Возможность развития можно вывести только из потребительностоимостной сущности труда —из превосходства его результатов над затратами, в котором заключается инновационность человеческого труда вообще. К сожалению, это свойство труда, производящего потребительную стоимость, осталось не замеченным «большой» наукой.
С превращением предметов потребления из товарной формы в форму потребительных стоимостей отпадает необходимость в собственности работника на свою рабочую силу, противостоящую общественной собственности на материальные средства производства и землю. Восстанавливается собственность, основанная на собственном труде, т. е. принцип тождества труда и собственности, без которого трудно было преодолеть отрыв общественной собственности от индивидуальной. На основе труда, производящего потребительную стоимость, каждый работник становится собственником: а) той части продукта своего труда, которая входит в индивидуальной потребление и обеспечивает максимальное удовлетворение его потребностей, допускаемой существующей производительной силой труда; б) и той части продукта своего же труда, но как труда общественного, который идет на формирование общественных фондов потребления и расширение производства. Каждый выступает как собственник в трех лицах: как индивид, как член трудового коллектива, как член общества. Преодолевается запутанность вопроса о распределении по труду. Никто из классиков научного социализма не брал на себя ответственности считать этот принцип социалистическим. Не был дан ответ на вопрос: по какому труду происходит распределение благ — по труду, производящему стоимость, или по труду, создающему потребительную стоимость?
Редко кто задумывался над этим вопросом. Ведь если речь шла о труде, производящем стоимость, то приходилось признать заработную плату выражением стоимости рабочей силы. Совсем по-другому выглядит распределение по труду, производящему потребительную стоимость. Во-первых, здесь имеется в виду не тот средний общественно необходимый труд, затраченный па воспроизводство рабочей силы и уравнивающий зарплаты, а сам живой труд и непосредственное рабочее время, затрачиваемые на производство потребительных стоимостей. Во-вторых, за основу берется не стоимость, а потребительная стоимость рабочей силы.
Последняя оставалась вне теории и практики распределения и лишь изредка напоминала о себе в виде требования учета производительности труда. Между тем именно потребительная стоимость труда и рабочей силы составляет собственную основу справедливого распределения как распределения по условиям потребления. Это, конечно, не относимый к будущему принцип распределения по потребностям, но реальный принцип, учитывающий цель производства. Он не получил признания в науке, как и сама трудовая теория потребительной стоимости.
В распределении благ по условиям потребления нет ничего невыполнимого. По этому принципу присваивают себе плоды прибавочного, но чужого труда, предприниматели. Почему же этого не могут делать сами производители — присваивать продукт собственного труда, в том числе и прибавочного, ставшего для них столь же необходимым. Имелся опыт распределения общественных фондов потребления по тем же условиям потребления-услуг образовательных организаций, медицинских учреждений, санаториев и домов отдыха и т. д. На этот принцип вполне можно перевести и распределение обычных потребительских благ. Мешает этому не столько уровень развития производительных сил труда, сколько из вложенность в «прокрустово ложе» стоимости.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
«Однако политическая экономия как наука об условиях и формах, при которых происходят производство и обмен в различных человеческих обществах и при которых соответственно этому в каждом обществе совершается распределение продуктов, — политическая экономия в этом широком смысле еще только должна быть создана».
Ф. Энгельс
Раздел I ПРЕДМЕТ И МЕТОД ПОЛИТИЧЕСКОЙ (СОЦИАЛЬНОЙ) ЭКОНОМИИ ТРУДА
Глава 1. Труд как объект и предмет общей политэкономической теории
§ 1. О месте труда в политической экономии
Объектом экономического изучения труд выступает сегодня прежде всего в отраслевой экономической науке — экономике труда. Что касается его места в политической экономии, то здесь дело обстоит по-другому. Если в классической политической экономии он еще ставился во главу угла, то в неоклассике и в последующих маржиналистских концепциях труд начал исчезать из поля зрения, в итоге был отнесен к «отрицательным полезностям». На долю труда, по оценке Н. Г. Чернышевского, в господствующей экономической теории стало отводиться очень мало места. На труд стали смотреть только как на орудие, которым пользуются для увеличения собственности и оборотного капитала {8}.
В политической экономии социализма значение труда было восстановлено. Однако это было осуществлено главным образом в рамках теории трудовой стоимости. Положение же труда как созидателя потребительной стоимости не получило достаточного теоретического обоснования. Этим во многом объясняется постепенный отход от непосредственной проблематики труда. Политическая экономия социализма, хотя и преодолела ограничительную версию трактовки ее предмета, так и не стала политической экономией труда как такого объекта, который не является стоимостью.
В официальном учебнике «Политическая экономия», вышедшем в СССР в 1954 г. после экономической дискуссии, в разделе, посвященном анализу социалистического производства, непосредственно труду была отведена лишь одна глава (гл. XXX). В то же время товарное производство и его характеристики формально заняли целых четыре главы, а по существу —всю основную часть учебника. Так что учебник недалеко ушел от прежних традиций, ограничивающих предмет науки изучением товарного производства. Это объяснимо, ибо учебник строился на основе трудовой теории стоимости, что служило одним из аргументов в пользу сохранения политической экономии при социализме. Другой теоретической основы для изучения экономики социализма не было. Даже плановость как противоположность товарно-капиталистической системе базировалась на затратном принципе, на трудовой теории стоимости.
Эта тенденция сохранилась и в последующих работах по политической экономии социализма. Некоторое отступление от нее было сделано в «Курсе политической экономии», выпущенном Московским государственным университетом (редакция Н. А. Цаголова). В нем был сделан упор на непосредственно общественный характер труда и его продукта, на плановость и пропорциональность развития экономики, на общественную собственность как основное экономическое отношение.
В учебнике «Политическая экономия: социализм — первая фаза коммунистического способа производства», изданном в 1975 г., вопросы труда заняли более значительное место, но все же намного меньше, чем разделы, посвященные товарному производству и товарно-денежному хозяйству. То же самое можно сказать об учебнике «Политическая экономия», выпущенном в 1988 г. В отличие от прежних пособий, в нем была сделана попытка предпослать изложению обычной проблематики описание общих основ экономики как таковой, куда были включены и вопросы труда. Однако и здесь товарное производство вместо исторически преодоленного натурального хозяйства было объявлено общей основой общественного хозяйства. Не случайно вместо живого труда в систему основных факторов производства была включена рабочая сила, которая, как известно, обозначает лишь возможность труда и может приобретать, в отличие от живого труда, стоимостную, товарную форму. Действительным же источником, а не просто фактором, в производстве стоимости выступает живой труд. Последнему, к сожалению, в общих основах экономики было отведено менее одной страницы.
Преодолеть односторонность товарно-стоимостного подхода в то время пытались представители теории оптимального функционирования экономики (СОФЭ). Наиболее прогрессивные из них, например, В. В. Новожилов и А. И. Анчишкин, исходили из трудовой основы развития экономики и ее планирования. В. В. Новожилов предложил труд, необходимый по условиям производства, согласовать с трудом, необходимым по условиям потребления, установив между ними равенство. А. И. Анчишкин выдвинул в качестве критерия оптимальности экономию труда. В дальнейшем представители этой школы (С. С. Шаталин, Н. Я. Петраков и другие) перешли на позиции рыночно-капиталистической экономии и западных полезностных экономических концепций, отрицающих трудовую теорию стоимости. «Трудовая теория стоимости, — по мнению Д. С. Львова, — оказалась чрезвычайно разрушительной именно для тех стран, которые называли себя социалистическими» {9}. Вместе с трудовой теорией стоимости Д. С. Львов отбросил и сам труд, заявляя, что «основной вклад в прирост ВВП вносит не труд, и даже не капитал, а природно-ресурсная рента. Именно на долю этого фактора приходится не менее 75% получаемого дохода. Вклад же труда не превышает 5, а капитала —20%. Таким образом, реальное соотношение между трудом, капиталом и рентой выглядит соответственно как 1:4:25» {10}. Что касается ренты, то она оказывается не делом рук человеческих, а дана от бога.
В книгах и учебниках, написанных по экономической теории и отраслевым экономическим наукам «в условиях трансформации российского общества» (забывают добавлять — «в капиталистическое общество»), труду предоставляется место только на бирже труда, на рынке. Суть «новых» социально-экономических реалий в сфере труда сводится к тому, чтобы привносить в нее принципы рынка {11}.
Труд исключается из источников стоимости, отрицается его субстанциональность применительно к ней. Обычный человеческий труд, к которому издевательски приклеивается ярлык «серп и молот», лишается возможности создавать не только новый продукт, но прежде всего —чистый продукт. Труд, уверяет «трудовик» Б. М. Генкин, «нельзя считать источником прибавочной стоимости» {12}. Что же касается прибыли предпринимателя, действующего в условиях реальной конкуренции и правового государства, то она, по мнению этого автора, становится формой авторского гонорара. Не случайно пошли в ход концепции «смерти труда» в будущем так называемом «постэкономическом обществе».
Отрицание роли труда как исходного пункта классической научной политической экономии осуществляется вместе с отрицанием самой политической экономии как науки. Для современного капитализма она становится ненужной. Отчасти это объясняется тем, что она в своем буржуазном варианте не смогла решить противоречие между производством прибавочной стоимости (капитала) и установленным ею же законом стоимости — законом эквивалентности, а также противоречие между стоимостью и потребительной стоимостью, что в итоге завершилось их эклектическим соединением в Экономиксе.
В наше время вытеснение политико-экономической науки ведется под флагом теорий постиндустриализма и постэкономического общества, якобы не оставляющих места для труда и для трудовой теории вообще. Особенно усердствуют в этом деле отечественные апологеты западных концепций.
Главная же причина всего этого в том, что политическая экономия капитала не смогла смириться с тем обстоятельством, что научная экономическая теория, сумевшая разрешить указанные противоречия, но не в пользу капитализма, оказалась на стороне «Капитала» К. Маркса и его последователей. В общем и целом борьба против классической политической экономии имела своей истинной целью ниспровержение экономической теории марксизма, которая и поныне остается научной основой понимания современного капиталистического мира.
Если раньше, в 20-х годах у нас отрицалась необходимость политической экономии из-за того, что она была теорией товарно-капиталистической экономики и непригодной для перехода к социализму, то теперь, наоборот, она отрицается как непригодная для перехода от социализма к капитализму. После разрушения социализма, как справедливо пишет Д. В. Валовой, была ликвидирована и политическая экономия. Ее замена неоклассикой по существу привела к устранению подлинной экономической науки. «Экономикс» не только прервал дальнейшее развитие общетеоретической науки, т. е. политической экономии, но и «отравил» ее лучшие плоды. Названный «примитивной шпаргалкой» (В. В. Леонтьев), «выкидышем экономической науки», «экономике» превратил блеск и богатство политической экономии в нищету {13}.
Подвергается остракизму прежде всего основа политической экономии, которая сделала ее наукой — трудовая теория, ее положение о труде как источнике и мере богатства. Вульгаризация экономической науки дошла до того, что отвергли не только отличие производительного труда от непроизводительного, но и объявили деятельность рыночных игроков и спекулянтов производительным трудом. Сфера обращения, где новая стоимость вообще не возникает, отнесена к области, в которой «создается» чуть ли не половина валовой добавленной стоимости. Тем самым реальная стоимость заменяется фиктивной, виртуальной, а потому и ложной стоимостью. Достаточно сказать, что ежедневные спекулятивные операции с валютами уже превысили рубеж в полтора триллиона долларов, еще большая ежедневная сумма получается в результате спекуляций акциями и другими ценными бумагами {14}.
В этой ситуации чрезвычайно важной задачей становится защита политической экономии. Можно только приветствовать обращение многих отечественных ученых-экономистов в Министерство образования Российской Федерации с настоятельной просьбой восстановить в образовательных стандартах политическую экономию. Против всесилия Экономикса и за новую политическую экономию выступили студенты Франции.
Вопрос, подлежащий обсуждению, состоит в следующем: в каком качестве восстанавливать политическую экономию? Д. В. Валовой против того, чтобы она базировалась на «рыночном фундаментализме», была рыночной хрематистикой, ибо «рыночная экономика» — такая же химера, как и «развитой социализм». Как политическая экономия социализма, по мнению В. Н. Черковца, она не может использоваться для совершенствования ныне существующей рыночной капиталистической экономики России. Остается надеяться на классическую политическую экономию
А. Смита, Д. Рикардо, К. Маркса, но она в трудах указанных классиков разрабатывалась прежде всего как политическая экономия капитализма. Как же тогда быть?
Поскольку путь к капитализму для современной России все более и более демонстрирует свою бесперспективность и возникает необходимость возвращения к социалистическому пути, то, соответственно, встает вопрос об отношении к политической экономии социализма, ее научности, а также о товарной или нетоварной природе экономики социализма в бывшем СССР. Из участников недавней дискуссии по этой теме, организованной экономическим факультетом Московского госуниверситета, заслуживают поддержки те, кто признает научное значение политической экономии социализма (В. Н. Черковец, Р. Т. Зяблюк, А. И. Московский, К. А. Хубиев и др.) в противовес тем, кто его отрицает (В. В. Радаев, М. И. Воейков) {15}.
По мнению В. Н. Черковца, советская политическая экономия социализма, хотя и исходила из нерыночной природы экономики социализма, тем не менее составляет необходимую часть политической экономии в широком ее смысле, и вместе с последней нуждается в возрождении и развитии. Это диктуется не только ее востребованностью странами социалистической ориентации (Китай, Вьетнам, Северная Корея, Куба), но и необходимостью изучения материальных предпосылок социализма, создаваемых внутри капиталистического способа производства, особенно в системе производительных сил, общественного труда и производства, связанных с современным этапом их интернационализации в условиях глобализации {16}. А. В. Бузгалин полагает, что политическая экономия социализма нужна и для понимания будущего постиндустриального, постэкономического, информационного общества. Из нее, по его мнению, можно взять учения о планомерности, о собственности как основном экономическом отношении, о непосредственно общественном характере труда и продукта, о наличии дорыночных и пострыночных форм хозяйствования, о подчинении производства росту благосостояния и развитию человека.
Представляется, что политическая экономия социализма более или менее адекватно в научном отношении отражала этапы и предпосылки перехода от капитализма к социализму, а также начальный этап строительства экономики социализма в СССР. Она хотя и преодолевала ограничительную версию трактовки своего предмета, но так и не стала политической экономией труда, теорией социализма на его собственной основе, т. е. ее предметом не стал не имеющий стоимости труд и его социальные формы. Учебники, выпущенные в СССР, в разделах, посвященных экономике социализма, строились на основе трудовой теории стоимости, что, по-видимому, могло служить одним из аргументов сохранения политической экономии и ее применимости к социализму. Это дало повод С. Г. Кара-Мурзе заявить, что «то хозяйство, которое реально создавалось в СССР, было насильно втиснуто в непригодные для него понятийные структуры „хрематистики“, превратившие политическую экономию социализма в химеру» {17}.
В этой связи представляется важным оценить выдвигаемые предложения о восстановлении политической экономии с точки зрения того, в какой мере основанием для этого может служить трудовая теория, т. е. стремление воссоздать ее как политическую экономию труда. К сожалению, как в прошлом, так и в настоящее время, когда речь заходит о необходимости политической экономии или о создании «новой» политико-экономической науки, ее трудовая основа почти не затрагивается. Участники упомянутой выше дискуссии в Московском университете, справедливо защищая научную значимость политической экономии социализма, обходят вопрос о главном — о ее трудовой основе. Акцент на принципе планомерности как на противоположности товарно-рыночной экономике не решает проблемы, поскольку оставляет в стороне действительную противоположность этой экономики — потребительностоимостную экономику, которая только и сможет заменить товарно-рыночное хозяйство. Вместе с тем противники товарного производства, выдвигавшие в свое время альтернативу: «либо товарное, либо социалистическое хозяйство» (Н. А. Цаголов,
А. М. Еремин и другие) оказались правы — товарно-рыночное хозяйство, вопреки мнению И. В. Сталина, привело страну к капитализму. На это указывали и представители леворадикальной политэкономии на Западе (П. Суизи, П. Баран).
Несмотря на критику этой точки зрения в прошлом, позиция Д. В. Валового о месте труда в политической экономии заслуживает всемерной поддержки. Он, выступая против измерения экономического развития стоимостным валом, постоянно призывает всемерно использовать трудовые и натуральные показатели. Еще в своей книге «Экономика в человеческом измерении» он подчеркивал, что целью производства является потребительная стоимость, что ее примат над стоимостью позволяет оценивать экономику в человеческом измерении {18}. Что же касается стоимостных показателей, то они являются косвенными измерителями затрат труда и сами по себе они не способны давать достоверную информацию о динамике экономических процессов. Нужны натуральные и трудовые показатели, позволяющие сопоставлять количество различных видов продукции с затратами, измеряемыми человеко-часами, что дает наиболее достоверное представление об экономической динамике, об эффективности производства.
Сегодня о восстановлении политической экономии в ее широком смысле на базе неоклассической теории (и тем более «Экономикса») не может быть и речи. Нет оснований ее возрождать и в прежнем виде: как политическую экономию капитализма, политическую экономию социализма или других докапиталистических формаций, даже взятых в их совокупности.
Пришло время разработать политическую экономию в широком ее смысле как науку об условиях и формах, при которых происходит производство, обмен и распределение продуктов в различных человеческих обществах, которая, по мнению Ф. Энгельса, должна еще быть создана.
Автор убежден, что этой наукой может и должна стать политическая экономия, основанная на общей теории труда, т. е. социальная экономия труда. Эта убежденность исходит прежде всего из той простой истины, что именно труд является вечным условием человеческой жизни, общим для всех ее общественных форм, ибо каждое общество экономической основой своей жизни имеет труд, то или иное общественное производство, отношения которого выступают как экономические отношения.
Кроме того, сама политическая экономия становится наукой благодаря обращению к труду: как причине и источнику богатства (А. Смит); как определителю меры стоимости (Д. Рикардо) и прибавочной стоимости (К. Маркс). Если бы стоимость не имела источником труд, то отпала бы всякая рациональная основа политической экономии.
Казалось бы, что на этой трудовой основе можно было уже давно иметь наряду с политической экономией капитализма, политической экономией социализма и общую политическую экономию в ее широком смысле.
Однако эта задача оказалась невыполненной. Анализ труда, образующего стоимость, т. е. созданная трудовая теория стоимости, вылилась в политическую экономию капитала. К. Маркс намеревался после капитала рассмотреть земельную собственность, а после нее наемный труд, но не успел выполнить задуманное, ограничившись лекциями о наемном труде и капитале применительно к одной общественной форме — капиталистическому обществу. Вместе с тем он надеялся на предстоящую победу «политической экономии труда над политической экономией капитала», о чем было заявлено в Учредительном манифесте Международного товарищества рабочих.
В наше время лишь немногие авторы пытались подняться выше отраслевой экономики труда — к политической экономии труда. Имеются в виду раздел под названием «Политическая экономия труда» книги Г. М. Сорокина «Очерки политической экономии социализма» (М., 1984 г.), солидная монография «Труд» И. И. Чангли, посвященная социологии труда. Г. М. Сорокин предлагал развить политическую экономию труда, что, по его мнению, предопределяло бы подход к проблемам планомерности, интенсификации и эффективности воспроизводства, а также к производственным отношениям как трудовым, поскольку последние составляют сущность отношений собственности. К сожалению, политическая экономия социализма так и не стала политической экономией труда, а отношения между людьми по их участию в общественном труде оставались малоизученными.
Трудовая теория стоимости, которую ныне отстаивают во имя сохранения научного подхода к экономике, должна, безусловно, войти в политическую экономию труда. Но труд не исчерпывает себя функцией определения стоимости. Исходным для него является создание потребительной стоимости, и именно в этом качестве он выступает общим основанием бытия всякого общества. Поэтому нужна трудовая теория потребительной стоимости, без которой политической экономии в широком смысле не создать, и именно по этой причине она не могла быть создана {19}.
К сожалению, потребительная стоимость и созидающий ее труд остались без серьезного изучения в политической экономии. Даже у К. Маркса они нередко лишались социально-экономической определенности, общественной формы. Отсюда проистекала их трактовка как чего-то натурального, товароведческого. Кроме представленной нами научной школы трудовой теории потребительной стоимости (В. Я. Ельмеев, В. Г. Долгов, Н. Ф. Дюдяев, В. Ф. Байнев, С. С. Губанов, Ю. С. Перевощиков,
В. И. Сиськов и др.) лишь один из отечественных авторов—Р. И. Косолапов —призывал к созданию экономики потребительной стоимости {20}.
Однако противостоящее товарному производству потребительностоимостное производство до сих пор не осознано существующей экономической теорией в качестве объекта изучения со стороны новой концептуальной парадигмы, законы и категории которой не вошли в состав основных понятий экономической науки. За потребительной стоимостью экономисты в лучшем случае признавали роль материального носителя собственно экономической категории стоимости.
В настоящее время, когда обнаружилась всеобщая продажность торгашеского общества с полуголодным населением, сложились благоприятные условия для перевода экономической науки на трудовую теорию потребительной стоимости как на свою собственную научную основу, позволяющую перейти к экономике в человеческом измерении.
§ 2. Предмет социо-политико-экономического изучения труда
Продолжая предварительный анализ места труда в политической экономии, необходимо теперь установить, в какой мере имеющиеся определения предмета этой науки применимы к труду и какова специфика предмета социальной экономии труда как политической экономии. Чтобы ответить на этот вопрос, нужно иметь в виду два обстоятельства: во-первых, должен ли труд изучаться как нечто всеобщее, присущее всем этапам развития человеческого общества, т. е. с позиций политической экономии, взятой в широком смысле; или же, во-вторых, речь должна идти об особой науке, объясняющей движение труда в пределах данной общественно-экономической формации, отличной, например, от общества, в котором господствует капитал, науке, изучаемой политической экономией не труда, а капитала. Возможно ли соединить эти два подхода, понять, скажем, капитал с позиций превращения труда в капитал?
Поскольку труд вместе с землей составляет источник богатства любого общества, политическая экономия труда приобретает характер всеобщей науки, охватывающей движение всех общественно-экономических формаций, исторических форм развития общества. Но такой всеобщностью труд выступает как созидатель потребительной стоимости. Вместе с тем политическая экономия труда каждый раз приобретает форму особенной науки, отражающей специфические особенности экономического развития. До возникновения капиталистического товарного производства она могла отражать движение обществ, в которых господствовало производство потребительной стоимости. В последующем она стала теорией труда, производящего стоимость и прибавочную стоимость, т. е. теорией наемного труда и его превращения в капитал. Противоположность наемного труда и капитала тоже не является вечной. По мере научно-технического прогресса непосредственный наемный труд перестает служить мерой стоимости, его место вновь займет труд, производящий потребительную стоимость. Этим труд подтвердит свою высшую всеобщность.
Если исходить из известного определения политической экономии в ее широком смысле — как науки об условиях и общественных формах, при которых происходит производство, обмен и распределение продукта, о законах, управляющих производством, обменом и распределением продукта, то такое определение вполне может быть использовано для определения предмета социальной (политической) экономии труда. Очевидно, что производство — это прежде всего труд, а обмен и распределение тоже касаются в первую очередь труда, его условий и результатов. Соответственно, как было сказано, политическая экономия труда охватывает изучение условий и форм трудовой деятельности во всех общественно-экономических формациях, хотя в каждой из них приобретает свою специфику.
Что касается политической экономии, трактуемой (особенно на Западе) как теория лишь товарного капиталистического производства и обмена, но законы которых объявляются естественными и вечными, то на деле политическая экономия труда образует особенную науку о докапиталистическом и посткапиталистическом производстве и распределении. Она приходит на место политической экономии, являющейся учением об условиях и формах производства капитала и стоимости, и одновременно становится наукой в ее общественном смысле для условий посткапиталистического общества, т. е. соединяет общее и особенное.
Последнее обстоятельство предполагает внесение ряда новых дополнительных характеристик в предмет и методологию классической политической экономии.
Это касается в первую очередь включения самого труда в полном его объеме в экономическую науку, имея в виду, что раньше экономическая теория не так много места отводила труду. К. Маркс тоже не успел выполнить задуманный план экономических работ: после «Капитала» написать книги, посвященные анализу земельной собственности и наемного труда. По вопросам труда он оставил нам лекции, прочитанные на тему «Наемный труд и капитал» и достаточное количество статей о труде и заработной плате.
Во-вторых, вместе с трудом в предмет политической экономии должен входить сам носитель и субъект труда —человек, причем не только со стороны стоимостного значения своей рабочей силы, но и со стороны определения последней как потребительной стоимости, реализующейся в живом труде. Потребительная стоимость рабочей силы и труда, в отличие от потребительной стоимости продукта, осталась вне поля зрения политической экономии. Этот вакуум стал заполняться теорией «человеческого капитала», что имеет целью стереть всякую грань между трудом и капиталом.
В-третьих, вместо распределения и обмена меновых стоимостей подлежит изучению обмен деятельностями и их результатами в форме потребительских стоимостей, совершающийся не на основе стоимости, а по условиям их потребления. Обмен труда на труд, продуктообмен предстают областью, которая почти не изучалась политической экономией и экономической наукой вообще.
В-четвертых, одной из наиболее важных сторон предмета экономического исследования становится воспроизводство труда посредством потребления, образующего второй род производства—производства самой человеческой жизни, а вместе с ней и самого человека. Без этой направленности потребительное производство превращается в новую сферу выжимания капиталом прибыли, а общество —в общество массового торгашества.
Труд, в-пятых, рассматриваемый не как источник стоимости, а как созидатель потребительной стоимости, как полезный труд, не лишает процесс труда социального характера. Наоборот, это делает его процессом производства и воспроизводства самого человека, его гармонического развития. Его результатом оказывается не просто продукт, даже если он не предназначен для рынка, а сам человек, который в своей сущности выступает как ансамбль общественных отношений, как представитель всего общества.
Труд входит в предмет политической экономии не как технологический процесс, а со стороны своего общественного устройства, социальных отношений, складывающихся между людьми в трудовой деятельности и по поводу самого труда, его общественной организации. Данное обстоятельство позволяет политическую экономию труда называть одновременно и социальной экономией труда, и социологической наукой, что соответствует требованию социологии рассматривать труд с позиции общества, ибо он возможен только в обществе и посредством общества.
Не случайно в поисках предмета социологии исследователи так или иначе обращаются к труду, к социальным отношениям по поводу труда. Труд в форме коллективного образования, субъектной деятельности или социального действия оказывался в центре социологических изысканий. Достаточно сослаться на разработку проблем общественного разделения труда Э. Дюркгеймом. Категории «социального действия» у М. Вебера и «человеческих действий» у Т. Парсонса были взяты из арсенала компонентов трудовой деятельности, выражали, в частности, ее смысловую сторону.
Отечественный экономист и социолог С. Н. Булгаков имел полное основание считать политическую экономию социологией, характеризуя первую «как дисциплину социологическую» {21}. В. И. Ленин вполне обоснованно выступал против противопоставления социального экономическому, социологических категорий экономическим, что имело место у П. П. Струве и М. И. Туган-Барановского. «Я все решительнее становлюсь, — писал он, — противником новейшей „критической струи“ в марксизме и неокантианства (породившего, между прочим, идею отделения социологических законов от экономических)» {22}.
Тенденция соединения социологии с теорией труда обнаруживается и у современных западных социологов. Так, согласно французскому социологу А. Турену, социологическое понимание общества начинается тогда, когда общество рассматривается как результат своего труда. Социология не могла существовать раньше, чем общества оказались понятым и в качестве продукта своей деятельности {23}. У
Э. Гидденса социальные институты предстают как устойчивые формы социальной деятельности, воспроизводимые в пространстве и во времени {24}.
В последнее время предпринимаются попытки вместо вытесняемой политической экономии поставить экономическую социологию. Поскольку центральной проблемой этой науки является труд, возникает необходимость рассмотреть ее отношение к политэкономии труда.
Экономическая наука, преодолевая ограниченность Экономикса, начинает возвращаться к социальной проблематике. В этом смысле восстанавливается классическая традиция (К. Маркс, Й. Шумпетер и другие), придающая важное значение социологическому методу в экономических исследованиях. Другое отношение к политико-экономической науке сложилось у некоторых современных социологов. Вместо того чтобы использовать экономический метод в социологии, они всячески от него открещиваются, видя в нем орудие материалистического понимания общества.
Выход из этой ситуации, как мне представляется, — не в создании очередной «новой экономической социологии», а в интеграции экономической науки и социологии, в их методологической и эпистемиологической реунификации. Практически это можно сделать на пути к междисциплинарному синтезу соответствующих отраслей названных наук. В отличие от естествознания, в котором соединение разных наук в междисциплинарную науку считается обычным делом, в области обществоведения, как правило, этого не происходит. Социологическая наука, например, насчитывая в своем составе более сотни разных «социологий», с трудом отказывается от своего положения науки над науками, в частности над экономической наукой.
Чтобы преодолеть тенденцию к ультраспециализации экономической науки и социологии, необходимо в первую очередь объединить в одну комплексную дисциплину вырастающие из них «социальные экономики» и «экономические социологии» и с позиций междисциплинарного синтеза определить предмет этой объединенной науки. Название в этом случае не играет роли, будем ее считать политэкономией как социальной экономией труда. Важно правильно обозначить методологическую основу объединения, которая должна по определению быть синтезирующей, интегрирующей, и, с этой точки зрения, рассмотреть взаимодействие экономического и социального, обычно выставляемого в качестве предмета социологии экономической жизни {25}.
Такое определение предмета, принимаемое и повторяемое всеми, само по себе вполне приемлемо, если его дальше не раскрывать и не ставить вопроса о том, какая из взаимодействующих сторон выступает причиной, а какая — следствием; какие из отношений являются субстанциальными, а какие — положенными, опосредованными последними. Обычно простой констатацией факта их взаимодействия никто не считает нужным ограничиваться. И это вполне оправданно. Представители западной социологии экономической жизни (как старой, так и новой) определяющим берут социальное, а экономическое рассматривают лишь как частный случай или форму социального: Н. Смелсер находит в экономическом поведении лишь частный случай общего социального поведения; М. Грановеттер определяет экономическое действие тоже лишь как форму социального действия. Эту же формулировку повторяет В. В.Радаев. В итоге взаимодействие получается «односторонним»: не допускается, чтобы социальное поведение было частным случаем экономического поведения, а социальное действие — формой выражения экономического действия, т. е. не признается первичность экономики по отношению к социальному.
Пренебрежительное отношение к возможностям экономической теории объяснять социальные процессы еще более усилилось в так называемой «новой социологии экономической жизни», представленной М. Грановеттером и другими, и противопоставленной структурно-функциональному подходу Т. Парсонса и Н. Смелсера. В этой «новой социологии экономики» сама экономика оказывается «вложенной» в социальное и сконструированной социальным. Экономическое действие, взятое в качестве исходного предмета анализа, предстает всего лишь формой социального действия индивида, находящегося в сети межличностных отношений, трактуемых с позиций интеракционизма и феноменологической социологии.
На отечественную почву эта концепция перенесена В. В. Радаевым, выпустившим при содействии Института «Открытое общество» в рамках программы «Высшее образование» книгу «Экономическая социология. Курс лекций». Автор под видом «систематизации» предлагает нашему читателю обыкновенную компиляцию разнообразных подходов, выставляя на первое место и в качестве методологической базы «новую экономическую социологию» М. Грановеттера и «Социоэкономику» А. Этциони. Социальное им объявляется основой экономического, а всякое обращение к экономике для объяснения социальных процессов отвергается как материалистический подход. Чтобы не допустить возможности выводить социальное в экономике из самой экономики, автор вынужден был идти на принципиальное разграничение экономической социологии и экономической теории и тем самым отвергнуть логику междисциплинарного анализа. Говоря об экономической социологии, он превращает ее в нечто принципиально противостоящее экономическому подходу даже в тех случаях, когда совпадают исследовательские объекты и методы сбора данных. Экономическое в этом случае исключается из оснований социального, «корни» из экономики переносятся в социальную структуру, возвышающуюся над экономикой. Считается, что именно социальное является основанием экономического, а потому экономическое выступает неким вложением в это основание, т. е. в социальное. В доказательство подчиненности экономического сети социальных (межличностных) отношений приводятся всем известные случаи влияния социальных норм, интересов, мотивов на экономическое поведение лиц. Если, к примеру, есть социальная норма не торговаться в крупных маркетах, то человек при покупке товаров этого не делает. На самом деле это норма диктуется экономическим положением такого маркета.
То, что в обществе все социально — это банальная истина. Человек ничего не делает, не имея для этого мотива, цели, интереса. Но это не доказательство того, что социальные, политические, культурные процессы приобретают значение основ, «корней» экономических процессов. Для обоснования этого надо было бы обращаться к результатам крупных исследований того или иного этапа развития общества, найти доказательства того, что, например, первоначальные социальные нормы обусловили и определили экономику капитализма, а не наоборот.
Можно было бы привести результаты исследования эпохи возникновения капиталистической цивилизации, проделанного К. Марксом, а также авторитетнейшим французским ученым Ф. Броделем. Последний вполне обоснованно заявлял, что не существует историка, экономиста или социолога, который не соотносил бы между собой экономику, социальные процессы, политику, культуру. Капитализм, по его мнению, надлежит соотносить, с одной стороны, с разными сторонами экономики, а с другой — с торговой иерархией, в которой он располагался на вершине: у основания — материальная жизнь, над нею —лучше выраженная экономическая жизнь, которая совпадает с рыночной экономикой, наконец, на последнем этаже — капиталистическая деятельность. Это обстоятельство привело Ф. Броделя к выводу о том, что «однозначное, „идеалистическое“ объяснение, делающее из капитализма воплощение определенного типа мышления, — всего лишь увертка, которой воспользовались за неимением лучшего Вернер Зомбарт и Макс Вебер, чтобы ускользнуть от [признания] мысли К. Маркса. По справедливости, мы не обязаны следовать за ними» {26}.
Решение вопроса о взаимосвязи экономического и социального безусловно важно для выяснения предмета экономической социологии. Не менее существенно другое — что понимать под социальностью экономики, чем оказывается, например, социальность экономического действия как формы социального действия. У В. В. Радаева социальность экономического действия, рассматриваемого в качестве предмета экономической социологии, сводится: а) к внутреннему субъективному смысловому единству; б) к соотнесенности этого смысла со смыслом действия других людей (по М. Веберу). Социальное действие в этом субъективистском понимании положено в основание экономического действия. Предметом экономической социологии вместо экономического объекта оказывается смысл, мотивы действия, т. е. нечто субъективно духовное {27}.
Если следовать этому определению, то из социальной формы экономического действия приходится исключить все те общественные отношения, которые складываются между действующими людьми, но ими не осмысливаются. Это, по мнению Ф. А. Хайека, весь мир рыночных отношений, которые не осознаются и не проходят через сознание и в этом смысле трансцендентны — выходят за пределы нашего понимания, желаний или намерений, а также нашего чувственного восприятия. Распределение ресурсов производится безличным процессом, в ходе которого индивиды, действующие в своих собственных целях, не знают и не могут знать, каков же будет конечный результат их взаимодействий {28}. Еще раньше об этом писал В. И. Ленин: «Вступая в общение, люди во всех сколько-нибудь сложных общественных формациях — и особенно в капиталистической общественной формации, — не сознают того, какие общественные отношения при этом складываются, по каким законам они развиваются и т. д. Например, крестьянин, продавая хлеб, вступает „в общение” с мировыми производителями хлеба на всемирном рынке, но он не сознает этого, не сознает и того, какие общественные отношения складываются из обмена» {29}.
Без этого рода общественных отношений в экономической социологии, в ее предметной области не остается ничего собственно социально-экономического: ни стоимостного обмена (стоимости) как общественного отношения, ни распределения как социального отношения, ни производства как производства и воспроизводства общественных отношений и т. п. В. В. Радаев вынужден под предлогом «методологического индивидуализма» ограничить не имеющую истоков в самой экономике социальность экономики некими добавками к экономике от социальной формы экономического действия, сделанными по рецептам культурантропологии и замешанными на феноменологической основе: вместо социальности собственности предлагает совокупность социальных норм; вместо социализации труда — формирование навыков к труду; вместо социальности распределения — идею «справедливой» цены; вместо социальности потребления — следование «хабитусу»; вместо социальности производства-производство знаков и т. п. Весь методологический анализ собственно экономических объектов, вся проблематика экономической социологии умещается в перечне этих субъективных социальных «добавок» и подается под углом зрения места человека в системе культурных и властных отношений, т. е. в аспекте культурной и властной «укорененности» смысла экономических действий. Получается нечто вроде экономической культурантропологии вместо социологии экономики.
В этой связи возникает сомнение в правомерности отнесения проблематики культуры, хотя и экономической, к предмету экономической социологии. В ряде учебников по экономической социологии много места отводится рассмотрению экономического мышления, экономической культуры, экономических интересов и т. п., которые составляют формы духовной, а не экономической жизни общества. Они должны изучаться в учебниках по социологии духовной жизни. Ведь имеется социология культуры, которая охватывает и социальные проблемы экономической (хозяйственной) культуры. Социологи культуры могут с таким же правом ставить вопрос о связи культуры с экономикой, как и социологи экономики о связи социальных процессов с экономическими. Имеется и социология знаний (сознания), которая тоже может выяснить свои отношения с экономикой, поскольку экономические знания касаются экономической деятельности.
Такая ничем не обоснованная подмена предмета экономической социологии может быть объяснена восприятием методологической ориентации западной экономической социологии, ее субъективизмом и идеалистически понятой социальной феноменологией. Поэтому из методологических основ экономической социологии изгоняются методы самой экономической науки, особенно классической политической экономии. Это делается потому, что экономическая наука так или иначе подводит под социальные процессы экономику и тем самым объективно подтверждает материалистический подход. Он как раз и не устраивает «новую» социологию экономической жизни в ее желании изгнать материализм из его собственного лона — экономики.
Предмет экономической социологии не может быть научно обоснован, если не опираться на экономическую науку, особенно на ее классическую традицию. Социология, если она претендует на звание «экономической», должна прежде всего обосновать социальное экономически, подвести под социальное экономическую базу. Для этого ей следует воспользоваться такой трактовкой предмета политической экономии, которая совмещается с предметом социологии. Надо, чтобы и социология, и экономическая наука своим предметом считали общественные, социальные отношения людей: в первом случае отношения людей во всем обществе, во втором — общественные отношения, складывающиеся по поводу производства экономической жизни, человека и общества.
Политическая экономия в ее классической трактовке предоставляет такую возможность: политическая экономия имеет дело не с вещами, а отношениями между людьми и в конечном счете между классами; предмет политической экономии вовсе не производство материальных ценностей, как часто говорят (это — предмет технологии), а общественные отношения людей по их производству и воспроизводству.
С этих позиций легко решается вопрос о соотношении экономического и социального. В обществе, рассматриваемом со стороны сущности, все социально, поэтому возможна общая наука об обществе —социология, изучающая общественные отношения людей. Вместе с тем общественные отношения, социальность общества дифференцируются: есть социальность экономики; имеется социальность, выраженная во взаимоотношениях социальных групп и классов; особо проявляются социальность в политике и духовной жизни (культуре). Сообразно этому возникают различные отрасли социологии. Экономическая социология имеет дело с социальностью экономической жизни. Ее предметом является социальная сущность экономики, ее социальный строй, т. е. общественные производственные отношения, которые образуют социальную структуру экономики. При таком подходе политическая экономия и социология находят общий язык: экономика признается социальным образованием, а социальное в узком его смысле находит в экономике свое основание.
Человек в своем определении в качестве совокупности всех общественных отношений присутствует как в обществе в целом, так и в экономике. Следовательно, нет надобности создавать две модели человека — модель «экономического» и модель «социального» человека, или ставить над ними третью модель — «модель социологического человека». Лишено всяких оснований и неокантианское разделение мира экономики на два мира — мир объективных общественных (производственных) отношений, изучаемых объективными методами, и мир сознательной, понимающей социально-экономической деятельности (действий), постигаемый субъективным методом — методом понимающей социологии или при помощи этнометодологии.
В общественную деятельность люди включаются, безусловно, как сознательные существа, законы, по которым функционируют и развиваются их общественные отношения, — это законы собственной деятельности и отношений людей как сознательных существ. Сознание человека тоже подлежит изучению, в нем происходят феноменологические процедуры, при помощи которых реальные события, в том числе действия других людей, заменяются их смыслом, выражаемым в категориях и словах. Но изучать сознание — дело социологии знания или феноменологии духа, а не только экономической социологии. Последнюю нельзя сводить к описанию субъективных сторон экономических действий —мотивов, интересов, ценностных ориентаций и т. п., что обычно связано с отказом как от собственно экономических методов (трудовой теории стоимости, например), так и от материалистического понимания общества.
По большому счету в теоретическом плане в экономической социологии обсуждению и изучению подлежит социальное содержание основных категорий экономической науки. Это прежде всего вопрос о том, какую социальную нагрузку несет стоимость, составляющие стоимости, формы ее выражения, т. е. предстоит разработка своеобразной социологии стоимости и стоимостных отношений, стоимостного бытия общества.
Необходимо изучать вопросы о том, как и каким образом возникает социальная (общественная) связь людей в процессе обмена стоимостей. Человек, воплощая свой труд в продукте, делает его при обмене предметным бытием для других. Присваивая продукты друг у друга, люди тем самым создают социальную связь между собой. Если продукт полагается как меновая стоимость, то он тем самым превращается в общественный продукт. Отсюда проистекает известная феноменологическая процедура: человек в другом человеке обнаруживает себя, и, относясь к нему, он в лице последнего относится к обществу в целом, вступает в общественные отношения. Прежде чем человек совершает эту же процедуру в голове — придает выработанный им смысл человека другому человеку, он ее осуществляет на практике—в стоимостном обмене. Стоимость тем самым обнаруживает свою социальную сущность — выступает способом превращения бытия одних людей в бытие других.
Социальность стоимости имеет и другие, не менее важные аспекты. Меновая стоимость составляет основу частной собственности, с которой до сих пор связывается статус человека как личности. Из стоимостного эквивалентного обмена товарами (продуктами труда) вырастают принципы социального и правового равенства, что тоже является важным объектом изучения со стороны экономической социологии. В стоимости заложена эксплуатация человека человеком и многое другое из области социальной жизни.
Столь же богата социальным содержанием другая экономическая категория — полезность блага, которая с самого начала своего существования противостояла стоимостному принципу экономической и социальной жизни. В отличие от стоимости потребительная стоимость непосредственно связана с удовлетворением потребностей человека и общества, на основе ее принципов общество получает возможность достигать результатов, превосходящих затраты, и обеспечивать свой прогресс.
Итак, основным условием решения вопроса о предмете экономической социологии и политической экономии труда является признание единства экономического и социологического подходов. Если подойти к этой проблеме со стороны экономической науки, то заслуживают одобрения традиции классической политической экономии, которая, по словам Ф. Броделя, охватывала всю социальную систему целиком. Сам Ф. Бродель, обобщая многовековой этап исторического развития, пришел к выводу, что социальный материал, который отливался в рамках мира экономики, в конце концов приспосабливался к нему, отвердевал и образовывал с ним одно целое. Социальный порядок постоянно строился в согласии с базовыми экономическими потребностями {30}.
Ориентация на единство экономического с социальным в определенной мере обнаруживается в современных направлениях политической экономии, особенно в неоинституционализме. Экономистами этого направления учитываются многие социальные факторы, влияющие на экономику: институциональная среда, степень рациональности выбора, поведенческий оппортунизм, распределение правомочия на собственность и т. п. Стали разрабатываться проблемы экономики социальной сферы, общественного сектора. При этом в анализе социальной сферы широко используется категория социальных издержек, при помощи которых оценивается эффективность форм общественного взаимодействия людей, общественных отношений. Представляется, что на этом пути для экономической социологии могут открыться широкие перспективы развития.
Что касается встречного движения со стороны социологии, то и здесь необходимо прежде всего опираться на традиции классиков социологии, которые много сделали в исследовании социальных проблем экономики, например вопросов общественного разделения труда, отношения к труду, собственности, распределения и т. д. Из современных социологических школ в этом отношении заслуживают внимания те, которые в анализе общества исходят из производства и воспроизводства обществом самого себя, рассматривают социальные отношения как отношения людей по поводу собственного производства и воспроизводства. В этом случае социология обращается к экономике за тем, чтобы обнаружить в ней генезис социального.
§ 3. Понятие труда и метод его анализа
Преобразование предметной области политической экономии, взятой в ее широком смысле, возникновение новой проблематики не могут не сказаться на методе, используемом для познания труда.
Дело в том, что труд, составляющий ключ к пониманию экономики и истории в целом, сам тем самым выполняет функцию инструмента познания, метода. Надо, следовательно, найти методологическое основание для объяснения самого трудового метода познания общества. Здесь возможны различные варианты, и прежде всего поиск инструментов познания в сфере самого труда. Одни авторы динамику трудовой деятельности выводят из техники и технологии производства. На этом обычно настаивают представители теорий техницизма и технократии. Другие, наоборот, обращаются к субъективной стороне человека труда, к смыслу его действий, целям, мотивам, рациональности выбора и т. п., что соответствует принципам школы предельной полезности. Иногда полагают, что модель целей деятельности человека, его потребностей образует некий метаэкономический фундамент, лежащий в основе строительства всей экономической теории {31}. Здесь речь идет о субъективном методе в экономике.
В действительности фундаментом, с помощью которого объясняется экономическая жизнь, выступает сам труд как субстанция экономического бытия. Следует решительно отмежеваться от суждений, отрицающих за трудом вообще значение экономической категории. Он вроде бы приобретает такое значение лишь тогда, когда становится товаром, объектом купли-продажи. Но и в этом случае труд объявляется лишь средством создания ценности, а не ее источником. Уже не труд выступает субстанцией стоимости, а, наоборот, стоимость (ценность) образует субстанцию труда.
Чтобы объяснить сущность труда, надо исходить из самого труда, из производства труда трудом, т. е. из того, что трудовая деятельность есть опосредствование себя самим собой. Сам человек, от которого исходит деятельность, выступает как субстанция, обладающая способностью к самодеятельности, т. е. спинозовской causa sni. Действительно, человек сам есть овеществленный труд: как в физических, так и в умственных свойствах его овеществлен прошлый чужой и собственный труд. Но этот труд функционирует и проявляет себя как живое пламя деятельности, которая опредмечивается в продукте. Тот же труд, но уже овеществленный — вот что составляет общественную субстанцию как стоимости, так и потребительной стоимости, т. е. этих главных форм общественного богатства и главных категорий общественной науки. Соответственно, труд в качестве деятельности субъекта представляет форму бытия, форму и способ существования общества, т. е. его феноменологию.
Отсюда проистекает значимость способа производства, способа труда для объяснения движения самого труда. Действительно, если исходить из того, что метод должен реализовать специфику предмета данной науки, то первым требованием метода по отношению к труду является необходимость рассмотрения последнего в его социально-экономической форме, в системе первичных материальных общественных отношений, характерных для данного общества.
Надо, следовательно, исходить из общественного устройства труда, из тех социально-экономических отношений, в которых находятся люди, осуществляя свой труд. Это — требование материалистического метода.
В этой связи важно не отделять труд как способ существования людей от его материальности, не лишать его субстанционального содержания, не обходить его роли как овеществленного труда. Труд всегда сохраняет свое значение созидающей субстанции богатства. Его нельзя сводить к чисто субъективному существованию, к способности человека, хотя и не отделенной от него, от его телесности. Сама по себе, без опредмечивания, без предмета деятельности, эта способность не может привести себя в действие, стать действительной производительной деятельностью.
В политэкономическом исследовании труда не обойтись без метода восхождения от абстрактного к конкретному, давшему столь блестящие научные результаты двум гениям — Гегелю в изучении диалектики разума, Марксу — в исследовании реальной экономической жизни общества. Применительно к труду данный метод позволяет перейти от первичных, простых и абстрактных определений труда вообще к раскрытию его мысленно-конкретного содержания в его целостности и всесторонности.
Анализ труда, как и любого другого предмета научного исследования, взятого в первоначальной всеобщности, предполагает его рассмотрение с общего понятия, в данном случае — с «труда вообще». Это — требование метода, поскольку метод имеет дело с объясняющим себя понятием (Гегель). Не случайно поэтому в экономической науке столь важное значение придается определению понятий, взятых в их всеобщности. «Все политэкономы, —отмечал К. Маркс, —делают ту ошибку, что рассматривают прибавочную стоимость не в чистом виде, не как таковую, а в особых формах прибыли и ренты» {32}. Это относится и ко многим другим понятиям экономической науки: производству, капиталу и др., анализ которых начинается с их определения как таковых.
Труд в его всеобщей и простой форме в познании сначала предстает как некое обобщенное представление об этой важной человеческой деятельности, обеспечивающей существование людей. Представление о нем в этой всеобщности — как о труде вообще — относится не только к истории его познания, но и имеет самое прямое отношение к современному его исследованию и преодолению ныне существующих односторонних трактовок.
Первой и, пожалуй, самой распространенной является трактовка общего понятия труда как совокупности (суммы) самых различных его видов. Обычно реально существующими считаются отдельные, единичные виды трудовой деятельности, а их общее понятие выдается за созданное в уме и придаваемое человеком имя (название). Реальное же существование «общего» труда в действительности отрицается: так делают номиналисты, которые, как говорится, «за деревьями не видят леса», полагая, что реально существуют лишь отдельные деревья.
Не может быть принятой и другая, противоположная первой трактовка труда вообще — как наличие некоего общего у него признака, присущего всем видам деятельности, всем ее историческим формам, но существующего отдельно и независимо от них. Когда этому общему признаку придается самостоятельное, независимое от исторических форм труда существование, то общее превращается лишь в мысленный результат, в понятие, реальность которого осуществляется только в сфере мышления: номинализм заменяется так называемым реализмом, наделяющим понятия признаком, вне субъекта (человека) существующим.
В своей действительности труд как нечто всеобщее не существует вне отдельных своих видов и общественных форм. Наоборот, он реален как общее через свои особенные формы и виды. Поэтому общее, являясь, с одной стороны, всего лишь мыслимой differentia specifica, вместе с тем представляет собой некоторую особенную реальную форму наряду с формой особенного и единичного» {33}.
Конечно, труд вообще, производство вообще —это абстракции, но абстракции разумные, поскольку фиксируют действительное общее — некоторую одинаковость труда, присутствующую в разных его видах и исторических формах. Однако это общее каждый раз облекается в особенную форму и существует в своих различных и многообразных видах, без которых независимость общих его определений становится лишь видимостью.
Первоначальное представление о труде как таковом, о труде вообще возникает на базе наблюдения над целой суммой различных видов труда. Однако познание труда на этом не останавливается: происходит расчленение представления о труде вообще на его составляющие виды, причем тот или другой его вид выставляется за главный, как простейшее определение всего труда. У первых монетаристов — это труд коммерческий, делающий деньги, у физиократов — земледельческий, у современных постиндустриалистов — умственный. Труд, сведенный к той или иной особенной форме, остается его простейшим абстрактным определением. Его многообразное чувственно воспринимаемое особенное содержание еще не делает его понятие мысленно-конкретным.
Чтобы достигнуть этого, необходимо вновь вернуться к труду вообще, но уже к его пониманию как некоторой богатой совокупности его определений, к их синтезу посредством мышления. В этом направлении огромный шаг вперед, по мнению К. Маркса, сделал в свое время А. Смит, отбросив «всякую определенность деятельности, создающей богатство; у него фигурирует просто труд, не мануфактурный, не коммерческий, не земледельческий, а как тот, так и другой. Вместе с абстрактной всеобщностью деятельности, создающей богатство, признается также и всеобщность предмета, определяемого как богатство; это — продукт вообще или опять-таки труд вообще, но уже как прошлый, овеществленный труд» {34}.
А. Смитом в трактовке труда вообще было найдено не только более богатое абстрактное выражение для простейшего и древнейшего отношения, в котором люди и их труд выступают как производители продуктов. Одновременно в его определении труда была отражена новая историческая (капиталистическая) действительность, когда труд на деле становится абстрактным трудом, выраженным в стоимости товара, и в этом отношении труд перестал быть мыслимым только в какой-то особенной, качественной форме, для него эта особая форма становится безразличной. Для стоимости совершенно неважно, каким полезным видом труда она создается, соответственно, категории «труд», «труд вообще» приобретают значение практической истины. «Итак, —заключает К. Маркс, —простейшая абстракция, которую современная политическая экономия ставит во главу угла и которая выражает древнейшее отношение, имеющее силу для всех форм общества, выступает, тем не менее, в этой абстрактности практической истиной только как категория наиболее современного общества» {35}.
Определение труда этого рода —не только результат его исследования и логического анализа. Оно отражает и историческое развитие самого действительного труда, когда безразличие к определенному виду труда остается реальностью, когда ни один его вид уже не является господствующим. Труд достигает такого уровня своего развития, когда всеобщая его абстракция соответствует действительному состоянию человеческой трудовой деятельности. «Труд здесь, не только в категории, но и в реальной действительности, стал средством создания богатства вообще и утратил ту сращенность, которая раньше существовала между определенными индивидами и определенными видами труда» {36}.
И все же труд, достигший формы абстрактной всеобщности, имеющий силу для всякого общества, предстает тем особенным трудом, который сначала производит потребительную стоимость. Это — трата живой человеческой рабочей силы, взятой как достояние каждого трудового человека и выражающейся в труде каждого. Такого рода абстракция всеобщего человеческого труда своим источником имеет значение затраты человеческой силы в физиологическом смысле, затем выраженном в среднем труде, который может быть выполнен каждым трудоспособным индивидуумом данного общества, но который сначала является определенной производительной тратой человеческих мышц, нервов, мозга и т. д. Его можно назвать простым трудом, которому опять-таки может быть обучен каждый средний индивидуум и формами которого он может овладеть. При этом характер этого среднего труда и его носителя различен в разных обществах и на разных этапах истории, но каждый раз он выступает как нечто данное.
Однако труд в его первоначальной всеобщности, труд как таковой — это еще не тот абстрактный труд, общественная сущность которого выражена в пропорциях обмена меновых стоимостей. Наоборот, труд вообще в качестве исходного пункта своего движения дан до категории меновой стоимости. Соответственно, его особенностью в рамках своей исходной всеобщности выступает его участие в производстве потребительной стоимости. Именно вследствие этого своего одинакового качества труд вообще одинаково присущ всем формам производства и общества. Можно, следовательно, конкретизировать понятие всеобщего труда через указанную его особенность, определяя труд как процесс, совершающийся между человеком и природой, в котором человек своей деятельностью опосредствует, регулирует и контролирует обмен веществ между собой и природой. Для того, чтобы присвоить вещество природы в пригодной для жизни форме, человек приводит в движение принадлежащие его телу естественные силы: руки, ноги, голову, пальцы и др. {37}
Конкретизация этого определения труда в рамках его всеобщности, но через снятие выделенной первой особенности и перехода к единичности, осуществляется посредством указания простых моментов процесса труда: 1) целесообразной деятельности субъекта труда; 2) предмета труда; 3) средств труда.
Итоговое определение труда в его исходной всеобщности, соединившее абстракцию общего, особенного и единичного, К. Марксом дается в следующем виде: «Процесс труда, как мы изобразили его в простых и абстрактных его моментах, есть целесообразная деятельность для созидания потребительных стоимостей (курсив мой. — В. Е.), всеобщее условие обмена веществ между человеком и природой, вечное естественное условие человеческой жизни, и потому он не зависим от какой бы то ни было формы этой жизни, а, напротив, одинаково общ всем ее общественным формам» {38}. Очевидно, что приведенное определение труда базируется на его свойстве производить потребительную стоимость.
Движение понятия труда от абстрактного к конкретному не завершается сферой всеобщности и ее формами, основанными на производстве потребительной стоимости. Дальнейшее развитие понятия труда предполагает переход к определенности его особенности, различенности: от труда, производящего потребительную стоимость, к труду, выраженному в стоимости продукта. Этому аналитическому расчленению труда, выявлению его двойственной природы К. Маркс придавал особо важное значение: он это считал отправным пунктом, от которого зависит понимание политической экономии, одним из теоретических положений, впервые им доказанных. Можно лишь удивляться, что до сих пор пытаются оспорить это достижение К. Маркса. И это делается в условиях, когда отождествление стоимости и полезности стало общим местом в так называемом «Экономиксе».
Понятие труда в определенности его особенности повторяет те же стадии, которые оно проходит в сфере первоначальной всеобщности, но уже на другой основе. В условиях товарного производства исходной общей категорией выступает абстрактный труд, выраженный в меновой стоимости. Труд здесь рассматривается с иной точки зрения, чем при анализе процесса труда, производящего потребительную стоимость. Здесь речь идет о количественной стороне труда, о его тождественности и пропорциях при обмене товаров, об одинаковом количестве затрат труда, выраженных рабочим временем.
Исходная общность в сфере определенности этой особенности заложена в простом товарном производстве, где еще слиты живой и овеществленный труд, а общее между различными потребительными стоимостями выражено в непосредственно затраченном времени, в том, что все они продукты одинакового количества труда и в обмене приравниваются друг к другу в качестве как живого, так и прошлого труда.
Различность труда, выраженного в стоимости, проявляется в различных формах меновой стоимости, начиная с простой, затем развернутой и, наконец, всеобщей денежной форме. Все эти превращения подробно проанализированы К. Марксом в «Капитале», с чем читатель может подробно ознакомиться сам.
Здесь надо иметь в виду уточнение, сделанное К. Марксом относительно того, что итоговым общим, что представлено в меновом отношении товаров, является стоимость, что под форму его выражения в виде меновой стоимости нельзя непосредственно подгонять общественный труд. Общественный характер труда может быть выражен без формы меновой стоимости, без товарного обмена.
Движение специфического абстрактного труда, выраженного в стоимости, завершается созданием прибавочным трудом прибавочной стоимости, превращением труда в капитал. Полагание же общественного труда в форме противоположности капитала и наемного труда является последней ступенью развития стоимостного выражения труда и основанного на стоимости производства. Мы не останавливаемся подробно на этой ступени развития труда и отсылаем читателя к подробному его анализу в «Капитале» К. Маркса и в работе И. К. Смирнова «Метод исследования экономического закона движения капитала в „Капитале" К. Маркса» (Л., 1984), хотя нельзя согласиться с И. К. Смирновым относительно того, что закон стоимости, присущий простому товарному производству, является основным законом капиталистического производства и присвоения.
Нужно иметь в виду, что конкретизация понятия труда по требованию метода восхождения от абстрактного к конкретному не завершается его определением как абстрактного труда, производящего стоимость и противостоящего конкретному полезному труду как чему-то более низшему и простейшему. Иногда полагают, что высший синтез различенного труда как создателя стоимости и созидателя потребительной стоимости достигается на основе его характеристики как творца стоимости. Но это неверно.
Определение труда в качестве созидателя стоимости остается его абстрактным определением, пригодным лишь для одной исторической эпохи —эпохи товарного производства. Для дальнейшего, посткапиталистического развития высшим конкретным понятием труда становится его определение как непосредственно обобществленного труда, но творца потребительной стоимости. Это — не возвращение к первоначальному представлению о труде, возникшему на базе чувственного созерцания многообразия его качественных видов. Здесь мы имеем дело с новым мысленноконкретным понятием труда, когда труд в самом начале своего функционирования становится непосредственно общественным, труд каждого выступает как звено уже предпосланного всеобщего труда всего общества, посредством которого оно воспроизводит самого себя.
Определение труда, взятого в этом качестве, должно быть рассмотрено тоже через прохождение стадий от абстрактного к конкретному, но уже в условиях господства производства потребительной стоимости, предназначенной для максимального удовлетворения потребностей всех членов общества, для человеческого развития.
Политэкономическое исследование труда предполагает в основном применение логического метода. Историзм в нем присутствует в виде сравнения различных олицетворенных форм труда. В отличие от классических работ по политической экономии, в которых в качестве точки отсчета берутся господствующие стоимостные критерии, автор поступает наоборот: исходит из форм труда, производящего потребительные стоимости, и сравнивает их с противоположными им стоимостными формами.
Так, например, капитал и труд в их взаимодействии можно сравнивать двояким образом: а) как носителей меновых стоимостей (обмен стоимости рабочей силы на переменный капитал) и б) как носителей живого труда рабочего и овеществленного в капитале труда (присвоение потребительной стоимости труда капиталом в процессе производства). В первом случае, т. е. при простом обмене и обращении меновых стоимостей (товаров) определяющим оказывается меновая стоимость, а ее содержание — разные потребительные стоимости — выступает безразличным по отношению к меновой стоимости. Это обстоятельство, т. е. безразличие потребительной стоимости к меновой, давало повод исключить из политической экономии категорию потребительной стоимости, объявить ее чисто натуральным, вещественным явлением, оставив за политической экономией лишь теорию стоимости. В рукописях К. Маркса мы находим следующее определение потребительной стоимости: «Это есть вещественная сторона товара, которая может быть обща самым различным эпохам развития производства и рассмотрение которой поэтому лежит за пределами политической экономии» {39}.
Отсюда можно было сделать вывод, что раз потребительная стоимость безразлична к стоимости, значит она находится вне политической экономии, вне экономической определенности формы. Вроде бы потребительная стоимость, будучи свойством вещи, не является овеществленным трудом, она не социальна, а политическая экономия занимается изучением лишь стоимости, товарным производством (К. Шмидт, М. И. Туган-Барановский, Н. И. Бухарин и др.).
Чтобы избежать такого рода суждения, надо обратиться ко второму случаю — взаимодействию живого труда как потребительной стоимости с капиталом как стоимостью. Если ни один из предметных воплощений труда в виде товаров не противостоит капиталу, то, напротив, живой труд, живая рабочая сила (как потребительная стоимость) выступает прямой противоположностью капитала, она непосредственно противостоит капиталу. Существование последнего можно объяснить только обращаясь к обусловливающей капитал потребительной стоимости рабочей силы, к живому труду.
В той мере, в какой анализ ведется с позиций потребительной стоимости как определяющего фактора, стоимостная форма оказывается в положении подчиненного момента, безразличного к потребительностоимостному результату, хотя и приходится учитывать затраты труда. Это обстоятельство тоже может приводить к неверным выводам, служить предлогом для отрицания значимости затрат труда и самого труда, как это делается в теориях предельной полезности и в современных концепциях информационного общества.
Таким образом, применение сравнительно-исторического метода предполагает выявление тех пунктов, где стоимостная форма является лишь исторически ставшей и переходящей формой процесса производства, которой предшествует или за которой последуют другие, противоположные ей потребительностоимостные формы. Если у К. Маркса мы находим больше противопоставлений стоимостных способов предшествующим нестоимостным способам производства, то в наше время следует отдавать предпочтение тем пунктам, где начинается преодоление стоимостных отношений и намечается движение к победе труда над капиталом, потребительной стоимости над меновой стоимостью, человеческого мира над товарным миром.
«Процесс труда... есть целесообразная деятельность для созидания потребительных стоимостей, присвоение данного природой для человеческих потребностей, всеобщее условие обмена веществ между человеком и природой, вечное естественное условие человеческой жизни... одинаково общ всем ее общественным формам».
К. Маркс