврат к архаике? Для того, чтобы скрыть необратимость регресса всего мирового современного капитализма. Капитализм России не архаический (он скроен по рецептам западных советников). Вполне вероятно, что с него начнется разложение мировой капиталистической системы, поскольку вхождение в нее России идет полным ходом. Можно предположить, что антисистемное протестное движение тоже начнется с России, которая вновь может оказаться слабым звеном уже полностью созревшей мировой экономической системы капитализма.
Каких бы названий ни приобретал капитализм, под какими бы масками ни выступал, даже если отказывается от признания своего существования и объявляет себя «посткапитализмом» (Р. Дарендорф), он оказывается исторически обреченным. В этом случае его идеологам ничего не остается делать, как объявить капитализм завершающим историю обществом, после которого может наступить, как об этом известил мир сотрудник Госдепартамента США профессор Ф. Фукуяма, лишь конец истории. Неужели гибель капитализма приведет к гибели человечества?!
Суждения о границах общества, основанного на капитале, можно найти не только у К. Маркса, но и у многих современных авторов. Так, в книге Д. Медоуза и других «За пределами роста» подтверждается ранее ими сделанный в книге «Пределы роста» вывод о том, что если будут продолжаться существующие тенденции роста численности населения, индустриализации, загрязнения окружающей среды, истощения ресурсов, то пределы роста на планете будут достигнуты в течение ближайших ста лет. Что касается пределов по загрязнению в ряде областей и темпам использования ряда ресурсов, то они уже превышают допустимые границы {784}. Отечественный автор М. М. Голанский полагает, что начиная с 2010 г. будет происходить спад всей мировой экономики, будет положен конец развитию и саморазвитию, причем к этому приводит капиталистический рынок {785}.
И. Валлерстайн полагает, что именно современный капитализм стал умирающим, вступил в последнюю стадию своей жизни. Причина, по которой существующая капиталистическая миросистема вошла в эту стадию, состоит в том, что механизмы, которые применялись, чтобы выводить мировую экономику из периодов стагнации и вновь способствовать расширению системы, столь необходимому для накопления капитала, теперь включили в себя движение по асимптотическому приближению к пределам {786}. Россия в этом отношении, как уже было сказано, бежит впереди всех самых современных стран капитализма и, возможно, первой из них вновь перейдет на другой, исторически оправданный путь — путь социализма, трудового общества.
Теоретическое обоснование дальнейшего социального и экономического развития общества самым тесным образом связано с преодолением стоимостной основы жизни, которая касается не только экономики, но и всей социальной сферы. Стоимость и ее законы, будучи законами функционирования экономической основы общественной жизни, имеют прямое отношение ко всему тому, что обусловлено этой основой, т. е. к социальному.
§ 2. Перспективы развития общества — за развитием труда
У настоящих ученых не вызывает сомнения, что капитализм может быть заменен обществом, имеющим название «социализм». Это не выдумка социалистов, а необходимый результат общественного развития. Социализм порождается самим капитализмом в качестве его собственной замены. Противоположностью капитала, как системообразующей основы общества, может быть только труд. Социализм призван предстать обществом, в котором все должно вращаться вокруг солнца труда (К. Маркс).
Почему же многими из интеллигенции так трудно воспринимается необходимость общества, в котором единственным властелином должен стать труд?
Прежде всего потому, что в истории с каждым ее этапом увеличивалась численность непроизводительных классов, живущих за счет чужого труда и получающих блага не по своему труду, а по своему капиталу или за счет капитала, созданного чужим трудом. Обществу раннего социализма, существовавшему в СССР, тоже не удалось освободиться от государственного наемного труда, превратить трудовые коллективы в исходные системообразующие социальные единицы, остановить процесс разрастания управленческого аппарата и других групп непроизводительного населения.
Очевидно, что эта причина порождает всякого рода измышления относительно того, что в «постсовременных» обществах труд как таковой сойдет с исторической сцены, потеряет свою роль источника богатства, заменится информационной деятельностью, умственными занятиями, якобы не требующими материальной деятельности по опредмечиванию своих результатов.
Главную же причину принижения созидающей роли живого труда следует искать в стоимостном подходе к его оценке. Защитники капитала с самого начала недооценивали живой труд и его носителя (рабочего) по сравнению с прошлым трудом, воплощенным в средствах труда, принадлежащих капиталу. Основанием для унижения труда служит то обстоятельство, что стоимость, созданная общественно необходимым трудом, согласно закону стоимости, не может быть большей, чем издержки самого этого труда.
В стоимостном отношении труд сверх своих затрат ничего большего не создает. Данное количество труда присоединяет к своему продукту одну и ту же сумму стоимости, хотя с ростом производительности труда растет в продукте часть стоимости, перенесенной со старой стоимости. Если, например, английский и китайский прядильщики работали равное число часов и с равной интенсивностью, то в течение недели они создавали равные стоимости. Вместе с тем имело место колоссальное неравенство между стоимостью недельного продукта англичанина, работавшего с помощью мощных машин, и стоимостью недельного продукта китайца, имевшего только ручную прялку. В сотни раз большая сумма старых стоимостей присоединялась к стоимости продукта англичанина по сравнению с продуктом труда китайского рабочего {787}.
Это служило поводом для того, чтобы буржуа и экономисты бесконечно восхваляли заслуги функционирующего в одежде капитала прошлого труда, приписываемые не самим рабочим, прошлым и неоплаченным продуктом труда которых являются средства производства, а их хозяину в лице капиталиста.
Не исчезло подобное отношение к непосредственному труду и в наше время. По свидетельству П. Игнатовского, собственники и распределители средств производства рассматривают труд чаще всего как чисто физическую, механическую деятельность, лишенную функции накопления и инновационности, которые перекладываются на капитал и предпринимательскую деятельность. Негативные оценки труда, по его мнению, инспирированы также возможностями получения огромных фиктивных капиталов за счет выпуска неподкрепленных товарной массой денежных знаков и так называемых ценных бумаг, симулирующих реальные материальные ценности. Однако каждый раз, когда фиктивный капитал гибнет, приходится его возмещать за счет трудовых накоплений большинства населения {788}.
Чтобы оценить действительную созидательную роль труда, понять его инновационную сущность, необходимо его рассматривать не как созидателя стоимости, а как источник потребительной стоимости. Признание двойственной природы труда, на чем настаивал К. Маркс, является условием правильного понимания не только общей сущности труда, но и его роли как источника развития общества. Самое лучшее в моей книге, писал К. Маркс о «Капитале», — это «подчеркнутый уже в первой главе двойственный характер труда, смотря по тому, выражается ли он в потребительной или меновой стоимости» {789}. На этом основывается, утверждал К. Маркс, все понимание фактов и именно это обстоятельство ускользнуло от внимания всех экономистов, т. е. терялось существо критического понимания вопроса {790}.
К сожалению, эти упреки К. Маркса не учли те экономисты, которые отрицают необходимость труда в так называемом «постиндустриальном обществе». Они оценивают труд с позиций его воплощения в стоимости, т. е. когда один и тот же труд, функционируя в течение одного и того же периода времени, воплощается в одной и той же величине стоимости, независимо от увеличения его производительной силы [71]. При стоимостном подходе к труду его творящая, производительная сила не выявляется. Ее возрастание или падение «никогда не затрагивает прямо труда, представленного в стоимости... Каковы бы ни были изменения производительной силы труда, один и тот же труд, функционируя в течение одного и того же времени, фиксируется всегда в одной и той же стоимости» {791}.
Совсем по-иному выглядит значимость труда для общества, когда он берется в качестве созидателя потребительной стоимости. Именно здесь выявляется главная для развития общества сила труда —его производительная, творящая сила, принадлежащая конкретному, полезному труду, т. е. труду, производящему потребительную стоимость. Именно на эволюции и господстве такого производства базируется понимание будущего общества как общества труда.
Каким же предстает общество, базирующееся на труде, производящем потребительные, а не меновые стоимости?
Общество труда —это общество, в котором люди работают во имя лучшего удовлетворения своих потребностей и своего развития. Это достигается переходом на потребительностоимостную основу самого труда.
То, о чем постоянно говорилось в марксизме относительно цели и смысла общественной жизни, а именно о всестороннем и гармоничном развитии человека, об обеспечении полного благосостояния всех людей теперь воспринимается далекими от марксизма известными западными теоретиками. Многими из них повторяется мысль В. И. Ленина, высказанная им при обсуждении проекта Программы РСДРП, относительно целей социалистического переустройства общества: «Не только для удовлетворения нужд... а для обеспечения полного благосостояния и свободного всестороннего развития всех членов общества» {792}. Достаточно еще раз сослаться на высказывание основателя Римского клуба А. Печчеи, выразившего глубокую убежденность в «необходимости полного и всестороннего развития возможностей и способностей всех людей планеты как непременного условия преодоления существующего неравенства и обеспечения здоровой и достойной жизни каждого. Именно этим целям, — по его мнению, — должны быть подчинены все стратегии, политические программы и перспективные планы в национальных и глобальных масштабах» {793}.
К сожалению, эта идея основателя Римского клуба А. Печчеи не нашла должной реализации в концепциях устойчивого развития и развития человека, предложенных ООН. Понятие устойчивости оказалось инвариантом принципа рыночностоимостного равновесия, характерного для обратимых экономических процессов, исключающих развитие общественной системы. Оно не допускает превращения системы в свою противоположность, связывает такое превращение с крахом системы, что считается недопустимым.
Не случайно в модель мировой системной динамики, используемой для обоснования пределов роста, не был включен в качестве самостоятельного фактора научно- технический прогресс, ибо он приводит к нарушению стоимостного равновесия и в итоге — к уменьшению стоимости общественного продукта. Это опять-таки не согласуется с устойчивостью роста.
Что касается концепции развития человека и предложенного критериального индекса развития человеческого потенциала, то в них не нашли места показатели развития производства, в частности главный из них — состояние и уровень развития производительности труда. Этот показатель был и остается основным критерием развития производительных сил и самого общества, и тем более, человеческого потенциала. Именно в производительности труда находит свое имманентное выражение потенциал человека, развитие его способностей и потребностей. Без обращения к труду, созидающему все богатство общества, обосновать развитие общества и человека не представляется возможным.
По этому вопросу следует всемерно поддержать суждения известного ученого- экономиста П. А. Игнатовского, который постоянно настаивает на признании труда как основы развития общества. «При всех исторических формациях и их производительных силах, — пишет он, — жизнь общества каждой страны, а следовательно всего мира, сохраняет трудовую основу» {794}. В реальной действительности нет экономических процессов, социально-экономических и иных отношений, общественно значимых результатов вне труда, вне связи с трудом и его созидательной, материализованной силой. И эти возможности настолько реально незаменимы, что воспринимаются как воздух в жизни человека {795}.
Для непредубежденного человека определяющая роль материального производства очевидна. Во-первых, производство абсолютно необходимо для обеспечения жизни всех людей, в том числе и для тех, кто призывает поменять материальное на духовное. Во-вторых, без материального производства невозможно развитие людей, в том числе прогресса науки, культуры, образования, медицины и т. д. В-третьих, исходной предпосылкой формирования общественных отношений служит опять-таки труд и материальное производство {796}.
Если положение дел рассматривать в масштабах всего мирового сообщества, а не отдельных социальных групп и их идеологов, то ненормальными выглядят суждения, призывающие к отказу от решающей роли труда в жизни общества, к отказу от производительности труда, да и от самого различения производительного и непроизводительного труда. М. В. Попов и А. В. Золотов, приводя высказывание западного историка экономических учений М. Блауга относительно того, что «разграничение производительного и непроизводительного труда, введенное Смитом, — это, пожалуй, одна из самых пагубных концепций в истории экономической мысли», справедливо возмущаются: пагубным для науки и практики является отказ от разграничения производительного и непроизводительного труда {797}.
Игнорируя значимость труда, особенно производительного, люди в своей экономической деятельности попадают под власть слепых сил рыночной стихии, товарно- денежного, а теперь еще и информационного фетишизма. Они вынуждены руководствоваться своими чисто субъективными предпочтениями, искать везде выгоду, следовать индивидуалистическим, эгоистическим интересам, подкупленной рекламе, советам всякого рода брокеров, дилеров и даже колдунов.
В подмене проблем развития производительных сил субъективистским подходом немалую роль играют деньги, которые сами по себе ничего нового не создают, но могут быть противопоставлены труду, исказить источники реального материального и духовного богатства, выдавая его за денежное богатство. Так, например, нехватка денег, которые не являются элементом производственного процесса, может приостановить этот процесс, привести к закрытию предприятия, к его банкротству, несмотря на то, что материальные и трудовые ресурсы могут функционировать и создавать продукцию. О том, что «вытворяют» деньги, свидетельствуют происшедшие в начале 1990-х годов события по данным Российского статежегодника (1996): цены на товары в одночасье возросли в тысячи и более десяти тысяч раз — на электроэнергию в 15342 раза, на бензин —в 14 995, на нефть в —11 775, на кисломолочные продукты —в 14 802, масло растительное — в 8651, продукцию машиностроения — в 5538, обувь —в 4477, сахарный песок —в 3173, ткани хлопчатобумажные — в 2773 раза.
Этому субъективному управленческому произволу может быть противопоставлено только признание необходимости следовать объективным законам развития общества, которые по существу являются законами развития на основе труда и законами самого труда. По крайней мере можно назвать три таких основных закона, объясняющих развитие экономики и всего общества: закон роста производительности труда, закон экономии труда (рабочего времени) и закон возвышения потребностей. Все они органически связаны между собой, ибо имеют общую базу — труд в его потребительностоимостной определенности.
Известная производственная функция, которой обычно объясняется экономический рост, по существу отрицает роль труда как единственного источника стоимостного богатства, приписывает эту роль капиталу или земле. «Триединая формула», послужившая исходной конструкцией для различных моделей производственной функции, ставила факторы производства в ложное отношение к стоимости общественного продукта: землю к ренте, капитал (средства производства) — к проценту, живой труд — к заработной плате. В данном случае мнимые источники стоимостного богатства отнесены к совершенно различным сферам и не имеют ни малейшего сходства. «Они относятся друг к другу примерно так же как нотариальные пошлины, свекла и музыка» {798}. Конечно, заметил К. Маркс, глупо делать эти противопоставления, но ложная «триединая формула» остается формулой капитала и его политической экономии. Ныне к ней добавляют новые пары: «человек (труд) — человеческий капитал»; «пенсионер — пенсионный капитал; «мать — материнский капитал» и т. п.
В современной социологии мы встречаемся с тем же ложным противопоставлением социального действия (деятельности) и социальной структуры (системы). Полагают, что если исходить из деятельностного подхода, то можно обходиться без понятия общества, общественной системы (структуры). Почему-то деятельность соотносят со структурой, а не с человеком и обществом, способом их общественного бытия. Понятие общественного бытия, которое философия и социальная мысль вполне обоснованно считали своим достижением, ныне выпало из социологии.
Еще более важным явилось установление понятия социальной субстанции, способом существования которой выступает общественная деятельность. В этом способе бытие обнаруживает свои сущность, субстанциональное основание — тот же человеческий труд, овеществленный в производительных силах общества, реализующих себя через тот же труд, но уже в виде живой человеческой деятельности. Труд, следовательно, выступает и как субстанция, и как деятельность, как бытие и как становление, как действительность и как возможность. Он составляет их общее основание, придающим им соизмеримость как двум противоречивым сторонам одной и той же сущности. Как таковые они не нуждаются в услугах как дуализма, так и антиномий. Бытие не нейтрализует деятельность, а деятельность — бытие (субстанцию).
Главное в решении проблемы сводится к тому, чтобы деятельность представить в ее сущностном определении — как жизнеобеспечивающий, жизневоспроизводящий человеческий труд. Имеется в виду пока никем не опровергнутое научное положение о том, что труд в конечном счете создал самого человека, и само общество могло возникнуть и развиться только на основе труда. [72] Соответственно, история развития труда дает ключ к пониманию всей истории общества.
Можно вполне обоснованно утверждать, что теория развития общества может и должна базироваться на социальной теории труда: именно трудовая теория дает возможность для научного понимания общества как со стороны его структуры (общественных отношений), так и развития. Подобно тому как политическая экономия стала научной благодаря применению теории труда к анализу экономики, так и социология приобретает статус науки в той мере, в какой она строится на базе трудовой теории.
Если отвлечься от значения труда и производства, благодаря которым люди оказываются связанными определенными общественными отношениями, образующими структуру общества (ее образуют они, а не координаты действия или информационные сети), то главное назначение труда на сегодня заключается в решении проблемы как экономического, так и социального развития общества. Именно в отсутствии теории развития (или его отрицании) состоит беда современной общественной науки и нынешнего рыночного общества.
Чтобы преодолеть эту беду и обнаружить возможности и средства создания теории развития, обращаться кроме как к труду больше некуда. Тогда почему же социально-экономическая наука не взяла в качестве своего теоретического основания социально-трудовую теорию строения и развития общества? Почему обычный жизнеобеспечивающий труд, которым занято большинство населения земного шара, не положен в основу анализа развития общества?
Труд в общественной науке все еще представлен в рыночно-стоимостном обличье, в том числе и у К. Маркса. В меново-стоимостном отношении, согласно закону стоимости, труд в измерении затрат равен (тождественен) труду, воплощенному в результатах и измеренному по его результатам. В этом смысле в стоимости результатов труда ничего большего и нового быть не может. Что было в затратах, то и оказывается в результатах. За величиной прибавочной стоимости тоже стоит такая же величина затрат прибавочного труда. Вот за эту стоимостную эквивалентность затрат и результатов труда, представленную в хрематистике и каталактике, и ухватились противники и хулители жизнеобеспечивающего (производительного) труда. Одновременно заслуги прибавочного, но не оплаченного труда рабочих, выраженные в прибавочной стоимости, они стали приписывать своей «единственно творческой», мыслительной деятельности.
Виновата, следовательно, в этом отношении сама стоимостная парадигма, то, что в общественной науке труд представлен лишь в определенности одной социальноисторической своей формы — как абстрактный, выраженный в категориях меновой стоимости труд. На этой основе выросли все существующие социальные теории: теории равенства, свободы и справедливости, теории социальной статики и динамики и вытекающие из них принципы равновесия, порядка, устойчивого развития и т. п. Все они —порождения, в конечном счете, господствующей стоимостной парадигмы и закона стоимости, имеющего своим аналогом естественный закон постоянства массы и энергии, преодолеть границы которого пытается И. Пригожин.
Между тем сущность человеческого труда далеко не исчерпывается его назначением служить эталоном в рыночном стоимостном обмене. Действительная его созидательная, инновационная сущность обнаруживается в производстве потребительной стоимости, посредством которой удовлетворяются жизненные потребности людей, в том числе и в развитии своей личности. (Стоимостями люди не питаются и не одеваются). В производстве потребительной, а не меновой стоимости, как раз и состоит основная определенность всемирно-исторической и социально-экономической формы труда. Но она оказалась вне как политической экономии, так и социологии, ее лишали этой определенности, ей отводили, в лучшем случае, роль объекта изучения со стороны товароведения.
В этом случае упускается из виду самое существенное, что дает труд для разработки социальной теории — его роль в обосновании самой возможности развития общества, особенно для дальнейшего его развития, для преодоления концепции постмодернизма. В отличие от принципа обратимости стоимости затрат и результатов труда, труд в качестве созидателя потребительной стоимости предполагает их необратимость, что составляет необходимый атрибут процесса развития, перехода от одних форм к другим. Если, например, стоимость вина обратима в стоимость возделывания и обработки винограда, то вино обратить в виноград уже невозможно.
К сожалению, для понимания этих, казалось бы, очевидных необратимых жизненных процессов так и не удалось создать ни теорию экономической, ни социальной динамики. Существующие теории этого рода «вращаются» вокруг стоимостной (равновесной) схемы как экономического, так и социального воспроизводства.
Реализация рассмотренного выше принципа жизни трудового общества, т. е. жизни и труда во имя лучшего удовлетворения разумных потребностей и соответствующего всестороннего развития личности, может базироваться лишь на высоко развитой производительной силе полезного труда, освобожденного от стоимостной формы. Дело в том, что предпосылкой производства, основанного на стоимости, является масса затраченного непосредственного труда и рабочего времени, составляющих решающий фактор производства стоимостного богатства. Современное стоимостное богатство в обществах капитала тоже базируется на массе рабочего времени. Если в странах семерки, в частности в США, и наблюдается сокращение доли занятых непосредственно в производстве товаров и увеличения численности работников сферы услуг, то в капиталистическом мир-экономике в целом сохраняется в качестве основы стоимостного богатства количество непосредственного труда и рабочего времени. Этим трудом населения стран третьего мира как раз и возмещается уменьшение собственного производительного населения в странах развитого капитализма. Что же касается России, то уменьшение занятых в материальном производстве объясняется кризисом.
В общем случае, чем выше производительная сила труда, тем более независимым от количества затрачиваемого труда становится созидание действительного (а не стоимостного) богатства. В этих условиях главным становится не количество труда, а его производительная сила, обусловленная развитием самого человека, науки, техники и их применением к производству. «В этом превращении, — предсказывал К. Маркс, — в качестве главной основы производства и богатства выступает не непосредственный труд, выполняемый самим человеком, и не время, в течение которого он работает, а присвоение его собственной всеобщей производительной силы, его понимание природы и господство над ней в результате его бытия в качестве общественного организма, одним словом — развитие общественного индивида» {799}{800}
Труд, освобожденный от необходимости производить стоимость и базирующийся на высокой производительности, по мнению К. Маркса, будет выступать уже не столько как включенное в непосредственный процесс производства звено, а как труд, при котором рабочий выполняет функции контроля и регулировщика производственного процесса. Рабочий перестает быть его главным агентом, становится рядом с производственным процессом {801}.
Это обстоятельство может служить поводом для отрицания основополагающей роли труда в будущем обществе. Чтобы оно не было так истолковано, К. Маркс специально подчеркивал, что труд не может стать игрой {802}. Для человека, который вступает в непосредственный процесс производства, труд остается школой дисциплины, а также ареной применения научных знаний и высоких технологий. В том и другом случае процесс производства будет служить сферой практического приложения рук, следовательно, и физической деятельностью.
Труду, предназначенному для производства потребительных стоимостей, не будет надобности делиться на необходимый и прибавочный, поскольку он тратится обществом в количествах, определяемых необходимостью удовлетворения существующих и потенциальных потребностей. Тогда весь труд, нужный для этого, будет необходимым. Вместо его деления на труд, производящий стоимость необходимого продукта и прибавочную стоимость, остается лишь общеэкономическая различенность, связанная с необходимостью иметь дополнительный продукт для неработоспособных членов общества, для страховки от всякого рода стихийных бедствий, для вложений в развитие новых сфер деятельности.
Главный же результат повышения производительной силы труда —это сокращение времени самого производительного труда, причем не необходимого в пользу прибавочного при длительном сохранении одной и той же продолжительности рабочего дня, а сокращение последнего до минимума. Этим создается возможность привлечь к жизнеобеспечивающему труду всю трудоспособную часть общества, исключить ситуацию, когда один общественный слой сбрасывает с себя и возлагает на другой общественный слой естественную необходимость труда. Тогда прибавочный труд рабочих масс перестает служить условием для развития всеобщего богатства, а не-труд немногих — условием для развития всеобщих сил человеческой головы {803}.
Глава 25. Человек труда вместо человеческого капитала
§ 1. Труд как противоположность капитала
Чтобы реабилитировать капитал, прикрыть его эксплуататорскую сущность, капиталом стали называть все что угодно. Под маской капитала ныне фигурируют капиталы: «человеческий», «социальный», «интеллектуальный», «символический», и т. д., и т. п. Почти все люди (кроме детей) объявлены обладателями капитала, даже у тех, кто живет за счет пенсии, оказывается, имеется свой «пенсионный» капитал. Нет среди всех этих капиталов только капитала по определению, т. е. капитала как прибавочной стоимости, извлекаемой из наемного труда, и нет в составе субъектов «человеческого капитала» настоящих капиталистов, присваивающих результаты чужого труда.
Капитал, как показал автор «Капитала», —это не просто стоимость или сумма меновых стоимостей, хотя без этой предпосылки он не возникает. Не является капиталом та или иная вещь, в которой реализована стоимость и которая может служить средством производства. Не будет капиталом и человеческий труд, овеществленный и накопленный в том или ином продукте труда и используемый в новом труде.
Капитал —это общественное, производственное отношение, посредством которого присваивается созданная трудом прибавочная стоимость, которая используется капиталом для собственного самовозрастания. Он составляет противоположность труду, является результатом его эксплуатации.
Преувеличение роли капитала по сравнению с его источником — трудом — давно известное занятие защитников капитала. При этом они под понятие капитала чаще всего подгоняют определения самой человеческой деятельности, свойства человеческого труда. Капитал в этом случае сводится к его определению как накопленного труда, служащего средством для нового труда. Не только накопленный опыт, навыки и знания работника, но и любой орган его человеческого тела получает название человеческого капитала. «В этом смысле, — писал К. Маркс, — рука, в особенности кисть руки, представляет собой капитал. Капитал был бы в этом случае лишь новым названием для вещи, столь же древней, как человеческий род, так как всякий вид труда, даже самый неразвитый, как охота, рыбная ловля и т. д., предполагают, что продукт прошлого труда употребляется в качестве средства для непосредственного, живого труда» {804}.
Еще более жестко по этому поводу высказался К. Маркс в другом месте: «так, например, говорят, что вещество глаза есть капитал зрения и т. д. Подобного рода беллетристические фразы, в которых по какой-либо аналогии подводится что угодно подо что угодно, могут показаться даже остроумными, когда их высказывают в первый раз... Но если их повторяют, да еще с самодовольством, с претензией на научность, то они попросту глупы. Они хороши лишь для беллетристического типа болтунов, которые стремятся все окрасить в розовые тона и которые своим сладеньким, как лакрица, дерьмом загаживают все науки» {805}.
В последнее время в пропаганде подобных концепций особо усердствуют некоторые отечественные экономисты. Читаешь, например, книгу авторов из Санкт-Петербургского университета экономики и финансов и диву даешься: неужели они не читали «Капитал» К. Маркса и забыли, что называется капиталом по определению, или же не хотят знать этого? В книге «Человеческий капитал в транзитивной экономике» (СПб., 1999) нет ни одной ссылки на «Капитал», хотя авторы живут уже в капиталистическом обществе и обязаны знать свое иное общество. «Капитал» К. Маркса отсутствует и в библиографическом списке, который тоже должен соответствовать требованиям науки и издательства, еще не отказавшегося от своего названия «Наука».
Авторы всерьез думают, что время, когда наемная рабочая сила воспроизводилась в форме товара, ушло в прошлое. В постиндустриальном обществе, в котором они вроде бы уже живут сейчас, наемный работник и его рабочая сила функционируют и воспроизводятся «уже не в товарной форме, а в форме „человеческого капитала". Не только капиталист —предприниматель, но и сам работник относится к вложениям в свои производительные способности (экономические силы) как к капитализированным накоплениям» {806}. Это время, по мнению авторов, тоже уже проходит: «современное общество эпохи зрелой стадии научно-технической революции и начальной стадии информационно-коммуникационной революции можно охарактеризовать как информационное общество... в котором структура творческих производительных сил человека актуализируется все в большей и большей степени не в форме человеческого капитала, а в форме человеческих информационных ресурсов (потребностей, способностей, сил)» {807}, т. е. человеческий капитал здесь уже называется ресурсом.
Чем можно объяснить подобного рода фантазии? Почему 2/3 мировых выбросов в атмосферу падают на «информационное» общество США, где доля информационного сектора, по данным авторов, составляет 60-75% ВНП? Почему России как постиндустриальному обществу надо догонять индустриально развитые страны, заняться своей индустриализацией? Почему наши уважаемые авторы поверили тем западным экономистам, взгляды которых были определены К. Марксом как «вздорные попытки представить рабочую силу в качестве капитала рабочего» {808}?
Какое же действительное место занимают рабочая сила и труд во взаимоотношениях с капиталом?
Первый аспект взаимодействия между капиталом и рабочей силой относится к их эквивалентному обмену как меновых стоимостей: рабочий, продавая свою рабочую силу, получает взамен заработную плату, составляющую вложенный капиталистом в эту плату переменный капитал, т. е. рабочий в лучшем случае получает меновую стоимость, равную стоимости жизненных средств, необходимых для воспроизводства своей рабочей силы.
Становится ли полученная работником меновая стоимость в виде заработной платы его капиталом? Этого не может быть, ибо, во-первых, здесь обмениваются эквиваленты, от этого обмена не происходит самовозрастание стоимости рабочей силы; во-вторых, заработная плата идет на потребление рабочего, на возмещение и восстановление израсходованных его физических и умственных сил; в потреблении меновая стоимость жизненных средств исчезает. В этом отношении и сам труд для рабочего не является производящей богатство силой, средством обогащения или обогащающей деятельностью. Посредством простого обмена «рабочий не может обогатиться, ибо подобно тому, как Исав уступил свое первородство за чечевичную похлебку, так рабочий за определенную наличную величину стоимости своей способности к труду отдает свою творческую силу. Наоборот, рабочий должен обеднеть, так как творческая сила его труда теперь противостоит ему как сила капитала, как чуждая сила»{809}.
Превращение рабочей силы в источник производства настоящего капитала образует другой аспект их взаимодействия, которое осуществляется уже в производстве, а не в их обращении как меновых стоимостей. Здесь рабочая сила выступает по отношению к капиталу не как стоимость, а как потребительная стоимость, как живой труд, эксплуатируемый капиталом. Именно из потребительной стоимости рабочей силы извлекается прибавочная стоимость, в потребительной стоимости этой силы заложена творящая, производительная сила труда, отчуждаемая капиталом и превращаемая в силу капитала.
Может ли эта сила, реализуемая в труде, быть капиталом работника, т. е. его человеческим капиталом? Сторонники этой концепции обычно производительные силы труда подгоняют под человеческий капитал, понимая под капиталом не только орудия производства, но силы живого труда. «На постиндустриальной стадии развития общества с социально ориентированной экономикой рыночного типа, — пишут названные выше авторы, — производительные силы человека реализуются в форме человеческого капитала. Активом человеческого капитала является образование» {810}. В другом месте сказано: «человеческий капитал —это форма выражения производительных сил человека на постиндустриальной стадии развития общества» {811}.
Созидающие, творящие силы человеческого труда не нуждаются в том, чтобы к ним приклеивать ярлык «человеческого капитала», для них имеется имманентная им экономическая категория — «производительная сила труда». Что же касается человека как носителя труда, то он всегда был и остается главной производительной силой общества.
Другое дело, когда производительные силы труда переходят в руки капиталиста и становятся силами капитала. Если в качестве стоимости рабочая сила принадлежит самому работнику, то в качестве потребительной стоимости (труда) она существует только для капитала и является потребительной стоимостью для самого капитала, т. е. той опосредующей деятельностью, с помощью которой капитал увеличивает свою стоимость. Для рабочего рабочая сила является потребительной стоимостью только как носитель меновой стоимости его рабочей силы, а не потому, что она производит для рабочего прибавочную стоимость, а потому и капитал. Рабочий, продавая рабочую силу, отчуждает от себя производительные силы своего труда, а капитал их присваивает. «В этом процессе обмена труд не является производительным; он становится производительным только для капитала... Поэтому все успехи цивилизации, другими словами, всякое увеличение общественных производительных сил, производительных сил самого труда, обогащают не рабочего, а капиталиста» {812}. Соответственно, капиталистическое производство в большей мере, чем какой-либо другой способ производства, является расточительным по отношению к человеку, оно расточает не только плоть и кровь человека, его физическую силу, но и его умственную и нервную энергию. «Действительно, только ценой величайшего ущерба, наносимого развитию каждого индивида в отдельности, достигается их общее развитие в те исторические эпохи, которые являются прелюдией к социалистической организации человеческого общества» {813}. О том, как ныне разрушаются производительные силы труда, свидетельствуют данные, приведенные в документах конференции ООН по социальному развитию (Копенгаген, 1995): в мире более 120 млн человек официально признаны безработными и гораздо большее число работает неполный рабочий день; каждый десятый трудоспособного возраста является нетрудоспособным по болезни.
Теория человеческого капитала неприемлема и потому, что она превращает капитал в источник производства стоимости. Между тем производит стоимость только труд, он представляет единственную субстанцию продукта как стоимости. Что касается капитала, то он в качестве стоимости не производителен.
Стоимость и капитал, однако, не единственные продукты труда. Продуктом труда является и потребительная стоимость. Соответственно, человек и его труд, взятые по отношению к потребительной стоимости, приобретают характеристики, не имеющие отношения к производству капитала и стоимости. Если под капиталом имеются в виду объективные условия труда, находящиеся в собственности капиталиста, то они в процессе труда лишь присоединяют к продукту свою собственную стоимость, но не создают новой стоимости. Если же речь идет о средствах производства, участвующих в создании потребительной стоимости продукта, то они здесь участвуют не в качестве капитала, а как орудие труда. Действие машины в процессе создания потребительной стоимости не имеет ничего общего с ее бытием как стоимости, как капитала. «В действительном процессе труда все эти вещи оказывают услуги благодаря тому отношению, какое они, как потребительные стоимости, имеют к прилагаемому к ним труду, а не как меновые стоимости и тем более не как капитал» {814}. Соответственно, в этом смысле слово «капитал» к ним не подходит.
Еще менее подходит понятие «капитал» для характеристики физических и умственных производительных сил самого работника, чаще всего называемых «человеческим капиталом». То, что рабочая сила, взятая как стоимость, лишь обменивается на капитал, но не создает в этом обмене новую стоимость, это очевидно. Другое дело — потребительная стоимость рабочей силы, реализующаяся в живом труде. Прибавочная часть этого труда, т. е. прибавочный труд, создает прибавочную стоимость и, следовательно, капитал. В той мере, в какой повышение умственных и физических производительных сил самого труда уменьшает необходимую часть труда и соответствующим образом увеличивает его прибавочную часть, это повышение, т. е. рост производительности труда, увеличивает капитал, но он не становится капиталом рабочего. Источником капитала каждый раз выступает прибавочный труд (время этого труда), а не производительность труда, которая в целом уменьшает стоимость продукта, поскольку уменьшается общественно необходимое время для ее производства.
Почему же столь привлекательным стало желание обозначить капитал именем человека? Если отвлечься от намерений защитить могущество капитала, то можно было воспользоваться этим могуществом и для других целей — распространить его на человека, т. е. вместо капитала богатством общества объявить человека. Так поступали еще пролетарские противники буржуазных экономистов, в частности один из социал-рикардианцев — Т. Годскин. Для него производительный «капитал» и искусный труд выступали как одно и то же, а истинным богатством он считал самого человека. «Капитал, — пишет он, —это своего рода кабалистическое слово... из тех общих терминов, которые те, кто стрижет остальное человечество, изобрели с целью скрыть руку, держащую ножницы» {815}. В качестве метафоры определением человека в роли основного капитала пользовался и К. Маркс. Он писал, что развитие человека, получаемое за счет экономии рабочего времени, может выступать как величайшая производительная сила и как таковая обратно воздействовать на производительную силу труда: «с точки зрения непосредственного процесса производства сбережение рабочего времени можно рассматривать как производство основного капитала, причем этим основным капиталом является сам человек» {816} .
Очевидно, что в данном случае К. Маркс заменяет производство капитала производством человека как главной производительной силы общества. Это производство осуществляется в свободное время общества, получаемое за счет сокращения рабочего времени, достигаемого в результате научно-технического прогресса. Выполнение человеком функций основного, а не оборотного капитала опять таки предполагает функционирование человека в качестве производительной силы в процессе труда, а не как агента обращения, где рабочая сила обменивается на переменный (оборотный) капитал, не имеющий прямого отношения к развитию человека.
В той мере, в какой производство рассматривается не как производство стоимости (капитала в значении прибавочной стоимости), а как производство человека и его жизнедеятельности, использование вместо последних метафоры «человеческий капитал» в определенной мере допустимо. Это понятие, однако, не должно отождествляться с капиталом в подлинном его смысле, т. е. рабочий не может отождествляться с капиталистом. Кроме того, нельзя согласиться с авторами, например с М. М. Критским, которые полагают, что современные развитые страны уже отказались от капитала как основного устоя экономики в пользу человека и человеческого капитала, что вроде бы наступило информационно-интеллектуальное общество, где исчезает примат материального производства. Современное общество, в котором все превращается в товар, в том числе знания и информация, честь и совесть людей, у М. М. Критского оказывается столь «цивилизованным», что уже преодолевает вместе с трудом и отчуждение труда. Соответственно, учение К. Маркса о капитале объявляется устаревшим, хотя автор в своей книге ограничился переложением логики «Капитала» и ее приложением к человеческому капиталу, трактующемуся как всеобщая форма экономической жизнедеятельности человека {817}.
Чем же является, по М. М. Критскому, форма жизнедеятельности, образующая человеческий капитал?
Оказывается, что она — стоимость товара, превращенная из предметной формы в форму стоимости жизни. Почему же стоимость жизни является капиталом, а не обычной стоимостью жизненных средств, обмененных на переменный капитал капиталиста? Потому, что из предметной формы рабочей силы можно извлечь не капитал, а только заработную плату, а из стоимости жизни можно получить человеческий капитал. Если зарплате соответствует лишь необходимый труд и необходимый продукт, то за стоимость жизнедеятельности, если ее продать, рабочий может получить и часть прибавочного продукта, и прибавочной стоимости {818}. Из них и возникает человеческий капитал, если, конечно, не учитывать дополнительно потребительскую прибыль, получаемую из самого потребления жизненных средств.
Получается, что модификация стоимости рабочей силы приводит к соответствующему изменению его противоположности — прибавочной стоимости. Происходит изменение экономической субстанции доходов собственников, самой прибыли. Больше того, утверждается, что результаты расширенного воспроизводства таких духовных общественных благ, как наука и образование, ведущие к интеллектуализации экономической жизни, «коренным образом» меняют и «механизм эксплуатации». Экономическим основанием прибыли якобы все более становится не прибавочная стоимость, производимая в рамках предприятия, а присвоение прибавочного труда, осуществляемого за его пределами. Осуществляется снятие прежнего экономического содержания прибыли. Оно состоит в том, что прибыль все более обусловлена не непосредственным присвоением прибавочного труда и прибавочной стоимости, «а опосредованным — через интеллектуализацию производства и экономию труда» {819}.
В рамках теорий «человеческого капитала» сочинены соответствующие концепции «инвестиций в человека» и «производства человеческого капитала». Социальный смысл этих концепций сводится к тому, чтобы функции труда передать капиталу, что имеет своим назначением оправдание претензий капитала на прибыль. Выполняются и чисто идеологические задачи — доказать, что предприниматели, капиталистические фирмы и государство участвуют во вложениях в «человеческий капитал» и в его производстве на равных основаниях с носителями наемного труда — трудящимися — и могут претендовать на свою долю от использования их производительных способностей.
Получается, что предприниматели вкладывают часть своего капитала (переменный капитал) в оплату труда наемных работников, а последние той же заработной платой как своим капиталом инвестируют формирование своих созидательных способностей. Что касается государства, то оно само из изъятого в бюджет созданного трудом прибавочного продукта инвестирует образование, здравоохранение и тем самым вносит свой «вклад» в человеческий капитал.
Дело, однако, в том, что из этих инвестиций, согласно закону стоимости, дополнительного капитала не получить, они лишь возмещают издержки воспроизводства рабочей силы. Так, заработная плата является лишь эквивалентом стоимости рабочей силы, но не является ни для рабочего, ни для капиталиста источником накопления капитала. Точно так же часть предпринимательского дохода, используемого капиталистами в качестве своих жизненных средств, тоже не увеличивает их капитал и не считается вложением в их «человеческий капитал». Вложения же в рабочую силу ими приветствуются, даже ценой воздержания от излишнего потребления, ибо из труда они извлекают капитал.
В действительности же все то, что считается инвестированием или вложением в человека, имеет своим источником труд. Идет ли речь о вложениях капитала со стороны предпринимателей, или со стороны государства, все они извлекаются из прибавочного продукта, созданного трудом. Еще в большей мере это относится к созидательным способностям работников. Их формирование и развитие инвестируется самим трудом. Так называемые «капитальные вложения» —это, в конечном счете, вложения труда, инвестирование труда трудом. То, что общество (государство) или предприниматели вкладывают в сферу образования, здравоохранения, культуры в итоге тоже берется из прибавочного продукта труда.
К сожалению, труд чаще всего лишается инвестиционных функций, миром экономики правят капитал и земельная рента, а вовсе не труд. Инвестировать вроде бы могут только их владельцы посредством банков, денег и т. п. Спрашивается, кто же инвестировал строительство громадных пирамид в Древнем Египте? Банков и денег там еще не было. Но были дополнительные рабочие руки и дополнительный по отношению к существовавшему хозяйству рабский труд. Он и служил инвестициями в строительство пирамид.
В теориях «человеческого капитала» инвестициями в человека дело не заканчивается. Вслед за вложениями в человеческий капитал должно наступить еще и его производство, производимый капитал здесь опять-таки понимается в переносном значении — как производительные способности работника, т. е. метафора принимается за подлинный смысл категории «капитал». В этом случае ничего другого не остается, как признание того, что данный «капитал» является результатом труда самого работника, т. е. приходится ввести в игру сам труд.
Вопрос здесь, однако, в том, как в данном случае понимать сам труд —как созидателя стоимости или созидателя потребительной стоимости рабочей силы. Поскольку речь идет о производстве капитала, хотя и «человеческого», то этим результатом должна быть стоимость, а производство человеческого капитала — производством стоимости рабочей силы как товара. В этом случае стоимость воспроизводства рабочей силы (заработная плата) будет эквивалентной издержкам, а «производство человеческого капитала» не будет производством действительного капитала, т. е. прибавочной стоимости.
Остается один выход: связать производство созидательных способностей человека с трудом, производящим и воспроизводящим не капитал, а потребительную стоимость рабочей силы. Тогда результатом производства и воспроизводства будет выступать уже не капитал, а сам человек как главная производительная сила общества. В этом качестве он и созидает настоящий капитал (прибавочную стоимость), но для капиталиста.
В теориях информационного общества, предлагаемого вместо общества труда, обычно производство знаний и информации объявляется исходной основой, обеспечивающей жизнь обществу. Главным в этом обществе фигурирует уже «интеллектуальный капитал».
Чтобы соответствовать понятию капитала, интеллектуальные силы наемного умственного труда обычно выводятся из-под подчинения господствующему реальному капиталу, из них делается самостоятельный интеллектуальный капитал, принадлежащий самим работникам умственного труда. Если способностям к труду рабочих, их рабочей силе отказывают в свойстве быть неотчуждаемыми, то такая же способность к труду интеллигенции наделяется исключительным, неотчуждаемым ее достоянием. Соответственно, предполагается, что эксплуатация умственного труда со стороны капитала исчезает, работники умственного труда сами становятся субъектами своего интеллектуального капитала. Они возводятся в ранг исключительных собственников результатов своей духовной деятельности, не подлежащей отчуждению.
Каким же образом конструируется «интеллектуальный» капитал? Это делается по тем же рецептам, как и человеческий капитал, и выглядит довольно просто: сначала на обычный процесс умственной деятельности накладывается механизм производства стоимости —на одной стороне оказывается сама деятельность, ее затраты, на другой —ее результат в виде знаний, информации, трактуемых как стоимость. Затем к этому результату добавляют нечто подобное прибавочной стоимости и ее формам — прибыль, процент или рента.
Для авторов, которые знания и информацию считают стоимостью, признание интеллектуального капитала не составляет никакой проблемы. Для экономистов, не согласных с утверждением о стоимости знаний, возникают определенные трудности: они вынуждены потребительную стоимость (полезность) знаний, информации отождествлять с интеллектуальным капиталом. Так, например, М. М. Критский, с одной стороны, утверждает, что «информация — это не затраты труда, не стоимость, а потребительная стоимость», а с другой — полагает, что «передача информации носит характер особого кредитного отношения» и что мнение о бесплатности идей в условиях товарно-денежных отношений себя не оправдало. Движение интеллектуального капитала он связывает с получением дополнительного дохода или в форме процента, или ренты на природную одаренность {820}.
Отечественные авторы чаще всего следуют фантастическим суждениям Т. Сакайя о стоимости, созданной знанием, и об обществе, основанном на знаниях. Согласно этим суждениям, стоимость, представленная знанием или информацией, уже не имеет никакого, даже косвенного отношения к затратам ее производства. Труд выводится из игры как источник прибавочной стоимости. Все это связывается с наступлением постматериалистической ориентации в экономике и переходом на позиции субъективизма, базирующегося на разуме отдельного человека и субъективизированных стоимостях. Общество, соответственно, уже вступает в новый этап цивилизации, где движущей силой являются стоимости, создаваемые знанием. Это будет общество, базирующееся на знанием создаваемых стоимостях {821}.
Еще раз напомним приведенную Т. Сакайя в качестве примера ситуацию, когда галстук фирмы «Гермес» стоимостью в 20 тыс. иен превышает стоимость такого же и из того же материала сшитого обычного галстука на 16 тыс. иен. Считается, что стоимость галстука фирмы «Гермес» в отличие от стоимости обычного галстука (4 тыс. иен) и есть знанием созданная стоимость. По аналогии можно сказать, что недавно приобретенная нашим Эрмитажем от предпринимателя Потанина картина «Черный квадрат» Малевича стоимостью в 1 млн долларов тоже есть результат не спекулятивных сделок, а вложенного в нее знания или информации об эстетических свойствах квадрата или черной краски. Вполне возможно, что ночной горшок императора Николая Второго (Святого) будет тоже продаваться на аукционе в 1 тыс. долларов как созданная знанием стоимость. Верно, конечно, что «такое изделие является носителем ценности, выходящей за пределы расходов, связанных с его изготовлением».
Что же представляют собой эти ценности?
Они содержатся уже в том обстоятельстве, что, например, при покупке галстука данной фирмы покупатель абсолютно убежден, что имидж этой продукции признан высококлассным, а ее непревзойденный дизайн будет служить отражением коллективной мудрости тех, кто так или иначе связан с фирмой, изготовившей эту продукцию. Другими словами, созданной знанием стоимостью обладает фирменное название, а поступок покупателя, который приобрел продукцию, отражающую накопленную «мудрость» ее изготовителей, признается разумным {822}. Эти слова могут быть отнесены как к «Черному квадрату» Малевича, так и к ночному горшку императора. Хорошим будет общество, основанное на такого рода стоимостях!
В отечественной литературе в свое время теории «человеческого капитала» и «инвестиций в человека» подверглись серьезному критическому анализу. Имеются в виду прежде всего работы В. С. Гойло, в которых с глубоким знанием дела раскрывается апологетический и вульгаризаторский характер подобных концепций {823}. Они далеко не новы, как хотят изобразить их почитатели. К. Маркс еще в 1844 г. отмечал попытки буржуазных экономистов подобным методом устанавливать единство труда и капитала, утверждая, что: «1) капитал есть накопленный труд; 2) назначение капитала в самом производстве ... состоит в производительном труде; 3) рабочий есть капитал; 4) заработная плата принадлежит к издержкам капитала; 5) по отношению к рабочему труд есть воспроизводство его жизненного капитала; 6) по отношению к капиталисту он есть момент деятельности его капитала. И, наконец, 7) политэконом исходит из предположения о первоначальном единстве того и другого как единстве капиталиста и рабочего» {824}.
Можно понять тех современных отечественных авторов, которые перешли на службу капиталу и вместо труда преклоняются перед капиталом. Трудно, однако, объяснить, почему на эти позиции переходят защитники социализма. Достижение первоочередных целей, пишет, например, Е. Волбуев, в дальнейшем продвижении к коммунизму теперь вроде бы зависит в основном от нашего понимания элементарных экономических категорий, от понимания общественного, коммунистического характера современного государственного капитала (!), современной системы денежного обращения. Автор призывает вернуть «наш» коммунистический, государственный капитал трудовому народу и упрекает коммунистов за то, что они сегодня не стремятся передать этот капитал народу {825}. В прошлом же они, мол, упорствовали на распределении по труду, хотя труд нельзя было ни правильно учитывать, ни определять, сколько за него платить. В общем, и у этого автора на первом месте фигурирует капитал, но уже «коммунистический».
§ 2. Умственный труд вместо интеллектуального капитала
Информационное общество, призванное заменить индустриальное, должно иметь своим основанием, как утверждают его предсказатели, интеллектуальный капитал в виде информации и знаний. Последние становятся определяющим фактором производства стоимости, отодвигая на задний план известные факторы производства— обычный капитал, землю и труд. Стоимость, в свою очередь, будет иметь своим источником не труд, а знания, вырастающие из информационно-коммуникативной деятельности.
Стоимость, созданная знанием или информацией, обычно выводится из-под действия законов, сформулированных в трудовой теории стоимости. Делается это под тем предлогом, что издержки такого производства из-за своей малой величины не соответствуют громадной величине созданной знанием стоимости. В творческой работе между затратами знаний на входе и объемом знаний на выходе тоже нет значимого экономического соответствия, поэтому мерилом эффекта здесь не могут служить затраты. Согласно этому утверждается, что разработка универсальной концепции, аналогичной теории трудовой стоимости, применительно к созданной знанием стоимости, невозможна. Понесенные производителем знаний расходы в своей основе не имеют никакого отношения к стоимости созданного знанием продукта. В этом заключено фундаментальное отличие производимых знанием стоимостей от стоимости материальных товаров и услуг. Что же касается цены созданного знанием продукта, когда отсутствует всякая связь с издержками, то она устанавливается потребителями в зависимости от их субъективных предпочтений, а также ощущений, что такая цена «правильна» {826}.
Эту мысль неоднократно повторяет В. Л. Иноземцев: в индустриальном, а затем в постэкономическом обществе, в котором издержки по созданию того или иного блага перестают быть значимым фактором, главная роль в определении ценности продукта закрепляется за полезностными оценками. Вместе с тем он из этого делает вывод о подрыве фундаментальных основ традиционных стоимостных оценок. В той мере, в какой труд физический превратится в труд умственный и первый заменится вторым, труд уже не сможет служить источником стоимости {827}.
В условиях современной рыночной экономики, когда все превращается в товар, отказываться от стоимости бессмысленно, если даже речь идет о ее превращенных, ложных формах. В этой ситуации приходится принять одно их трех возможных решений: а) отказаться от понятия стоимости, если речь идет о создании знанием другого знания (интеллектуального капитала); б) подвести участие умственного труда в создании подобной стоимости под законы трудовой теории стоимости, имея в виду взаимодействие умственного и физического труда в производстве стоимости;
в) решить проблемы будущего науки на основе трудовой теории потребительной стоимости.
Решение проблемы в современных условиях заключается не в отрицании роли материального производства и физического труда, а в правильном понимании их взаимодействия с духовным производством, в том числе производством знаний и производством материальной продукции при помощи знаний и науки. Знания становятся фактором производства не потому, что возникает самостоятельная отрасль экономического производства — духовное производство со способностью самостоятельно создавать экономически значимый стоимостной результат (стоимость, прибавочную стоимость), а потому, что они вторгаются в материальное производство и участвуют в создании экономически значимого продукта материального производства.
Соответственно, экономическое производство знаний следует изучать, опираясь на существующую методологию анализа общественного производства {828}. Аксиомой является то положение, что материальное производство определяет уровень развития образования и создает экономическую основу для осуществления умственной деятельности, как научной, так и образовательной. Во-первых, экономика во многом определяет состояние развития познавательной деятельности, во-вторых, она создает определенный жизненный фонд для деятелей науки и системы образования. Наука и образовательная деятельность возникли, существуют и функционируют на основе создаваемого материальным производством прибавочного продукта.
Кризис современного производства, например, не позволяет выделять достаточные средства для науки и образования. Девяностые годы прошлого века в России были отмечены остановками предприятий и отдельных производств, увеличением числа убыточных предприятий, снижением налогооблагаемой базы и т. д. Основные макроэкономические показатели России (объем производства, реальная зарплата и др.) уменьшились в четыре раза. По уровню промышленного развития страна была отброшена в 50-е годы. Это не могло не отразиться на уровне развития образования. С 1980 по 2000 г. количество студентов в России сократилось на 550 тыс. человек; уровень образованности нации снизился с 10,4 до 9,6 лет; число студентов высших учебных заведений, приходящееся на 10 тыс. населения, упало с 216 в 1980 г. до 172 в 1997 г.
Чтобы экономически объяснить производство знаний, нужно его рассматривать, как уже подчеркивалось, в качестве результата процесса распредмечивания продукта материального производства. Одной из основных форм, в которых выступает распредмеченный продукт материального производства в духовной сфере, является деятельность по обучению членов общества, т. е. образовательная деятельность, или производство и воспроизводство знаний. В то же время в продукте материального производства уже воплощен прошлый человеческий труд, который (продукт) потребляется для обеспечения деятельности ученого, исследователя и т. д. Чтобы правильно понять процесс превращения результатов материального производства в явления духовной жизни, необходимо представить процесс производства знаний, научное творчество одной из форм развития человека и общества и рассмотреть его вместе с воспроизводством человека и общества. В этом случае духовно развитый, образованный человек предстает не только результатом собственной образовательной деятельности, но и превращенным результатом материального производства. К такому выводу можно прийти лишь при условии, если само материальное производство не будет сведено к производству вещей, а будет представлено и как производство и воспроизводство человека. Речь идет, однако, о действительном развитии личности, когда его мерой будет не овеществленный в продукте труд (наоборот, его масса должна зависеть от спектра и количества человеческих потребностей), а экономия труда.
Механизм превращения результатов материального производства в явления интеллектуальной деятельности не нуждается в стоимостном обосновании. Производство знаний в своем сущностном аспекте является преобразованием результатов материального производства, взятых в их потребительных свойствах. Благодаря прогрессивному развитию производительных сил материального производства происходит сокращение рабочего и увеличение свободного времени общества. Это время обществом отводится для производства знания и осуществления научной и образовательной деятельности.
Наука и образование являются той основательной формой богатства, которая имеет форму как практического, так и идеального богатства. По Марксу, развитие науки, этого идеального и вместе с тем практического богатства, является лишь одной из сторон, одной из форм, в которых выступает развитие производительных сил человека, т. е. развитие богатства {829}.
Стало быть, развитие науки является лишь одной из сторон, одной из форм, в которой выступает развитие производительных сил самого человека. Разнообразные виды научной и образовательной деятельности являются различными гранями и сторонами, многообразными формами, в которых выступает развитие производительных сил человека. Поскольку человек составляет главное общественное богатство, постольку образовательная деятельность и ее результаты (образовательные блага) являются формами этого богатства.
Вещественные блага, составляя фонд материальных жизненных средств, выступают условием развития человека как общественного богатства. Посредством этого создается не только возможность образовательной деятельности, но и воспроизводство всей человеческой сущности, в том числе и его способности к труду по производству знаний. В этом смысле через потребление материальные блага вновь способны превращаться в труд как свое субстанциональное состояние, в том числе и в образовательную деятельность. Поэтому мир материального богатства образует лишь условие для собственного осуществления человека, творящего духовно и осуществляющего научную, образовательную и прочую деятельность. Рабочее время здесь становится уже недостаточным показателем для измерения результата, ибо научная деятельность реализуется в свободное время общества. Следовательно, именно оно и должно выступать в качестве измерителя научной деятельности и ее результатов. Это качественно новый уровень экономического и социального развития самого общества: переход от такого состояния общества, когда величиной измерения его богатства выступает рабочее время, к обществу, величиной измерения которого становится свободное время. Затраты на производство знаний — это затраты труда и свободного времени. Определенное соотношение массы свободного времени, затрачиваемого на производство знаний, и рабочего времени будет показателем уровня развития общества в отношении производства и воспроизводства знаний. В расширении свободного времени общества состоит способ развития образования и образованного человека.
Свободное время, хотя и связано с рабочим, свое собственное содержание не исчерпывает последним. Оно является социальной основой для осуществления собственно образовательной деятельности. Поскольку потребление образовательных благ, связанное с образовательным развитием индивидов, входит в пространство свободного времени общества, то, стало быть, чем больше объем свободного времени общества, тем шире масштабы образовательной деятельности (образовательного времени), служащей развитию человека и формированию его способностей.
Образование имеет социальную силу, которую можно выразить временем, отводимым обществом на образование, увеличение образовательного времени тождественно его развитию как духовного общественного блага. Причем формы проявления этой социальной силы образования могут быть представлены, во-первых, как увеличение массы свободного времени, затрачиваемого на осуществление профессиональной образовательной деятельности вполне определенной группы лиц, и, во- вторых, расширение объема свободного времени, затрачиваемого на разнообразную образовательную деятельность остальной части общества, т. е. теми людьми, которые не занимаются образованием профессионально, иными словами, потребляют образовательные блага. Поэтому более конкретно можно говорить о социальной силе образования как о развитии духовного облика человека: результатом образования выступает не просто знание, но и следствие его потребления — образованный и развитый человек.
Социальная сила образования может являть себя и в другом. В экономии рабочего времени состоит смысл роста производительной силы труда. Но тем самым создается основа и для дальнейшего производства свободного времени общества и увеличение его образовательной (социальной) силы. Таким образом, не только движение производительной силы труда способно обеспечить рост свободного времени, но и образовательное время влияет на продуктивность труда.
Эта сторона диалектики движения производительной силы общества свидетельствует, что социальный эффект образования проявляется в развитии производительных сил, а также в повышении соответствующего качества личности. Образование выступает и как средство развития человека, и как духовная форма его производительных сил, в которых материальный продукт производства модифицируется в духовное благо, а духовное благо — в материальный продукт и духовные свойства личности.
Знание, взятое само по себе и распространяемое через системы образования посредством коммуникационных технологий, не упраздняет товарно-стоимостной характер производства материальных благ в условиях рыночной экономики и его нацеленность на получение прибыли. Резкие колебания цен на уникальные товары, использующие новейшие знания и специальные технологии, сами по себе не отменяют меновые отношения. Денежная цена как таковая есть всеобщее выражение меновой стоимости, а всякая единичная цена —ее то или иное особенное выражение. Источником прибавочной стоимости в товаре выступает не знание как таковое, а неоплаченный труд, использующий данное знание. Знания не имеют значения действительной основы стоимости, но они способны повлиять на конкурентоспособность товара. Это объясняется социально-экономической определенностью и общественной ролью знания как духовной производительной силы общества, той объективной способностью знания в процессе собственной реализации в живом труде создавать продукт, который своей полезностью многомерно превышает затраты на его производство. Затраты на производство нового знания оказываются несопоставимы с результатами его применения: весьма незначительные затраты нередко приводят к рождению огромной силы новых знаний об окружающем мире.
Другой аспект воздействия знаний на экономическое развитие — это их влияние на производительность труда и его продукт в качестве потребительной стоимости. Образование является решающим фактором роста производительности труда, который представляется как экономия общественного труда. Роль науки и образования для развития общественного производства была отмечена еще классиками марксизма: «Природа, — писал К. Маркс, — не строит ни машин, ни локомотивов, ни железных дорог и т. д. Все это — созданные человеческой рукой органы человеческого мозга, овеществленная сила знания» {830}. Техника рассматривается как овеществленная сила знания, как превращенная форма науки, а размеры и эффективность средств производства ставятся в зависимость от науки. Проявлениями воздействия науки на производство являются экономия труда. Так, экономия общественного труда за счет применения науки составила в период 1951-1975 гг. 823,5 млн условно высвобожденных работников при среднем высвобождении за пятилетие в размере 164,7 млн человек с тенденцией к росту. Более высокая доля прироста экономии общественного труда, полученного за счет применения науки в производстве, во всем приросте экономии общественного труда может быть интерпретирована как следствие научно- технического развития {831}. Открытия в науке и их реализация вызывают изменения в общей сумме производительных сил. Данные оценки доли науки в изменении производительности труда являются свидетельством огромной значимости науки для развития общественного производства, подтверждают ее действенное функционирование в качестве усилителя факторов роста производительности труда.
Поскольку полезный эффект научной деятельности, производящей новые знания, неэквивалентен общественно необходимым затратам, а стоимостной парадигме присущи недостатки в объяснении научной деятельности и природы знания, то в качестве основного инструмента анализа предлагается рассматривать потребительностоимостной подход. «Разрешение противоречия между трудом как источником стоимости и трудом как создателем потребительной стоимости здесь (в новой парадигме) осуществляется в рамках одной и той же сущности труда: с развитием общества происходит отрицание господства затрат непосредственного труда (стоимости), т. е. затратной стороны труда, и превращение результатной стороны (потребительной стоимости) в господствующее начало» {832}. Приоритетность этого подхода определяется тем, что полезный эффект научной деятельности, производящей новые знания, неэквивалентен общественно необходимым затратам, что соответствует требованиям закона потребительной стоимости. Непроизводственной (образовательной) деятельностью, основанной на реализации произведенного в сфере материального производства продукта, создается новая потребительная, но не меновая, стоимость в виде разного рода общественных (в частности, образовательных) благ и воспроизводится самое главное — человеческая жизнь. «Трудовая теория потребительной стоимости является специфической формой существования производственных отношений, имеющей дело с воспроизводством самого человека и, следовательно, отношений людей по поводу собственного воспроизводства в качестве развитых личностей» {833}. Более того, превосходство результата по своей полезности (потребительной стоимости) над затратами труда на его достижение, составляет смысл и назначение человеческой деятельности и всего развития общества.
Сфера интеллектуального производства направлена на совершенствование сферы материального производства, т. е. имеет своей конечной целью новые технологии и рекомендации по оптимизации производства, через которые знания воплощаются в продукте труда (в увеличении объемов производства, повышении качества продукции и т. п.). Таким образом, эти виды деятельности являются также производительными и в этом смысле материальными.
Информационное общество, как уже отмечалось, базируется, по мнению его апологетов, исключительно на интеллектуальном капитале, а последний —на знаниях, создающих этот капитал. Что касается обычного труда, производящего жизненные средства, то ему в этом обществе уготовлено самое ничтожное место или даже «смерть». Обычно не задумываются над вопросом —чем создается сама возможность заниматься умственной деятельностью для тех, кто не создает себе фонда жизненных средств, необходимых для обеспечения своего существования.
Очевидно, что для этого нужен труд, создающий жизненные средства. Проблема, соответственно, сводится к тому, чтобы этот труд сделать творческим, ареной применения сил науки и новой техники. Для этого нужны не просто знания, но и определенные социально-экономические условия. Главное из них —это превратить труд из способа производства стоимости в труд, производящий только потребительную стоимость. Дело в том, что инновационная, творческая сила труда —дать в результатах больше, чем его затрачивается —обнаруживается лишь тогда, когда его результатом выступает не стоимость, а потребительная стоимость.
Когда речь идет о труде, производящем стоимость, последняя не может превосходить соответствующие общественно необходимые затраты на ее производство. Этого нельзя допустить по закону стоимости, ибо одно и то же количество общественно необходимого труда всегда создает одну и ту же величину стоимости. Соответственно, в этом аспекте об инновационной сущности труда говорить нельзя, что могло служить основанием для отрицания значимости обычного труда и его созидательной роли.
С позиции стоимости невозможно объяснить, что труд создает излишек. К. Маркс не согласился с тезисом Прудона, что «всякий труд дает некоторый излишек», ибо это дает повод прибавочную стоимость выводить не из прибавочного труда, совершаемого в прибавочное время, а из самого свойства труда производить стоимость. В этом случае, отмечал К. Маркс, труд и прибавочная стоимость неизбежно мистифицируются. «То обстоятельство, что рабочие работают сверх необходимого труда, Прудон превращает в некое мистическое свойство труда. Одним только ростом производительной силы труда этого не объяснить; этот рост может увеличить количество продуктов, производимых в течение определенного рабочего времени, но не может придать им никакой прибавочной стоимости» {834}.
Чтобы обосновать инновационную сущность труда, необходимо иметь в виду эту его сторону — его определение как созидателя потребительной стоимости, что ведет к преобразованию существующего общества.
Глава 26. От общества гражданского к обществу человеческому
§ 1. Гражданское общество и суверенитет народа
В последнее время у нас стало модным подражать Западу — обращаться к проблемам гражданского общества: собираются форумы, проводятся конференции, в которых выдвигается задача построить в стране гражданское общество, хотя уже принят Гражданский кодекс, выражающий и закрепляющий функционирование этого самого гражданского общества и его институтов. Казалось бы, достаточно извлечь из Гражданского кодекса его социально-экономическое содержание, чтобы получить характеристику существующего гражданского общества. Однако этого не делают. Обычно понятие гражданского общества используется для того, чтобы им прикрыть реставрируемое у нас капиталистическое общество, название которого не устраивает не только наших правящих кругов, но и представителей мирового капитализма. Те и другие предпочитают называть себя странами с «рыночной экономикой», гражданским обществом.
Что касается гражданского общества, то одни из его защитников готовы объявить строительство такого общества чуть ли не национальной идеей России, другие полагают, что гражданское общество —это универсальное понятие, его концепция является одной и той же для всего мира. России остается лишь усвоить эту концепцию. В действительности, гражданское общество как в историческом плане, так и в современной России было и остается буржуазным (капиталистическим) обществом. Прав В. А. Тюлькин, заявивший на «Гражданском Форуме» в С. -Петербурге: «теория формирования так называемого гражданского общества как института, уравновешивающего, дополняющего и очеловечивающего капиталистическое государство, относится к категории примочек, румян и косметических кремов, не устраняющих язв капитализма» {835} .
В отечественной литературе, даже у авторитетных авторов, гражданское общество рисуется как особая общественно-экономическая формация, основанная уже не на том или ином способе производства, а на вневременных ценностях свободы и справедливости, присущих человеческой природе как таковой. «Сущность гражданского общества, — пишет В. Г. Марахов, — раскрывается в его ценностях. Таких ценностей несколько. Но решающих, поскольку они затрагивают всех членов общества и делают их гражданами, — две. Это ценности свободы и ценности справедливости» {836}. Автор, однако, не забывает и экономических оснований гражданского общества— это товарно-денежные отношения, отношения стоимости, которые он тоже относит к ценностям, образующим некий социальный пространственно-временной контини- ум {837}. В итоге, капитализм в его современной либеральной маске, т. е. без ценностей социального равенства, подгоняется под более замаскированное название «гражданское общество».
Для России оно выглядит как продолжение нэпа, создавшего экономическую среду для действия закона стоимости. В отличие от этого своего прошлого, гражданское общество будущего может возникнуть, как полагает В. Г. Марахов, и в обход закона стоимости, предполагающего равенство причины и следствия, и даже в обход всякого закона, т. е. на основе чистой случайности вместо необходимости (закона) {838}. Социальной средой для такой возможности предполагается переход от физического труда к информации, взятой из соответствующих концепций информационного общества. Автор отказывает способу производства определять судьбы гражданского общества, сваливая вину на азиатский способ производства, помешавший социализму встать на путь гражданского общества. Не хочет он связывать понятие гражданского общества и с развитием труда, в частности с преодолением отчуждения труда, которое не исчезает, а только меняет свой знак с минуса на плюс. Не случайно из споров о гражданском обществе выпали известные тезисы К. Маркса о том, что старый материализм ограничивается созерцанием отдельных индивидов в «гражданском обществе», что точкой зрения старого материализма остается «гражданское общество» с его отчуждением труда, в то время как точкой зрения нового материализма является обобществившееся человечество, или человеческое общество.
Со времен Гегеля под гражданским обществом, в отличие от политического общества, понимаются отношения людей, взятых в качестве частных лиц с их собственными целями, потребностями, родом занятий и имущественными отношениями на базе частной собственности. В этом своем качестве одни частные лица соотносятся с другими такими же лицами, а их взаимоотношения опосредуются их принадлежностью к определенным общностям сословно-классового или корпоративного порядка. «В гражданском обществе, — писал Гегель, — каждый для себя цель, все остальное для него ничто. Однако без соотношения с другими он не сможет достигнуть своих целей во всем их объеме: эти другие суть поэтому средства для цели особенного. Но особенная цель посредством соотношения с другими придает себе форму всеобщего и удовлетворяет себя, удовлетворяя вместе с тем стремление других к благу... Особенность, ограниченная всеобщностью, есть единственная мера, при помощи которой каждая особенность способствует своему благу» {839}.
Очевидно, что в данном случае Гегель имел в виду социально-экономическую сторону жизни буржуазного общества, главным стержнем которого, его социально-экономическим основанием, выступает частная собственность, трактуемая как право владения, пользования и отчуждения.
Принцип индивидуализма, характерный для гражданского общества, предполагает индивидуальную частную собственность в качестве «наличного бытия личности» (Гегель). Но в силу того, что каждый индивид реализует свои частные интересы через отношения с другими такими же индивидами, через участие в определенных социальных группах, объединенных общим для данной группы интересом, то индивидуальные интересы для своего осуществления нуждаются в социальных коллективных объединениях.
Окончательное становление частной собственности и соответственно гражданского общества происходит в эпоху капитализма. Именно капиталистическая социально-экономическая система с ее требованием личной (гражданской) свободы человека становится стержнем гражданского общества.
Основу капитализма как социально-экономического уклада хозяйства составляет, как известно, частная собственность на капитал, экономическую форму которого приобретают средства производства. Поэтому социальная структура капитализма представлена двумя основными классами: собственниками средств производства (капитала) — буржуазией и пролетариатом, который, будучи лично свободным, но лишенным своих средств производства, остается лишь собственником своей рабочей силы. Формальное равенство перед законом в данном случае лишь определяет и гарантирует возможность для каждого быть частным собственником, но то, каким образом реализуется эта возможность, выходит за рамки данной гарантии. В экономической сфере реализация возможностей всех стать частными собственниками приводит к конфликтам частных интересов, которые принимают форму борьбы за наиболее выгодные условия производства и сбыта товаров, т. е. форму капиталистической (свободной) конкуренции как объективного закона товарного производства. Поэтому свободная конкуренция является неотъемлемой характеристикой функционирования гражданского общества.
Примат частного интереса и конкурентной борьбы выдвигают на первый план экономического пространства гражданского общества личность предпринимателя. Впервые о необходимости изучения этого феномена было заявлено в рамках классической политической экономии, где предпринимателем считался собственник капитала, который сам организует свое дело и управляет им.
Между тем все не могут быть предпринимателями и частными собственниками. Капиталистический уклад хозяйства, основанный на развитом общественном разделении труда, кроме предпринимателя требует живой труд, т. е. труд непосредственного производителя, без которого невозможно существование капиталистической хозяйственной системы. Институт предпринимательства сопровождается и дополняется институтом наемного труда, форму которого принимает труд в гражданском обществе. Поэтому непременное условие реализации принципов гражданского общества—это законодательное закрепление и гарантия свободной продажи труда и свободного распоряжения своей способностью к труду, т. е. продажи своей рабочей силы, но для наемных работников, а не работодателей. Реализация права обладания частной собственностью как принадлежностью либо к частным собственникам средств производства, либо к собственникам своей способности к труду означает, что именно экономические критерии становятся главными критериями формирования социальной структуры капиталистического общества.
В настоящее время у нас в стране проблемы становления гражданского общества возникают в связи с практикой социально-экономических реформ, направленных на тотальное разгосударствление экономики. Исходя из приведенных характеристик гражданского общества, можно сказать, что оно уже получило законодательное, конституционное оформление своих экономических основ. Прежде всего, принципиальное значение имеют закрепленные в Конституции РФ права частной собственности и государственная гарантия свободы деятельности обособленных экономических агентов. Данное положение содержится в действующей Конституции РФ в ст. 8 п. 2: «В Российской Федерации признаются и защищаются равным образом частная, государственная, муниципальная и иные формы собственности»; в ст. 9 п. 2: «Земля и другие природные ресурсы могут находиться в частной, государственной, муниципальной и иных формах собственности»; в ст. 35 п. 1: «Право частной собственности охраняется законом»; в ст. 36 п. 1: «Граждане и их объединения вправе иметь в частной собственности землю». Свобода экономической деятельности и конкуренции как другое необходимое экономическое условие закрепляются ст. 8 п. 1: «В Российской Федерации гарантируются единство экономического пространства, свободное перемещение товаров, услуг и финансовых средств, поддержка конкуренции, свобода экономической деятельности». Свобода быть наемной рабочей силой фиксируется в ст. 8 п. 1 и в ст. 37 п. 1: «Труд свободен. Каждый имеет право свободно распоряжаться своими способностями к труду, выбирать род деятельности и профессию».
Более конкретно правовая характеристика гражданского общества раскрывается в Гражданском кодексе РФ, в котором осуществлено юридическое закрепление основополагающих социально-экономических отношений, реализующих принципы и требования гражданского общества. Наиболее подробно определяется предпринимательство, которое (ст. 2 п. 1) выступает основным объектом регулирования гражданским законодательством: «Гражданское законодательство регулирует отношения между лицами, осуществляющими предпринимательскую деятельность или с их участием, исходя из того, что предпринимательской является самостоятельная, осуществляемая на свой риск деятельность, направленная на систематическое получение прибыли от пользования имуществом, продажи товаров, выполнения работ или оказания услуг лицами, зарегистрированными в этом качестве в установленном законом порядке». Практически вся система норм Гражданского кодекса направлена на регламентацию предпринимательской деятельности.
Конкуренция упоминается лишь в ст. 10 п. 1: «Не допускается использование гражданских прав в целях ограничения конкуренции, а также злоупотребление доминирующим положением на рынке». Ее регулирование выходит за рамки Гражданского кодекса и осуществляется посредством специального антимонопольного законодательства. Институт свободного наемного труда тоже закреплен в действующем Гражданском кодексе, хотя более детальную регламентацию отношений в сфере наемного труда можно найти в трудовом законодательстве.
Действующий в настоящее время Гражданский кодекс представляет собой кодекс, обслуживающий жизнедеятельность гражданского общества и проводящий в жизнь его требования и принципы, а значит сложившееся у нас в стране на текущий момент общество и по состоянию экономики, и по сформировавшейся социальной структуре можно охарактеризовать как гражданское.
При обсуждении проблемы соотношения прав социальных общностей и отдельного человека встречаются две противоположные концепции. Одни авторы стоят на позиции безусловного приоритета отдельного индивида, самоценности и самодостаточности личности, что обычно связывается с главной чертой западной цивилизации-индивидуализмом. Другие защищают первенство коллективного субъекта— общества, что служит обоснованию общинности, соборности, приоритета общих интересов и что характерно для отечественной цивилизации. В системе этих двух парадигм общество и индивид предстают как две противоположные сущности, противостояние которых не удается преодолеть ни в теории, ни в практике. В настоящее время перекос в сторону самоценности и самодостаточности отдельного индивида становится все более очевидным: все международные акты, конституции разных стран охотно провозглашают права и свободы отдельного человека и почти совсем обходят права народа и других социальных общностей.
Как общество в целом, так и различные формы социальных общностей (народы, нации, классы, трудовые коллективы), до сих пор не имеют или почти не имеют соответствующих их социальному статусу прав. Между тем войны и другие большие социальные конфликты возникают не по поводу нарушения прав отдельной личности, а из-за непризнания прав народов, наций, классов и других общностей. Достаточно напомнить, что для защиты прав русского народа (а не отдельных русских) как в самой России, так и в странах СНГ нет ни одного международного документа, не говоря уже о существующей Конституции России. В ней правам и свободам отдельного человека отведена целая глава из 48 статей, а народу одна статья, где сначала народ объявляется носителем суверенитета (неизвестно кого или чего), а вернее суверенитета не своего, а власти, а затем освобождается от этой функции, поскольку там же утверждается, что «никто не может присваивать власть в Российской Федерации» (ст. 3). Т. е. и сам народ не может присваивать вроде бы свою власть, источником которой он вроде бы является.
С принятием ныне действующей Конституции народы России лишились права верховного собственника. Общенародная собственность, лежавшая в основе единения народа, была устранена. Не допускается существование общей собственности у самоуправляющихся трудовых коллективов, насчитывающих более 50 человек. Согласно Гражданскому кодексу общая собственность возникает при поступлении имущества в собственность двух или нескольких лиц, т. е. общей собственностью может быть имущество, находящееся в собственности лишь нескольких лиц.
Народ по существу лишился прав на власть, рабочие и крестьяне уже не представлены в законодательном органе России, в государственных органах. Народ не имеет возможности присваивать власть, т. е. делать ее своей. Его высшие властные функции сведены к участию или неучастию в выборах и референдумах, причем достаточно 20-25% участия. Результаты референдумов, да и выборов, как это случилось с референдумом по поводу сохранения СССР, не обязательны для власти. В этих условиях народ не может быть носителем собственного суверенитета.
Народы по существу лишены возможности самоопределения: это право, декларируемое формально, между прочим, отрицается суверенитетом федерации на всю ее территорию и на ее государственную целостность. О каком самоопределении русского народа может быть речь, если он не имеет ни своей собственной единой государственности, ни прав единого субъекта федерации. В этом отношении он не равноправен с другими народами, выступающими самостоятельными субъектами федерации. Вряд ли можно надеяться, что Псковская или Костромская области, Москва или Санкт-Петербург, да все вместе взятые области и края, смогут представлять единые интересы русского народа, они, скорее, представляют свои собственные региональные интересы, далекие от общих интересов народа.
Не лучше обстоят дела с правами народов в международных правовых документах, особенно в их западных вариантах. Кое-что удалось сделать в области правовой защиты малых народов, национальных меньшинств. Их права как коллективных образований сводятся к двум пунктам: к праву на защиту от деятельности, угрожающей их существованию, и к праву на самобытность. Большая же часть их фиксированных прав опять-таки сводится к правам отдельных лиц, т. е. подменяется правами отдельного человека.
Что же касается больших народов, то их права, декларируемые в «Международном пакте об экономических, социальных и культурных правах» (1966), «Международном пакте о гражданских и политических правах» (1966) ограничиваются:
а) правом на самоопределение, в силу которого они могут свободно устанавливать свой политический статус и обеспечивать свое экономическое, социальное и культурное развитие; б) правом свободно распоряжаться своими естественными богатствами и ресурсами и не быть лишенными принадлежащих им средств существования. Очевидно, что сами народы непосредственно эти права осуществлять не могут, эта обязанность возлагается на соответствующие государства, которые, в свою очередь, это осуществляют опять-таки через права отдельного человека. Отдельный человек и здесь выходит на первое место, а народ отодвигается на второй план.
По-другому и быть не может, ибо без признания собственности народа (общей собственности) на естественные богатства, ресурсы и средства существования, подобные права и право на свое свободное экономическое, социальное и культурное развитие народ осуществить не может, лишаясь при этом и возможности установить свой политический статус.
Под отрицание за социальной общностью (народом) самостоятельного статуса и возможностей его реализации в соответствующих правах подводится теоретическое обоснование, определенная концепция (и идеология), согласно которым реальным и самодостаточным существованием обладает только индивид. Что же касается общества и общественного целого, особенно их субстанциональности, то они лишаются этих своих свойств. Т. е. если, например, общественная собственность лишается своего основания в действительности, то ни о каком реальном праве собственности народа (общества в целом) на свою землю, естественные богатства и ресурсы речи быть не может. Без права общей собственности народ распоряжаться своими естественными богатствами тоже не сможет. В то же время охотно признается ничем не ограниченное право индивида на свою собственность, т. е. право частной собственности, но только не право человека быть со-собственником общего достояния, иметь в нем свою долю для удовлетворения своих потребностей в совместных благах. Полагают, например, что если признать право каждого индивида на общественное богатство, скажем, на землю как на общее достояние, то каждый в качестве собственника исключает всех других, и общественная собственность становится невозможной, т. е. если всем, то никому в отдельности, а если каждому, то уже не всем. В итоге только частному лицу должна принадлежать собственность.
Конечно, если общество понимать формально-логически, как общий признак, не имеющий реального существования в единичном, или в виде чего-то особенного, то всякие общие состояния лишаются объективности. Пустым всеобщим является то, что свойственно всем, но само не является реально существующим явлением, не присутствует в отдельном (Гегель).
С этой номиналистической точки зрения и общество как таковое, и народ — это лишь имена, создания головы, понятия без реальности. Этим обстоятельством, т. е.
отрицанием объективного существования общего, во многом объясняется отсутствие конституционно оформленных прав народа. Признаются лишь права, относящиеся к абстрактной личности. Что же касается прав, имеющих своим основанием субстанциональные отношения, характерные для общества и социальных общностей, в том числе и народа, то они исключаются из конституций и других правовых актов. Права личности как бы поглощают права общества, имеющие своей предпосылкой иные, отличные от оснований прав личности субстанциональные отношения.
Чтобы обессмыслить понятие общенародности и лишить отдельного человека права на общенародное достояние (если всем, то никому), приводится и другой теоретический аргумент — отрицается общественная сущность личности, т. е. существование общества и общественных отношений в качестве сущности человека, отвергается его определение как совокупности общественных отношений. Ведь в науке давно признано, что общее составляет основу бытия всех единичных явлений, что оно укоренено в единичном, как его сущность, что человек — существо общественное по своей природе. Но многие социальные антропологи и «новые» социальные философы никак не хотят допустить применимость указанного общепринятого положения к человеку, полагая, что если признать общество образованием, в котором формируется сущность человека и в котором только и возможно свободное и полное развитие его личности, то этим выводится сущность человека за пределы его личности и переносится вовне —в общество (общее), что вроде бы недопустимо.
Личность в праве, в конституции должна фигурировать со стороны своей социальной сущности, социальных, а не частных качеств: государственные функции — не что иное, как способы существования и действия социальных качеств человека, его общественной сути. Соответственно, суверенитет государства может быть только как суверенитет многих лиц, ибо отдельное, единичное лицо не сможет заполнить собой всю сферу бытия социальной сущности личности {840}. К. Маркс выявил непоследовательность и дуализм Гегеля, у которого народ и общество в качестве субстанции государства приобретают мистический характер (общество не рассматривается как действительная сущность действительного человека), а суверенитет государства сводится к личности государя (монарха). В результате абстрактная личность как субъект абстрактного частного права у Гегеля оказывается личностью государства в том же качестве абстрактной личности. Но в этом качестве суверенитет государя, по словам К. Маркса, может означать лишь произвол его воли («я так хочу», «государство — это я». Глава государства может быть сувереном лишь постольку, поскольку в нем представлено единство народа, поскольку он сам только представитель суверенности народа, ее символ. Суверенитет народа —не производное от суверенитета главы государства, наоборот, суверенитет последнего основан на суверенитете народа. В принципе же здесь не может быть дуализма: если суверенитет существует в государе, то нельзя говорить о противоположном суверенитете на стороне народа, ибо по своему понятию суверенитет не может иметь двойного, а тем более противоположного себе существования {841}.
Для обоснования социального статуса и суверенитета народа необходимо, во- первых, отказаться от противопоставления общества и индивида как двух самостоятельно существующих противоположных сущностей, особенно от превращения сущности индивида в самостоятельную, противоположную обществу сущность, придания индивиду определяющей роли по отношению к обществу в качестве абсолютного и фундаментального определения назначения отдельного человека. Общество и индивид не составляют двух противоположных сущностей, они различные, противоречивые стороны одной и той же сущности — общества людей, человеческого общества. К этому и сводится теоретическое решение вопроса. Что же касается их противопоставления как двух противоположных сущностей, то раз последние не могут быть одинаково действительными, т. е. дуализма сущности общества быть не может, то не могут быть истинными ни абсолютизация самодостаточности личности, ни превращение общества в существо вне людей. Индивид и общество как две стороны одной и той же сущности находят в последней свое определение согласно требованиям к такого рода понятиям, т. е. общество и есть то общее, которое образует сущность и является основанием существования как своих частей, так и себя как целого.
В этом отношении можно сослаться на авторитет Гегеля по решению им другого вопроса — вопроса о соотношении принципа особого лица и принципа всеобщего в гражданском обществе. Если настаивать на том, что каждый для себя есть цель, а все остальное для него ничто, то эта цель без соотношения индивида с другими лицами как средствами недостижима. Отдельный человек вынужден вступать в отношения с другими и тем самым связывает себя с условиями всеобщности, которая становится почвой опосредования деятельности всех особых лиц. В результате особенное лицо получает право на развитие всех своих сторон, а общество (всеобщее) — право выступать основанием существования особенного {842}.
Важно, во-вторых, не сводить общество и социальные общности к сумме, к множеству составляющих их индивидов. Именно такое понимание общества (народа) служит основанием для отрицания за общностями (народами) специфических общих, коллективных прав и для редукции прав народа к правам человека. Права той или иной социальной общности (народа) возникают не из суммы прав составляющих ее единиц и не из их одинаковости для всех индивидов, а из различенности, социально-генетической связи особенных лиц, из их принадлежности к единой субстанции, имеющей особую форму своего реального существования. На этой основе только и могут возникнуть права той или иной социальной общности, народа.
Такое решение вопроса в теории позволяет предположить и обосновать необходимость программы по выработке и реализации «Всеобщей декларации прав народов», аналогичной «Всеобщей декларации прав человека». В качестве критерия ее разработки и эффективности можно было бы принять решение следующих вопросов:
а) в какой мере признается право народа (нации) владеть, пользоваться и распоряжаться своими естественными богатствами и ресурсами, т. е. право собственности народа на землю, право верховного собственника земли, на которой он проживает;
б) до какого уровня допускается самоопределение народа и самоопределение нации и какие ограничения допустимы в установлении народом (нацией) своего экономического, социального и политического статуса, развития своей культуры;
в) имеет ли народ способы непосредственного осуществления своего назначения как источника и основания государственной власти кроме участия в выборах и референдумах, является ли суверенитет народа единственным принципом, гарантирующим ему все права и свободы, или же возможны ограничения этого суверенитета;
г) возможен ли самостоятельный статус общечеловеческих (всечеловеческих) образований, имеет ли право на существование всемирное правительство и может ли человечество в целом служить для него основанием и источником его власти.
Можно ли надеяться, что разработанная с учетом этих критериев «Всемирная декларация прав народов» будет принята? Вряд ли западные страны на это пойдут. Они не откажутся от сведения прав народа к правам человека, а последних —к правам частного лица, частного собственника.
Другое дело — страны Востока. Им такая перспектива более подходит, и есть уже соответствующий опыт — это принятые «Алжирская всеобщая декларация прав народов» (1976), «Делийская декларация человеческих прав индивидов и народов» (1988). Россия с ее многочисленными народами должна максимально поддерживать такие программы и активно участвовать в их осуществлении. Следует иметь в виду, что первым конституционным актом, принятым III Всероссийским съездом Советов в январе 1918 г., была «Декларация прав трудящегося и эксплуатируемого народа», которая вошла в Конституцию Российской Социалистической Федеративной Советской Республики в виде ее первого раздела. Согласно этой Конституции, народ приобрел право собственности на землю, которая была объявлена общенародным достоянием. Национальным достоянием стали леса, недра, воды на территории России. Было признано равноправие народов и их право на самоопределение, вплоть до образования независимого государства. Вся власть передавалась трудящимся массам, рабочему населению, объединенному в Советах.
В последующих Конституциях СССР все эти права народов в основном сохранились, и лишь в действующей ныне Конституции они оказались урезанными. При разработке новой Конституции необходимо не только восстановить правовой статус народа, но и серьезно его расширить и развить, особенно в части его практической реализации. С этих позиций должны оцениваться и предлагаемые проекты.
Общепризнанно, что Конституция 1993 г. абсолютизирует права отдельного лица, в том числе президента, в ущерб правам народа. Она начинается с утверждения прав отдельного индивида (ст. 2), которым затем отводится целая глава (гл. 2), состоящая из 47 статей (ст. 17-64). Что же касается прав народа, то они умещаются в одной статье (ст. 3), состоящей всего из четырех пунктов и расположенной после исходной статьи о первенстве прав отдельного человека.
Новая Конституция, как нам представляется, должна начинаться с констатации ее основы —народовластия, с того, что Российская Федерация является общим народным государством, выражающим волю всех входящих в нее народов. Вслед за этим должна фиксироваться в общей форме сущность народовластия: а) суверенитет народа в государстве; б) принадлежность высшей власти народу; в) основные способы осуществления народом власти. Это значит, что народ должен выступать не просто источником власти и носителем не своего суверенитета, а суверенитета власти, а тем субъектом, который присваивает себе власть, т. е. следует признать, что власть никем, кроме как народом, не может быть присвоена, что сувереном является народ, а не президент или глава государства и не власть.
Эти общие положения, составляющие основу конституционного строя общества, подлежат раскрытию в специальных статьях, предшествующих изложению обязанности общества и государства по защите прав отдельного человека. Подчеркивание приоритета прав народа, а не отдельного индивида, соответствует не только коллективистским традициям народа, но и логике самого права —тому, что общее, субстанциональное составляет исходную основу права, в том числе и прав отдельного человека. Только в обществе, в составе народа возможно свободное и полное развитие отдельной личности, реализация ее прав. По этой причине нельзя принять суждение о том, что государство исходит из приоритета прав человека при осуществлении социальной и национальной политики. Оно должно исходить из прав народа.
Важно определить статус народа как субъекта конституционной власти, а также те формы, в которых выражается этот статус. Здесь необходимо указать на то, что народ принимает, изменяет и отменяет Конституцию, для осуществления своей власти организуется в общественные объединения, политические партии, в трудовые, потребительские и иные коллективы, т. е. важно признать эти объединения в качестве конкретных коллективных субъектов власти, восстановить статус трудовых коллективов.
Нуждается в значительном расширении круг способов прямого воздействия народа на власть и непосредственного осуществления своей суверенной власти. Кроме участия населения в референдумах и выборах важно предусмотреть последствия его неучастия для судеб официальной власти и решения наиболее важных вопросов общественной жизни. Если, например, более 1/3 граждан не принимает участия в референдуме по изменению общественного строя или приватизации государственной собственности, то его результаты не признаются действительными. То же самое относится и к неявке большинства граждан при проведении второго тура выборов или других подобных мероприятий.
Участия в референдумах и выборах явно недостаточно для непосредственного осуществления народом своей власти. Следует признать необходимость коллективной народной законодательной инициативы и коллективного обращения по поводу деятельности государственных органов, организации петиций и манифестаций, забастовок и других массовых выступлений. Представляются нужными и более серьезные способы осуществления народом своей власти. В частности, акты гражданского неповиновения, политические стачки, применение силы против тирании и угнетения, что в неявном виде предусмотрено во «Всеобщей декларации прав человека» в качестве последнего средства воздействия на власть, не говоря уже о признании в Конституции США прав народа на восстание. В этом случае народ Ирака, а не США должен был свергать своего президента.
Что касается опосредованных представительными органами форм осуществления власти народом, то в этой области народ выработал наиболее соответствующие его воле Советы, которые по существу и по названию должны быть народными. Они могут быть Советами народных депутатов всех уровней, муниципальными (местными) Советами, Советами трудовых и иных коллективов, общественных объединений и т. д.
Местные Советы народных депутатов (сельские, поселковые, районные, городские) не должны быть лишены властных функций, принадлежащих народу. Здесь речь может идти о том, чтобы местные Советы, как органы общественного самоуправления, возложили на себя как можно больше функций, выполняемых ранее сугубо государственными исполнительными органами. Вывод органов местного самоуправления из системы органов государственной власти оставляет местную исполнительную власть без соответствующей представительной основы и тем самым урезает права народа как субъекта и источника местной власти.
Нельзя ограничиваться общими положениями о власти народа без специальной главы о правах народа, предшествующей главе (разделу) о правах, свободах и обязанностях человека и гражданина. Из прав, принадлежащих народу, должны быть обозначены прежде всего общепризнанные права, касающиеся равенства и самоопределения народов, т. е. необходимо признать, что все народы имеют право на самоопределение, и в силу этого права они свободно устанавливают свой политический статус и свободно обеспечивают свое экономическое, социальное и культурное развитие. В соответствии с нормами международного права и принятыми на этот счет международными документами фиксируются права малочисленных народов и национальных меньшинств — их права на защиту от деятельности, угрожающей их существованию, права на самобытность, сохранение родного языка и культуры.
Согласно международным пактам, должно определяться право народов «свободно распоряжаться своими естественными богатствами и ресурсами», и они не должны оказаться лишенными принадлежащих им средств существования. Представляется важным, чтобы землю и природные ресурсы в их естественном состоянии признать народной собственностью, и не ограничиваться указанием на то, что они составляют основу жизнедеятельности народов (ст. 9 Конституции 1993 г.) Без права собственности на землю и природные ресурсы народ не сможет установить не только свой политический статус, но и распоряжаться своими естественными богатствами и ресурсами и, следовательно, может оказаться лишенным средств существования. Без народной собственности на землю и основные средства производства не может обеспечиваться народовластие, без этого все записи о народе как носителе суверенитета власти, источнике власти остаются пустой фразой, не будут иметь не только прямого действия, но и какой-либо маломальской практической реализации.
Серьезным конституционным установлением должно стать запрещение эксплуатации народа народом, недопущение экономических и иных соглашений, которые ухудшают экономическое и социальное положение народа, не отвечают принципам взаимной и одинаковой выгоды. Не допускается какая-либо дискриминация народа по национальной, расовой, религиозной, языковой или иной другой принадлежности. Ни один народ не может содержать в рабстве представителей другого народа, вести торговлю людьми. Уже пора предусмотреть право народов на безопасную жизнь, в том числе на жизнь без войн, которые возникают в результате нарушения прав народов. В свое время Япония создала серьезный прецедент: в Конституции 1946 г. было записано, что японский народ отказывается от войны как суверенного права нации. Последующие попытки сделать это положение общепризнанным в международном масштабе успеха не имели. В этой связи серьезным делом было бы возведение права народа отказаться от войны в ранг общепризнанного международного права. В противном случае народы остаются без права на безопасность, без права жить без войн.
§ 2. Обобществление труда и социализация человека
Труду, служащему предпосылкой и постоянной основой соединения людей в общество, ныне стали приписывать противоположную роль —функцию разъединения людей, их индивидуализации. Полагают, что постэкономическое общество, переходя от труда к творчеству, базируется исключительно на индивидуализированной деятельности, осуществляет де-социализацию жизни. «В той же степени, в какой процесс становления и прогрессивного развития стоимостных оценок и отношений был идентичен процессу становления и развития общественного производства и протекал параллельно с процессом социализации производителей, — пишут О. Н. Антипина и В. Л. Иноземцев, — деструкция этих отношений обусловлена прежде всего индивидуализацией человека в его качестве как производителя, так и потребителя, имманентно присущей нашей эпохе. Та революция, которую многие ожидали как социальную революцию, проявляется как революция де-социализации, затрагивающей все стороны жизни людей» {843}.
Здесь названные авторы повторяют высказывания, появившиеся в западной литературе: «трудовые процессы обретают все более индивидуальный характер, происходит фрагментация деятельности в зависимости от производственных задач с ее последующей реинтеграцией для получения конечного результата» {844}. Соответственно, «труд... теряет свою коллективную самобытность, становится все более индивидуализированным с точки зрения возможностей работников, условий труда, заинтересованности в нем и перспектив на будущее» {845}.
В данном случае, с одной стороны, все более углубляющаяся специализация технических функций труда преподносится как отрицание на этой основе совершающегося обобществления труда, с другой — на труд переносится индивидуализм буржуазного общества. Тогда само будущее общество предстает как скопление на вокзале или, в лучшем случае, на барахолке людей, не знающих друг друга и безразличных друг другу.
Теоретическим основанием для такой индивидуализации труда обычно берется субъективизация его результатов как полезностей, оцениваемых исключительно субъектом. Такого рода субъективные оценки вроде бы ведут к устранению общественного характера затрат и их сводимости к абстрактному среднему труду. Как издержки труда, так и полезности, по мнению названных выше отечественных авторов, «утрачивают свой универсальный общественный характер, становятся индивидуальными потребностями и издержками» {846}.
В действительности, общество никогда не откажется от измерения затрат труда временем. Даже тогда, когда меновая стоимость будет устранена, рабочее время остается созидающей субстанцией богатства и мерой издержек, требующихся для его производства. По уничтожении капиталистического способа производства, писал К. Маркс, определение стоимости остается господствующим в том смысле, что регулирование рабочего времени и распределение общественного труда между различными группами общественного производства, наконец, охватывающая все это бухгалтерия, становятся важнее, чем когда бы то ни было {847}.
В качестве аргументов против обобществления труда и соизмеримости его затрат обычно используется нерешенность (или неумение решить) задачи соизмерения потребительных стоимостей на объективной (трудовой) основе. Приходится обращаться к субъективным оценкам, людским предпочтениям, имеющим чисто индивидуальный характер. Оценки результатов труда как субъективных полезностей затем переносятся на труд, а его естественно историческая, качественная дифференциация преподносится как его индивидуализация, как результат чисто субъективного выбора формы деятельности.
Для этих целей обычно ссылаются на особенности труда по созданию знаний, информации, которые якобы призваны заменить обычный жизнеобеспечивающий труд. Производство знаний, научный труд представляются настолько индивидуализированными и субъективизированными, что уже вроде «никто не может воспроизвести созданное человеком знание» {848}.
Автор последних строк почти дословно повторяет тезис М. Штирнера о том, что в отличие от обычных (человеческих) работ есть работы единственного, которые «никто не может выполнить за тебя... Это —работы единственного индивида, и их может выполнить только тот единственный, между тем как первые следует назвать человеческими работами... Нельзя установить общего тарифа для оплаты Моей единственности, как это можно сделать для тех работ, которые Я выполняю в качестве человека. Только для этих последних работ может быть установлен тариф» {849}.
Провозглашая единственность научного и художественного труда, М. Штирнер отделял человеческие работы от работы единственного индивида, подгоняя, как и современные апологеты индивидуального труда, первые —под стоимость (тариф), а вторые — под индивидуальную оплату за единственность, иногда очень высокую. У В. Л. Иноземцева получается то же самое: постэкономическое общество знает только индивидуализированный умственный труд, который не укладывается ни в какие общественные мерки, теряя всякий общественный характер, становится достоянием единственной в своем роде личности.
Между тем умственный труд, как и всякий другой, подчиняется общим законам труда, в частности закону обобществления: развитие культуры, образования, науки не может происходить без воспроизводства полученных в них ранее результатов, в том числе новых. К. Маркс и Ф. Энгельс, возражая М. Штирнеру, в свое время отмечали, что не сам Моцарт, а другой композитор сочинил большую часть моцартовского «Реквиема» и довел его до конца, что Рафаэль «выполнил» сам лишь ничтожную долю своих фресок {850}. Известно также, что на А. Дюма, оставившего 647 произведений (более шестисот томов), работал целый штат профессиональных литераторов.
Что касается научного труда, то воспроизводимость его результатов и его характер как всеобщего труда не подлежат никакому сомнению. Ученый всегда опирается на результаты предшественников и достижения современников. Он не может из самого себя черпать знания и на основе лишь собственного опыта развивать науку.
То же самое можно сказать об образовании. Образованными, по свидетельству Гегеля, можно считать в первую очередь тех людей, которые способны делать все то, что делают другие, не подчеркивая свою единственность, тогда как у людей необразованных бросается в глаза именно их частность, поскольку их поведение не следует всеобщим свойствам вещей. Соответственно, истинное образование есть сглаживание особенности, необходимое для того, чтобы она вела себя согласно природе вещей. Оно предполагает тяжкий труд, направленный на преодоление голой субъективности, посредством этого труда субъект обретает в себе объективность {851}. Если обособленный труд и может создавать отдельные ценности, то ни общественного богатства, ни общей культуры он создавать не может. Кооперативная организация научного труда в современный период является необходимым условием научной деятельности. Причем кооперативным здесь выступает как непосредственно совместный труд ученых, так и труд всего научного сообщества.
Из сказанного следует, что аргументы, приводимые для отрицания общественного характера труда, его социализации не имеют сколько-нибудь серьезного основания. Они инспирированы чисто идеологическими мотивами — стремлением сохранить навечно индивидуальную частную собственность, а вместе с ней и частные формы деятельности. Прикрывают же эти мотивы ссылками на специализацию труда, которая не только не отрицает необходимости его обобществления, но и требует его.
На самом деле именно частная собственность вызывает отчуждение труда, а вместе с этим отчуждением и десоциализацию человеческой сущности. Непосредственным следствием отчуждения труда, т. е. отчуждения человека от продукта своего труда, от своей жизнедеятельности, выступает отчуждение его общественной (родовой) человеческой сущности. Это, по словам К. Маркса, ведет к отчуждению человека от человека: «положение о том, что от человека отчуждена его родовая сущность, означает, что один человек отчужден от другого, и каждый из них отчужден от человеческой сущности» {852}. Поэтому устранение частной собственности и отчуждения труда становятся условием преодоления индивидуализма и восстановления общественной сущности человека как совокупности отношений людей друг к другу, как общественных существ, что несовместимо с основными принципами гражданского общества.
Отсюда отрицательное отношение к гражданскому обществу как у К. Маркса, так и у Гегеля. С одной стороны, писал Гегель, погоня за удовлетворением особых потребностей, субъективных желаний и произвола разрушает личность; с другой — делает ее жизнь случайной. «В этих противоположностях и их переплетениях гражданское общество представляет собой зрелище как излишества, так и нищеты и общего обоим физического и нравственного упадка» {853}.
В этой связи К. Марксом был выставлен тезис о том, что гражданское общество после устранения частной собственности уступит место человеческому обществу, или обобществившемуся человечеству.
Что же понимал К. Маркс под человеческим обществом в противоположность гражданскому?
В своих ранних произведениях К. Маркс имел в виду общество, в котором прежде всего реализуется социальная сущность человека как совокупности всех общественных отношений. Эта социальность предполагает преодоление антропологического подхода к человеку, т. е. преодоление старого материализма, сводящего сущность человека к природным связям изолированных индивидов. По Марксу, необходимо исходить не из абстрактного человеческого индивида, что было присуще антропологическому методу Л. Фейербаха, а из общественного характера человека, обусловленного определенной исторической формой общества.
Человеческое общество, в отличие от гражданского, базируется на общественной собственности, которая своим основанием вместо порожденной частной собственностью отчужденности труда имеет обобществленный труд. Такое общество К. Маркс называл гуманистическим, видя в нем «как положительное упразднение частной собственности — этого самоотчуждения человека — и в силу этого как подлинное присвоение человеческой сущности человеком и для человека; а потому как полное, происходящее сознательным образом и с сохранением всего богатства предшествующего развития, возвращение человека к самому себе как человеку общественному, т. е. человечному...». В нем произойдет «действительное разрешение противоречия между человеком и природой, человеком и человеком, подлинное разрешение спора между существованием и сущностью, между опредмечиванием и самоутверждением, между свободой и необходимостью, между индивидом и родом» {854}.
В этом обществе деятельность и пользование ее плодами как по своему содержанию, так и по способу существования носят общественный характер, причем не только в форме непосредственно коллективной деятельности. Даже тогда, писал К. Маркс, когда человек занимается научной деятельностью, которую он может осуществлять и без непосредственного общения с другими, он занят общественной деятельностью. Ему не только дан в качестве общественного продукта материал его деятельности, в том числе язык, на котором работает ученый, но и его собственное бытие как общественная деятельность {855}.
Общество, названное К. Марксом, человеческим, отличается от гражданского прежде всего тем, что индивидуализации человека, его индивидуализму противопоставляется обобществление (социализация) его сущности. Всякое проявление жизни человека здесь, по словам К. Маркса, даже если она не выступает непосредственно в форме коллективной, совершаемой совместно с другими, является проявлением и утверждением общественной жизни. Индивид непосредственно приобретает качество общественного существа, всеобщей формой существования которого является труд, причем, в первую очередь, — созидание орудий производства, с помощью которых совершается обмен веществ между человеком и природой.
По-иному выглядит человек в трактовке некоторых современных социальных и культурных антропологов. Он у них подогнан под члена гражданского, т. е. буржуазного, а не человеческого общества.
Прежде всего, в этом вопросе приходится встречаться с отрицанием сколько-нибудь серьезного значения для антропологии (социальной и еще более — культурной) определения сущности общества и человека как совокупности общественных отношений. Социальные антропологи не хотят связывать социальную сущность человека с общественными отношениями под тем предлогом, что в системе этих отношений нет места для индивидуальности, и все общее, принадлежащее обществу как системе в ее целостности, не может принадлежать отдельному человеку {856}. Их рассуждения таковы: общество как система обладает свойствами (системными качествами), которых нет ни у каждого его компонента в отдельности, ни у их суммы, т. е. они возникают не из отдельных и особенных составляющих общества, а только из их связанности в целое, из надындивидуальных, деперсонифицированных общественных связей и отношений. Поэтому, мол, методами социологии, особенно материалистическим пониманием общества как учением об «односторонней» детерминации человека обществом, социальность человека в антропологии и не раскрыть, и не обосновать. И вообще, в рамках исторического материализма теорию целостности человека вроде бы реализовать невозможно.
Какое же понимание общества (социальной системы) устраивает сторонников указанного подхода? Им, оказывается, выступает давно уже преодоленное представление об обществе как совокупности отдельных людей, множества относительно автономных, относительно самостоятельных индивидуумов. В этом контексте человек якобы приобретает личностность, индивидуальное бытие, а его деятельность не рассматривается в контексте общества как безличной субстанции. Наоборот, только в сфере индивидуального создается имманентная человеку субъективная структура, что открывает широкую перспективу для развития социальной антропологии.
Верны ли обвинения в адрес социологии, в частности исторического материализма, относительно того, что в ее трактовке общества не остается места индивидууму и индивидуальному? Нет, такие претензии несостоятельны. К. Маркс, конечно, не отвечает за современных толкователей природы системных качеств, но у него был случай специально высказаться против понимания П. Прудоном общества как особого существа, стоящего над составляющими его лицами и имеющего свои особые законы, безразличные к этим лицам. В анализе системы «человек — общество» К. Маркс придерживался диалектического понимания отношения общего (общества) к единичному (индивиду). Он полагал, что существование общества реально лишь в форме существования особенных индивидов. Не персонифицируясь в особенных лицах, общество будет выглядеть пустой абстракцией. Общественные отношения, по его мнению, можно только мыслить, если их хотят фиксировать в отличие от тех субъектов, которые находятся между собой в этих отношениях {857}.
Что же касается наиболее подходящего для современных социальных антропологов толкования общества как «множества относительно автономных индивидуумов», то в нем, по сути, отвергается социальная сущность человека, на нет сводится значение общества (общего) для понимания индивида, поскольку не принимается во внимание реальность общества (общего). Ведь в данном случае общим для каждого из множества относительно автономных индивидов может быть лишь тот или иной родовой признак, т. е. тождественность людей по этому признаку. Рассмотрение же общества с точки зрения этого общего (общечеловеческого) признака как раз и упускает из виду различия людей, специфическую черту каждого, ибо общество (общее), образуемое по этому признаку, не будет знать никакой разницы между рабочими и капиталистами, католиками и мусульманами и т. д., поскольку все они — люди. Вот почему недостаточно сказать, что общество состоит из индивидов, людей. Люди как люди, как одинаковые существа не нуждаются в обществе. В обществе же, определяемом как совокупность (сумма) отношений и связей, человек получает свое «лицо». Люди, вступая в отношения друг с другом, тем самым выявляют свои различия, особенности, индивидуальность. Последние существуют только в обществе и посредством общества {858}. Вот почему желание угодить антропологам, определяющим общество как «множество относительно автономных индивидов», оборачивается отрицанием человеческой индивидуальности и восстановлением, вопреки первоначальным намерениям авторов, критикуемой ими надындивидуальной, деперсонифицированной системы социального бытия и, следовательно, традиционного антропологического метода, не знающего социальных различий людей, классов.
В этом случае социальным антропологам приходится соглашаться с представителями структурно-функционального, системного анализа, которые существенно умаляют роль понятий общества и общественной системы как средств познания индивида. У Т. Парсонса социальная система и система личности представлены как однопорядковые подсистемы. Личность выносится за пределы социальной системы и фигурирует лишь как часть среды, окружающей общество. Личность отсутствует и в составе структурных компонентов общества, к которым отнесены лишь нормы, ценности, коллективы и роли. Н. Луман отказывает индивиду в праве быть элементом, составляющим общество, считает эпистемологическим предубеждением суждения о том, что общество состоит из людей или из общественных отношений. Оперативная закрытость общества, по его мнению, исключает людей из общественной системы. Он призывает гуманистов не обижаться на это, ибо личность в его теории общества совсем не отбрасывается, а лишь помещается в окружающую общество среду. Такое понятие общества исходит из полного разделения индивидуума и общества. Соответственно, как полагает Н. Луман, социология не может принять трактовку индивидуума как части общества, и лишь на основе их разделенности можно серьезно рассматривать личность {859}.
Источник подобных суждений — в непреодоленности дуализма в решении вопросов о соотношении общего и единичного, общества и индивида, социологического и антропологического методов. Через этот дуализм, как известно, не смог перешагнуть даже Гегель, поскольку общее и единичное у него в конечном счете выступают как две противоположные сущности: общее как особая духовная сущность (идея) противостоит единичному, которое из-за своей конечности никогда не сможет подняться до истинной всеобщности. У Гегеля общее — принадлежность абсолютной идеи, обладает самостоятельным от единичного существованием и только мистически воплощается в единичном, эмпирически и конечно существующем. В вопросах соотношения общества и человека действительным субъектом, по Гегелю, становится мистическая субстанция, а реальный субъект предстает как инобытие и момент этой субстанции. Дуализм здесь проявляется как раз в том, что Гегель не рассматривает всеобщее как действительную сущность действительного человека, т. е. существующего, определенного, конечного. Другими словами, действительное существо он не считает подлинным субъектом общества.
Исторический материализм в лице К. Маркса, а не его истолкователей из числа неокантианцев, всегда настаивал на приоритете действительного человека, на том, что именно он составляет базис общества (носитель общего), является его творцом (субъектом истории), его исходным пунктом и т. д. К. Маркс не мог согласиться с Гегелем и тем более с Прудоном в том, что человек (единичное) есть лишь превращенная форма некой духовной субстанции, некоего общего, стоящего над действительными индивидами. На самом деле, общество (общее), по К. Марксу, образует свойство, сущность действительного субъекта, и именно индивид есть подлинный субъект всеобщего и бесконечного. Поэтому общественная история людей есть всегда лишь история их индивидуального развития, а свободное развитие каждого — условие такого же развития всех. Общественные отношения, посредством которых происходит это развитие, относятся к индивидуальности людей, а не являются чем- то внешним для них. Общество (общее) есть не некая абстрактно-всеобщая сила, противостоящая отдельному индивиду, а его творение. Оно является сущностью каждого отдельного индивида, его собственной деятельностью, его жизнью. С этой точки зрения человек всегда остается субъектом создаваемых им социальных форм своего существования —семьи, государства, гражданского общества и т. д., которые выступают как общие для всех людей.
Итак, преодоление дуализма общего и единичного сводится к следующему: общество и индивид не есть две противоположные сущности. Если одна их них, скажем общество, преподносится как некая особая над индивидами (надындивидуальная, деперсонифицированная) сущность, то она теряет свою действительность (необходимость), свою истинность, свое оправдание. И, наоборот, если другая сущность — индивид — лишается свойства быть носителем общего, субъектом общества, не доводится до уровня всеобщности, то и он не будет действительной, истинной личностью. Общество и индивид по необходимости образуют две различные, противоречивые стороны одной и той же сущности. Сущность у общества и индивида одна, она и составляет основание для них обоих, для их различия и единства, выступает единством различия и единства, и одновременно различием единства и различия.
Такое решение вопроса о соотношении человека и общества, т. е. преодоление дуализма общего и единичного, предполагает соблюдение двух исходных правил метода познания социальной сущности человека. Первое из них — это рассмотрение человека (индивида) в качестве отправного пункта анализа общества и его базиса. Ни обществу в целом, ни социальной группе не следует приписывать самостоятельное, независимое от составляющих их личностей существование. Действительным субъектом общества и всех социальных образований остается человек, индивид. В той мере, в какой социология при анализе общества исходит из реального человека (а не из социального действия или отношения взаимодействия и т. п.), она принимает антропологический метод, делая его и своим методом. Социология не может не согласиться с социальной антропологией в том случае, когда последняя стремится наполнить себя специфическим содержанием на пути движения познания от человека как субъекта к обществу, к объективизированным формам социального бытия. Нужно лишь дополнить эту мысль: отдельный человек приобретет мощь, станет человеком с большой буквы, если будет возведен на уровень всеобщности, т. е. если его индивидуальная сущность станет одновременно и его общественной сущностью, совокупностью всех общественных связей и отношений. Лишь когда индивидуальный человек в своей эмпирической жизни, в своем индивидуальном труде, в своих индивидуальных отношениях станет родовым (общественным) существом, будет действовать по меркам любого вида, освоит свои собственные силы как общественные, тогда совершится человеческая эмансипация {860}. Очевидно, что такое понимание проблемы не имеет ничего общего с приписываемой К. Марксу мыслью об однолинейной детерминированности человека социальной средой, системой общественных отношений, о безоговорочном приоритете общества над личностью, о вторичности человека по отношению к объективным, деперсонифицированным, надличностным структурам. Приходится лишь сожалеть, что авторы подобных суждений не подтверждают их ссылками на работы самого К. Маркса, ограничиваются «безличностными» обвинениями в адрес исторического материализма, полагая, видимо, что антропологический метод не учитывается социологическим методом материализма.
Не следует забывать о втором требовании метода исследования социальной сущности человека: исходя из действительного человека как субъекта общества, следует раскрывать сущность человека через социальные формы его существования. Здесь дуализм сущности снимается другим способом — путем превращения общего (общественного) в свойства единичного (индивида), т. е. общественная сущность становится сущностью индивида. Имеется в виду не только возвышение и превращение индивидуального в общественное, но и, наоборот, общественного — в индивидуальное, т. е. не только измерение общества с точки зрения человека (человек — мера всех вещей), но и измерение человека общественной меркой. Необходимо, чтобы общее «снизошло» до единичного, реализовалось в нем, стало его свойством. К анализу единичного с точки зрения общего и сводится основная задача теоретического анализа всеобщего {861}.
Исторически общество в лице «верхов» монополизировало родовую (общественную) сущность человека в форме максимального развития представителей «верхов» в ущерб «низам», оставляя последним область частного, знание единичного, отдельного. Отсюда — недоверие ко всем, кто имеет дело с общим, у кого высокое развитие индивидуальности происходит за счет принесения в жертву индивидуального развития большинства человеческих индивидов. Чисто теоретический дуализм общего и единичного оказывается практическим дуализмом общества и индивида. Можно надеяться, что общество, в конце концов, разрушит этот антагонизм, раздвоение на противоположные сущности единой родовой сущности человека, и развитие общества совпадет с развитием каждого отдельного индивида.
§ 3. Ассоциированный труд и очеловечивание общества
Чтобы общество из гражданского превратилось в человеческое, необходимо еще одно условие — нужно, чтобы развитие каждого предполагало развитие всех. В этом пункте очеловеченное общество тоже противостоит гражданскому. Лучшее, что может дать гражданское общество —это развитие отдельных индивидов, идеал которого был выражен М. Штирнером в образе «единственного и его собственности».
Обобществление труда в рамках частной собственности и отношений меновой стоимости еще не приводит к очеловечиванию всего общества. В этих условиях свои социообразующие функции труд осуществляет не непосредственно, а косвенно. Их берет на себя обмен его стоимостных результатов, что с самого начала ограничивает социальные связи людей. Люди оказываются соединенными в одно общество, становятся зависимыми друг от друга только как носители меновых стоимостей, т. е. не прямо посредством самого обобществленного труда, а через отношения стоимостного обмена. В результате общественная связь людей предстает как зависимость безразличных друг к другу индивидов — носителей исключительно частного интереса, каждый из которых противостоит интересам других индивидов.
Кроме того, здесь как общественный характер труда, так и общественная (стоимостная) форма его продукта выступают как нечто чуждое самим индивидам, как нечто вещное: не как отношение людей друг к другу, а как их подчинение отношениям, существующим независимо от их воли и возникающим из столкновения безразличных индивидов друг с другом. В меновой стоимости общественное отношение лиц превращается в общественное отношение товаров (вещей) и представляется людям как нечто чуждое, от них независимая потусторонняя сущность {862}. Подчиненность этих отношений общественному разуму и контролю отсутствует. В итоге отчужденность общественного труда, вызванная отношениями частной собственности, самым непосредственным образом препятствует очеловечению общества, его гуманизации.
С точки зрения степени очеловеченности общественных отношений людей, общество, согласно обобщениям К. Маркса, может приобретать три формы или стадии: а) первоначально — это отношения личной зависимости; б) затем отношения личной независимости, основанные на вещной зависимости; в) и, наконец, отношения, базирующиеся на свободной индивидуальности, предполагающей универсальное развитие индивидов и превращение коллективных, общественных производительных сил их труда в их общественное достояние {863}.
Третья форма, будучи характерным признаком гуманистического общества, возникает из процессов обобществленного труда, но из труда, обобществленного непосредственно, т. е. когда еще до обмена деятельностями люди работают на общий результат, принадлежащий всем и каждому. Это — общество людей, ассоциированных на основе совместного владения средствами производства и совместного контроля над ними, что позволяет труду заранее приобрести коллективный характер, делает его продукт тоже общим, коллективным.
В противоположность гражданскому обществу, в котором взаимная личная независимость и безразличие людей по отношению друг к другу еще не создают условий для действительной социальной жизни, новая ассоциация предполагает действительную общность и всеобщность социальной жизни и социальных отношений. Она не отрицает индивидуальности и свободы личности, наоборот, делает их достоянием каждого. Более того, эта новая социальная общность, преодолевая капиталистическую частную собственность, в то же время восстанавливает индивидуальную трудовую собственность, основанную на кооперации и общем владении землей и произведенными самим трудом средствами производства.
Здесь общество социализируется через максимальное развитие каждого, в то время как в обществе, основанном на частной собственности, неизбежна ограниченность каждого не только из-за однообразности самих меновых связей, но и из- за подчиненности этим связям как вещным и внешним по отношению к индивидам отношениям. В последнем случае только кажется, будто индивиды независимы и свободно сталкиваются друг с другом в рамках этой свободы. Это —иллюзия, таковыми они являются лишь по видимости, поскольку не берется в расчет их полнейшая зависимость от стихийно складывающихся производственных отношений. Конечно, отдельное лицо может случайно освободиться от подчинения этим внешним отношениям, но этого не может добиться «масса закабаленных ими людей, ибо существование такой массы выражает подчинение, и притом неизбежное подчинение индивидов этим отношениям» {864}. Соответственно, свободная самоорганизация людей в общество возможна лишь на основе их контроля над своими общественными отношениями. Этого может достичь только новое, т. е. человеческое общество, являющееся продуктом ассоциации, распределяющей труд своих членов и подчиняющей общественное производство индивидам, которые управляли бы им как своим общим достоянием.
Гражданское общество, сколько бы ни приписывали ему свойств самоорганизованности, стабильности, солидарности и т. п., не способно освободиться от стихии рыночных экономических процессов. Поэтому, предупреждал К. Маркс, не может быть ничего ошибочнее и нелепее, нежели на основе меновой стоимости и денег предполагать контроль индивидов над своим производством и своими общественными отношениями {865}.
О какой стабильности и солидарности гражданского общества в современной России может идти речь, если за 1990-2000 гг. строительства этого общества общая преступность выросла в три раза. Только в 2001 г. зарегистрировано свыше 3 млн преступлений, совершено 32 тыс. убийств, около 25 тыс. тяжких телесных повреждений, более 30 тыс. человек пропали без вести, каждый четвертый мужчина имеет судимость. В настоящее время обитателями «социального дна» является 14 млн человек: 4 млн бомжей, 3 млн нищих, 4 млн беспризорных детей, 3 млн уличных проституток. «Разве мыслимо достичь в обществе согласия, примирения, — пишет декан социологического факультета Московского государственного университета им. М. В. Ломоносова, профессор В. И. Добренькое, — если идет жестокая борьба за передел собственности, когда не брезгуют ничем — подкуп, шантаж, заказные убийства. Всюду царит насилие и беззаконие. Общество разбалансированно, полностью разрушены духовные основы нации, традиционные представления о добре и зле... Россия медленно сползает в пучину зла, нравственно деградирует и превращается в уникальную по своим масштабам и глубине криминальную страну» {866}. Профессор Добренькое уверен, что тот путь развития, на который встала Россия, исторически бесперспективен и грозит для нее огромными жертвами и будет стоить большой крови.
Очевидно, что без перевода отношений собственности, социальных и нравственных отношений людей на трудовую основу приостановить деградацию российского гражданского общества не представляется возможным. Сама эта основа, чтобы выполнить свою функцию по гуманизации общества, в свою очередь, должна приобрести еще одно существенное свойство — освободиться от старого социального разделения труда между различными классами и социальными группами, несовместимого с дальнейшим обобществлением самого труда.
С одной стороны, разделение труда, будучи формой естественноисторической дифференциации человеческой деятельности, способствует процессам обобществления и социализации общества. С другой стороны, оно, как общественное, социальное разделение труда, лежит в основе деления общества на классы и соответствующего социально-классового неравенства людей, противоположных классовых интересов. В этом отношении оно предполагает отчужденность общественного труда и не может служить признаком обобществившейся ассоциации людей.
Гражданское общество необходимо организуется как политическая ассоциация. Пока существуют социальное разделение труда и, следовательно, классы и социальные группы, люди неизбежно организуются в государство, посредством которого регулируются их общественные отношения. Экономической основой существования как государства, так и классов гражданского общества является противоположность города и деревни, умственного и физического труда, производительной и непроизводительной деятельности.
По-иному организуется общество, когда оно основывается не на разделении, а на соединении прежде социально разведенных видов общественного труда. Оно будет представлять собой ассоциацию, содружество людей труда, не знающих классовых различий. Обобществление труда, позволяющее сочетать членам общества физический и умственный, производительный и непроизводительный, управленческий и исполнительский труд приводит к качественно новому типу социальной организации, в которой критерием объединения людей в общность явится их совместная трудовая деятельность.
Новое общество в отличие от гражданского предполагает установление общественной жизни, функционирующей на принципах разума, общественного интеллекта. В нем люди наконец-то будут строить свои общественные отношения согласно требованиям социальной науки. В этой связи следует отметить, что благородное желание освободиться от сегодняшних пагубных, неконтролируемых людьми стихийных рыночных процессов у ряда авторов принимает форму отказа от материальной детерминации общественных процессов в будущем обществе в пользу их идеальной детерминации. Выдвигается тезис о наступлении «исторического идеализма» вместо исторического материализма, т. е. тезис об определяющей роли общественного интеллекта (сознания) по отношению к общественному бытию если не в гносеологическом, то в онтологическом аспекте. Вместо принципа об усилении обратного влияния общественного сознания на общественное бытие выставляется всемирно-исторический закон роста идеальной детерминации в истории «через общественный интеллект, т. е. происходит „эволюция сдвига" от доминанты стихийной, материальной детерминации на базе конкуренции и отбора к доминанте идеальной детерминации на базе кооперации и общественного интеллекта» {867}.
Безусловно, автор прав в том смысле, что роль сознательности по сравнению со стихийностью возрастает, особенно если иметь в виду общество ассоциированного труда и общественного самоуправления, способного контролировать свою деятельность. Не кто иной, как Ф. Энгельс, оставаясь сторонником исторического материализма, утверждал, что если до сих пор результаты деятельности людей оказывались иными, чем те, каких желали и даже противоположные тому, что желали, то в более или менее отдаленном будущем люди будут заранее знать необходимость изменения общественного строя и пожелают этого изменения, прежде чем оно будет навязано им помимо их сознания и воли {868}.
Из приведенных слов Ф. Энгельса не следует, что стихийность тождественна признанию материальной детерминации общественного развития, а сознательность — ее отсутствию. Независимо от того, ведут ли люди свою общественную жизнь со знанием дела и социальных законов, планируют и прогнозируют ее ход, или этот ход осуществляется стихийно, они подчиняются законам своих общественных действий, своей общественной практики, причем подчиняются вместе с управляющей их делами головой, т. е. общественным интеллектом. Объективная, соответственно материальная детерминация общественного развития сохраняется и при переходе от стихийности к сознательности. Точно так же управление своими общественными действиями у людей не будет делом субъективного произвола, как это стали утверждать «новые социологи».
С тех пор, как в России началась эпоха рыночных реформ, их идеологи вновь взялись за отрицание обусловленности развития общества и управления им объективными экономическими и социальными законами. Налицо новая волна субъективизма кантианского и феноменологического толка: объективные законы функционирования и развития общества выносятся за пределы управленческой деятельности, не признаются законами, необходимыми для управления и планирования. Так, автор книги по социологии управления А. В. Тихонов, солидаризируясь с Э. Бернштейном в критике марксизма, ставит вместе с последним «очень современный и по сей день вопрос: если обществом управляет непреложная поступь „железных" экономических законов и все происходит независимо от воли человека, то что остается на его долю?» {869}.
При такой постановке вопроса или в случае с «невидимой рукой» А. Смита ответ для вышеупомянутого автора очевиден: на долю человека вроде бы ничего не остается —там, где есть объективные законы, человеку делать нечего. Нужен не какой-нибудь «железный» закон, а человек (правда, не всякий, а управленец), который всем управляет (и природой, и экономикой, и обществом, и самим собой). Поэтому автор не испытывает никакой нужды обращаться как к объективным общественным, так и к природным законам. Более того, с его точки зрения, управляться собственными законами общество не может. Нужен всегда управленец, правитель. Объективные социальные законы и управленческая деятельность человека противопоставляются друг другу как несовместимые способы функционирования общественного организма, составляют необходимую антиномию.
Так ли это? На самом деле никакой антиномии между ними нет. Ее или выдумывают на манер неокантианства, или не умеют решить проблему взаимоотношения сознательной человеческой деятельности с ее объективными законами. Так, например, тот же А. В. Тихонов, заменяя понятие объективного термином «естественное», а субъективного — словом «искусственное», вместо характеристики развития общества как естественноисторического процесса предлагает «рассматривать общество... как симбиоз принципиально неоднородных и неоднопорядковых систем: искусственной и естественной» {870}. При этом он полагает, что «признание социальной реальности в качестве искусственно-естественной социосферы имеет для социологии далеко идущие теоретико-методологические последствия, что искусственноестественная дихотомия получит признание как важная оппозиция для описания и объяснения общества» {871}.
Никаких двух, да еще принципиально неоднородных, находящихся в оппозиции социальных реальностей на самом деле нет. Социальный мир не делится на мир, с одной стороны, «вещей в себе», «потока событий», естественных «социальных тел», безличностных отношений, с другой —на искусственно созданный мир людей (мир «для нас», личностных отношений, сознательной человеческой, в том числе управленческой деятельности. Нет независимо от людей, от их деятельности существующего особого социального мира имманентных надличностных процессов (кроме природы и сделанных из нее вещей и технологических процессов). Существует один-единственный объективный социальный мир, отражаемый в сознании.
Сознание противопоставляется объективной реальности только при решении гносеологического вопроса о первичном и вторичном. Вне этого вопроса социальная реальность и есть обладающие сознанием люди, их отношения и их деятельность. Когда говорят о естественноисторическом процессе, то имеют в виду их единство, а не разделенность человеческой истории на естественную и искусственную {872}.
Противопоставление деятельности и объективных законов обычно сопровождается разделением общества на объективное и субъективное начала, что нередко выдается за исходное понимание истории, а решение вопроса сводится к признанию нерасторжимой координации указанных двух начал. Механизм действия законов общества в этом случае изображается как взаимодействие двух координат — субъекта и объекта, а возрастающее влияние субъекта (человека) на объект как бы определяет «кривую» этого взаимодействия. На место субъекта обычно вставляется одно лишь его сознание, которое объявляется равноправным с объективным естественноисторическим процессом. Этим вроде бы однокоординатное (монистическое) понимание общества заменяется двухкоординатным его пониманием, исходящим из субъектно-объектного отношения как базисного отношения общества, в котором тем самым независимость общественного бытия от общественного сознания заменяется их функциональной зависимостью.
Научное, материалистическое решение вопроса, преодолевающее субъективизм, лежит в иной плоскости. Во-первых, материализм не допускает дуализма в понимании сущности общества. Люди с их деятельностью и отношениями составляют, как подчеркивалось, единственную применительно к обществу форму собственно социального объективного процесса: нет двух отдельно существующих начал — объективного общественного процесса и деятельности людей. Объективный общественный процесс есть не что иное, как деятельность вступающих друг с другом в общественные отношения людей. История вся и слагается из действий личностей, «ход вещей» и состоит в действиях людей и ни в чем больше (В. И. Ленин). Соответственно, законы общественного развития являются законами собственной общественной деятельности и отношений людей, а не какого-то вне людей находящегося естественного, но социального процесса.
Объективные социальные законы не должны выноситься по ту сторону отношений людей и человеческой деятельности вообще, а также управленческой деятельности. Их нельзя исключать при рассмотрении управленческой деятельности, заключать, как часто пишут, «в скобки», т. е. не принимать во внимание. Вместо нередко встречающегося неокантианского противопоставления (антиномии) объективных социальных законов и сознательной человеческой деятельности должен быть выставлен преодолевающий эту антиномию тезис: объективные законы функционирования и развития общества и есть законы деятельности и отношений самих людей, обладающих сознанием. Причем люди подчиняются законам своих действий и отношений вместе со своим сознанием, волей. Они не могут «игнорировать», «обходить» законы своей же деятельности и своих отношений, подобно тому, как и тело, падая, не может «игнорировать» законы своего падения — законы тяготения. В свою очередь, определяя общественные законы законами общественной человеческой деятельности, мы не должны исключать из их действия людей. Люди, их деятельность составляют необходимое составляющее объективной закономерной цепи событий. Объективные законы являются законами деятельности людей, законами производимых ими изменений, исправлений, в том числе и ошибочных. В этой связи лучше всего характеризовать место человека в механизме действия закона словами К. Маркса: «надо изображать... людей в одно и то же время как авторов и как действующих лиц их собственной драмы» {873}.
К сожалению, в современной социологии люди чаще всего изображаются не как авторы, а лишь как введенные в историю действующие лица, чьи роли играют на общественной сцене социальные актеры {874}. В этой ситуации люди нуждаются в управлении со стороны режиссера, деятельность которого отождествляется с функциями субъекта управления. В качестве примера приводится также деятельность дирижера, которому передаются все функции управления оркестром. При этом забывается, что дирижер или режиссер в своей сценической деятельности сами подчиняются тому, что заложено авторами произведения — композитором или драматургом. Последние исключаются из этой деятельности, хотя они олицетворяют творцов истории, законам которой подчиняется сценическое действие. Применительно к истории, человек выступает исполнителем законов своих общественных действий, законов совершаемого им дела, автором которого он сам является и которое осуществляется им самим так же, как им пишется и исполняется сценарий собственной исторической драмы. Будучи его исполнителем, он подчиняется законам своего дела, своей общественной деятельности.
Разница здесь лишь в одном: будут ли законы собственных общественных действий применяться людьми со знанием дела, что увеличивает их господство над своей жизнедеятельностью, или же они не познали их и вынуждены им подчиняться слепо. К сожалению, этого рода разграничение нередко представляется превратно: стихийное, не осознаваемое людьми протекание событий отдается под власть законов, «невидимой руки» рынка, а планомерное, осознанное управление общественными процессами освобождается от подчинения объективным законам, ибо таковыми считаются лишь те законы, в осуществлении которых люди участвуют бессознательно. Под этим предлогом Н. Бухарин, Е. Преображенский в свое время считали невозможным совместить планомерную управленческую деятельность государства с признанием действия объективных законов.
В наше время это же самое делается посредством противопоставления организационно-управленческой деятельности людей самоорганизации и самоуправлению. Последние вроде бы осуществляются стихийно и в принципе исключают организацию и управление. «Стихийного управления, — заявляет А. В. Тихонов, —не бывает» {875}. Что же касается организации и управления, выставляемых как альтернатива самоорганизации, то их связывают с упорядочивающей деятельностью человека, его сознанием и деятельностью, но не с действием объективных социальных законов. Для апологетов «управляющего, доминирующего» субъекта «социальный порядок» может устанавливаться лишь сознательно при помощи управленцев. Там, где он устанавливается на основе действия имманентных законов, там вроде бы сознание отсутствует и нет никакого управления. Поэтому не случайно в упомянутой «Социологии управления» нет ни слова о самоуправлении.
В действительности же организовывать или самоорганизовываться, управлять или самоуправляться люди не могут, не подчиняясь законам этих своих действий.
Законы составляют основу их управленческой деятельности. Если этого не признавать, не использовать законы, то ждать какого-либо положительного эффекта от управленцев бесполезно.
В полном соответствии с признанием объективного характера законов должен решаться вопрос об их использовании. Использование человеком законов общества не образует особой сферы — социальной субъективной деятельности с присущим ей особым социальным механизмом, принципиально отличным от механизма действия объективных законов. Поскольку законы и есть законы деятельности человека, то управление есть не что иное, как сознательное или бессознательное использование законов природы и общества. Неправильно думать, отмечал В. П. Тугаринов, что «объективными являются лишь те законы, в осуществлении которых люди участвуют бессознательно... Надо различать действие, не зависимое от сознания, и действие, совершаемое с помощью сознания» {876}. Управление совпадает с действием и использованием законов.
Использовать закон —значит использовать знания о нем, совершать такие действия и вступать в такие отношения, которые соответствуют знаниям о законах, и не делать того, что не соответствует им. Поэтому проблема использования законов — это проблема их знания и деятельности согласно этому знанию. Здесь субъективность приобретает свойственный ее понятию смысл: сознательность действия, знание дела.
Из того факта, что объективный закономерный процесс общественной жизни складывается из практических действий, не проходя через общественное сознание и не охватываясь полностью им, не следует, что социальная управленческая деятельность не может быть обоснована и рационально направлена на достижение определенных целей, согласуемых с объективным ходом событий. Нельзя согласиться с доводами современного антирационализма, отвергающего возможность осуществления научно обоснованной управленческой и планирующей деятельности, основанной на объективных законах.
Ф. Хайек, например, положение о рыночной самоорганизации, не требующей управления и тем более планирования, превращает в аргументы против возможности рациональной управленческой практики:
а) против требования следовать на практике тому, что научно обоснованно и не делать того, что не поддается этому обоснованию и не подтверждается опытом;
б) против правила выполнять то, что понятно и не следовать тому, что непонятно;
в) против идеи о неразумности того действия или поведения, цель которого не определена заранее;
г) против того, чтобы делать что-либо, если следствия дела не предусмотрены заранее или невыгодны {877}.
В итоге, по мнению Ф. Хайека, «самонадеянный рационализм» считает неразумным все то, что либо не доказано научно, либо не вполне понятно, либо не имеет определенной цели, либо ведет к каким-нибудь неизвестным следствиям. Рыночный «расширенный порядок сотрудничества» не может базироваться на принципах научности, конструктивного рационализма, планирования. Ни традиционные нормы морали, ни традиционные практики не удовлетворяют критериям рациональности, не являются заключениями нашего разума.
Рыночный «порядок» выходит за пределы человеческого понимания, желаний, намерений, т. е. индивиды не знают и не могут знать, каков будет конечный результат их деятельности, и, соответственно, не могут заранее определять свои цели. Человек в своей практической деятельности, с этой точки зрения, больше походит на пчелу, которая в отличие от архитектора заранее не планирует и не замышляет, что и как строить, но строит, руководствуясь чем-то вроде инстинкта (как пчела), лежащим, однако, выше животного инстинкта, но не охватываемого разумом.
На самом же деле естественноисторический процесс, складываясь помимо общественного сознания создающих его лиц, тем не менее образуется из действий людей, которые каждый раз ставят перед собой определенные цели, ждут заранее предполагаемых результатов и так или иначе понимают, что они делают, чего хотят. Цель, воля людей, осознанность ими своих индивидуальных поступков, готовность к участию в той или иной деятельности — это субъективное сопровождение практической деятельности, без которого история не делается. Этого не отрицают материалисты, которым приписывается теория «железной» необходимости: «Что это за чепуха, будто разум и чувства не присутствовали при возникновении капитализма? Да в чем же состоит капитализм, как не в известных отношениях между людьми, а таких людей, у которых не было бы разума и чувства, мы еще не знаем. И что это за фальшь, будто воздействие разума и чувства тогдашних „живых личностей" на „ход вещей" было „ничтожно"» {878}. Люди и тогда, заметил В. И. Ленин, в здравом уме и твердой памяти, находили чрезвычайно искусные способы, при помощи которых загоняли непокорного крестьянина в русло капиталистической эксплуатации, проводили политические и финансовые мероприятия, посредством которых осуществлялись капиталистическое накопление и капиталистическая экспроприация.
Объективная закономерность, складывающаяся из практических действий людей независимо от их замыслов, целей, намерений, тем не менее открывается наукой, человеческим разумом. Законы же науки становятся правилами практического действия и в этом смысле не только осознаются, но и используются людьми в своей практической деятельности. Люди, действуя, всегда подчиняются тем или иным законам, и в этом смысле их практическая деятельность совпадает как с использованием, так и с действием социальных законов.
Управляющая деятельность членов общества и соответствующих институтов образует звено механизма действия и использования законов общественного развития. Изменяют ли люди свои производительные силы, или они перестраивают свои управленческие органы, они одинаково подпадают под действие объективных законов своей деятельности. В этом смысле не может быть особого механизма использования законов, отличающегося от их действия тем, что первый относится к объективным образованиям, а второй — к субъективным. Явления или формы практического проявления внутренних законов, например конкуренция или планирующая деятельность, не менее объективны, чем сами имманентные законы общественного развития. В противном случае понятия «использования закона», «механизма использования закона», неизбежно приобретают смысл некоего «воздействия» людей на объективные законы. Т. е. из механизма использования можно создать особую субъективную сферу, где не человек подчиняется законам своего действия, а законы подчиняются ему и он волен их игнорировать, отклоняться от них и даже устранять их по своему желанию. Независимо от того, добиваются ли люди своих целей или нет, ошибаются ли они в своих действиях или нет, они не могут в своей деятельности игнорировать ее законы, не подчиняться им. Ведь речь идет о том, что действующие и на практике используемые законы — это законы самой деятельности людей.
Когда речь идет об использовании законов в смысле их знания и деятельности согласно этому знанию, то и категория субъективного фактора приобретает адекватное ей значение: сознательность действия, знание дела, интерес к данному делу. Названная субъективность в своем движении может не совпадать с объективными законами как законами собственных общественных действий тех же самых обладающих сознанием людей. «Под субъективным фактором разумеется не всякая сознательная деятельность людей (ибо человек всегда и везде действует сознательно, целенаправленно, а не инстинктивно, как действует животное), а деятельность сознательная в смысле общественного сознания, т. е. не просто деятельность отдельного человека, направленная на удовлетворение его повседневных, будничных личных нужд, но деятельность, исходящая из понимания задач общества или того или иного класса в нем. Субъективный фактор в истории есть сознательная деятельность людей в смысле общественного сознания» {879}. Соответственно, роль субъективного фактора в смысле общественной сознательности, целенаправленности действий, а не просто роль деятельности людей, по мере овладения законами общественной науки может повышаться.
Нельзя, однако, это трактовать как возможность возвышения управленческой деятельности над объективными законами. Это было бы субъективистским пониманием общественного развития, опасность которого в последнее время возрастает. Было время, когда возрастание роли сознательного начала представлялось как возможность создания или уничтожения людьми объективных законов общества. Теперь говорят в более мягкой форме: люди вроде бы могут игнорировать эти законы, использовать или не использовать их, отклоняться или не отклоняться от них в своей деятельности. Целые периоды истории страны нередко объявляются ошибочными, общество вроде бы только то и делало, что отклонялось от объективных законов собственной деятельности, и, игнорируя их, вставало на ложный путь. Так, например, полагают, что сегодняшний кризис, упадок производства и жизненного уровня народа произошли не потому, что страна экономически перешла к рынку и стали действовать рыночные законы, а потому, что игнорируются законы рынка, в том числе закон стоимости. Но разве не этими законами определяется известный принцип: повышение благосостояния одних сопровождается соответствующим ухудшением благосостояния других (В. Парето). То, что стало с экономикой страны, произошло не вопреки законам рынка, а благодаря этим законам. Если не реализуются одни законы, то это лишь значит, что деятельность людей осуществляется по другим законам.
Склонность видеть главные причины современной деформации экономической и социальной сферы в ошибках управленцев, в том числе президентов, в их неумении правильно оценить те или иные явления и вовремя принять решение есть субъективистский подход. Субъективист, признав нечто желательным или нежелательным, должен найти условия осуществления желательного или устранения нежелательного. Им не допускается даже мысли об объективном характере процесса развития общества, и потому ничего другого не остается, как говорить только о разных уклонениях от «желательного», о «дефектах», случившихся в истории вследствие того, что люди были не умны, не умели хорошенько понять того, что требуется, неумели найти условия осуществления разумных порядков. Ясное дело, что идея о естественноисторическом закономерном процессе развития общества в корне подрывает эту ребячью мораль, претендующую на наименование социологии. Сегодня эту же мораль можно встретить в расхожей фразе — «зачем законы истории надо любить больше, чем мать родную».
Люди не могут игнорировать объективные законы прежде всего потому, что последние являются законами их собственных общественных действий и отношений. Что и как люди делают, в какие отношения вступают — таковыми и будут законы, которым подчиняются их деятельность и отношения. Поэтому нельзя отклоняться от закона собственной деятельности. Не бывает так, чтобы деятельность, если даже она нежелательна с точки зрения тех или иных социальных групп, не подчинялась собственному закону. Не бывает периодов, или «участков» истории, свободных от действия объективных законов. Если то или иное действие идет вразрез требованиям одного закона, то это не значит, что оно не подчинено другому закону.
Речь может идти лишь о том, что люди, изменяя характер своей деятельности, свои общественные отношения, подчиняются законам этой своей новой деятельности и измененных отношений. Если, например, свою экономическую деятельность общество направляет на получение прибыли, и люди завязывают между собой товарно-денежные отношения, то законами этой деятельности и этих отношений будут законы рыночного производства и обмена. Управленческая власть, какое бы положение ни занимала, не может игнорировать законы, ведущие к последствиям капиталистического производства. Остается лишь их санкционировать в управленческих решениях и отделаться соответствующей фразой: «хотели как лучше — получилось как всегда». Управленческая деятельность в современных условиях подчиняется законам рыночного хозяйства, последствия функционирования которого в виде безработицы, кризиса возникают спонтанно, вопреки благим желаниям и обещаниям руководителей «поднять», «улучшить» жизнь людей.
Подчинение людей законам своей деятельности и своих отношений не означает отрицания общеизвестного факта, что историю делают люди, живые личности. Вопрос лишь в том, как понимать это «делание» людьми истории. Они ее делают не тем, что создают новые законы или их изменяют, игнорируя существующие законы, а тем, что изменяют средства и продукты своей деятельности, создают вещи, продукты в той или иной социально-экономической форме. Изменения общественных отношений тоже исходят от людей — их носителей. Однако из признания активности делающих историю людей вовсе не следует, что объективные законы являются результатом, продуктом человеческой деятельности. Объективные законы могут выражать результаты, к которым люди приходят в своей деятельности и в своем общении, но сами не могут быть созданными людьми по своей воле законами.
Исходным здесь является то, что управление есть воздействие людей, общества на собственное функционирование и развитие, на производство и воспроизводство общественных отношений (общества и человека) на основе объективных законов природы и общества. Чем полнее и глубже люди познают законы своих общественных действий и опираются на них в своей управленческой деятельности, тем эффективнее осуществляется управление их собственной общественной жизнью.
Трактовка управления как одного из способов воздействия общества на самого себя проистекает не из какой-то постнеклассической социологии, а из давно известного положения о самодвижении и саморазвитии общества, о порождении человека человеческим трудом (Гегель), из выдвинутой К. Марксом концепции о том, что производство не сводится к созданию вещей, что оно есть одновременно производство и воспроизводство общественных отношений, т. е. самого общества и человека.
Теперь многие пользуются формулами «саморазвивающаяся человеческая система», «производство обществом самого себя», выдавая их за постиндустриальную парадигму всей науки или некой постнеклассической социологии. На самом деле они представляют собой достижения той социологии и той теории управления, которые достойны называться научными.