Чтобы рельефнее подчеркнуть, о чем идет речь, приведем несколько высказываний, в которых даются прямо противоположные, взаимоисключающие оценки утопии. Так, российский исследователь Э. Араб-Оглы пишет: «Открытый в начале XVI в. Томасом Мором этот легендарный остров (имеется в виду остров Утопия. – Авт.) вскоре оказался целым утопическим архипелагом, в течение столетий оставался в глазах прогрессивного человечества символом социальной справедливости, примером вдохновения и подражания. Существовавший лишь в воображении, он оказал поистине неизгладимое влияние на все последующее развитие общества, несравненно большее, чем многие реально существовавшие государства. На весах истории идеи, заимствованные у идеальных утопических государств, значительно перевешивают золото и драгоценности, вывезенные конкистадорами из обеих Индий. Сокровища Монтесумы и выкуп Атахуальпы выглядит в исторической перспективе жалким приобретением в сравнении с воспринятыми из Утопии принципами всеобщего образования детей и равноправия женщин, с демократическими конституциями, Энциклопедией и Академией наук, с идеалами разумного общественного устройства, социального планирования и справедливости. Робеспьер вдохновлялся утопическими идеалами Руссо; после завоевания независимости Соединенные Штаты Америки положили в основу своей конституции образ правления Океании Гаррингтона, а сны Веры Павловны из романа Чернышевского «Что делать?» пробудили целое поколение революционеров в России. Вот почему не будет преувеличением сказать, что история человечества выглядела бы совершенно иначе, если бы не была открыта Утопия»[196]. При этом в подтверждение своих мыслей и оценок исследователь ссылается на хрестоматийно известные крылатые фразы, высказанные некоторыми выдающимися деятелями литературы и искусства, в глазах которых утопия являлась олицетворением гуманистических традиций и убеждений в осуществимости социальных идеалов, веры в лучшее будущее для человечества. В частности, приводятся высказывания О. Уайльда о том, что «не стоит смотреть на карту, раз на ней не обозначена Утопия, ибо это та страна, на берега которой высаживается человечество», и А. Франса, который писал, что «без утопистов прошлых времен люди все еще жили бы в пещерах, голые и несчастные… Утопия – это принцип всякого прогресса, а также попытка проникнуть в лучшее будущее»[197].
А вот совершенно иного рода оценка утопии: «Утопия не есть убежище свободы… она есть убежище тотального террора и абсолютной скуки…» Так писал известный западногерманский социолог Р. Дарендорф. Особенно негативное отношение к утопии как к какому-то рационально-логическому универсуму, подавляющему всякое спонтанное творческое проявление личности, было характерно для французских новых философов А. Глюксманна, Ж. Эллюля, А. Розлера, Я. Ландиера. Они придерживались мысли, что социальный утопизм от Мора и Кампанеллы до современного коммунизма проводил критику частной собственности и личных интересов во имя свободы государства и его деятельности с целью осуществления тотальной рационализации и регламентации. Например, Ж. Эллюль пишет: «Всякий утопизм есть триумф техницизма… абсолютная победа технического рационализма под прикрытием мечты… Утопия есть наиболее монотонный и унылый универсуум, она представляет собой Мега-Машину Мэмфорда, наконец-таки реализованную».
А может быть, утопия в одних своих проявлениях полезна и прогрессивна, а в других – вредна и реакционна? На это вопрос попытаемся ответить ниже, а сейчас зафиксируем еще одно противоречие, выделенное исследователями утопии. Оно состоит в проблеме осуществимости и реализуемости выдвигаемых утопистами идеалов и проектов общественного устройства. Ряд авторов рассматривают утопию как продукт фантазии, конструкцию воображения никогда не осуществимых социальных проектов, как произведения, не считающиеся с фактами. Такой точки зрения придерживается, например, российский ученый И.В. Бестужев-Лада. Из западных исследователей тезис о неосуществимости утопии особенно настойчиво подчеркивает Дж. Шклар. «Утопия, – пишет она, – это модель, идеальный образец которой побуждает к созерцательному предположению и суждению, но не влечет за собой никакой другой деятельности… Утопии каждая на свой манер попытались представить то вневременное “должно”, которое никогда не могло стать “есть”».
Такой подход вызывает критику со стороны авторов, утверждающих, что даже поверхностный взгляд на историю утопической мысли позволяет обнаружить в ней множество богатых прогностическим содержанием идей, воплотимость и практичность которых не может в наше время вызывать сомнений. По мнению польского исследователя Е. Шацкого, утопия оказывается значительно способней к реализации, чем это когда-либо можно было представить. Зачастую речь идет не о том, какой проект безоговорочно невозможен для реализации, а о том, что большинство не в состоянии представить себе его осуществление, или о том, что он действительно невозможен в данное время, но будет возможен завтра или послезавтра[198].
А вот мнение Н.А. Бердяева: «…Утопии могут быть реализованы. Жизнь идет к утопии. И возможно, что начинается новый век, в котором интеллигенция и образованные классы будут мечтать о методах, как избежать утопии, о возвращении к обществу не утопическому, менее совершенному, но более свободному»[199].
Итак, перед нами две точки зрения. Представители одной из них настаивают на неосуществимости и нереальности утопических идей, представители другой, напротив, видят в них образцы гениального предвидения. Такая разнополярность мнений обусловлена прежде всего неоднозначностью и внутренней амбивалентностью утопического сознания. Утопия и неосуществима, и осуществима. С одной стороны, она в соответствии с этимологией термина и обычным словоупотреблением (которое, кстати, не безосновательно), «нигде не находящееся место», а с другой – она (в этом убеждает нас вся история утопического сознания) не есть просто фантазия и оторванные от реальной жизни мечтания, а содержит в себе некое волевое начало, имеющее тенденцию воплощаться в действительность. Не зря многие утописты, подвергаемые осмеянию и издевкам за нереалистический подход к жизни, все же внушали страх власть имущим. Более того, у этих последних всегда были плохие отношения с пустыми мечтателями, с теми, кто жил верой в иные, казавшиеся недостижимыми цели и идеалы. Но если бы мысли, чувства, желания этих людей и в самом деле были безобидными фантазиями, то не было бы причин преследовать их или даже подвергать физическому уничтожению.
Возникают вопросы: На чем же держится прогностическая способность утопии? Каковы и в чем ее гносеологические возможности? В чем состоит отличие утопического проекта от социально-научного предвидения? Где грань между утопическим и научным подходами к социальной реальности? Для ответа на эти и многие другие вопросы обратимся к сущностному анализу утопии и утопического сознания.
В основе любой модификации утопического подхода к социальной действительности лежит определенный гносеологический «механизм», устойчивая совокупность приемов и методов мышления, в ходе развертывания и реализации которых вызревает (объективируется) конечный продукт утопического творчества – утопический роман, утопический философский трактат, законодательный проект и т. д. Раскрытие этих приемов и методов мышления позволяет установить, что утопическому сознанию изначально присуща устойчивая ориентация на умозрительное конструирование таких образов иного социального мира (инобытия), который был бы лишен органически присущих всякому реальному обществу внутренних противоре-чий и конфликтов, представлял бы статичную, как правило детализированную и однозначную, картину общественной жизни. Соответственно этому будут утопическими те идеалы, проекты общественной организации, в которых заложена идея однозначного (посредством устранения одной из сторон противоречия) социального инобытия, будь то положительного или отрицательного (антиутопия) характера. Именно установка на конструирование наряду с реальным обществом, строение которого не упорядочено, запутано, законы которого противоречивы и разнородны, а конфликты неразрешимы, воображаемого общества, в котором все должно быть упорядоченным, однородным и непротиворечивым, делает утопию утопией. В подтверждение сказанного достаточно сослаться на «Государство» Платона, оказавшего столь огромное влияние на последующую утопическую традицию.
Решающее значение в утопическом творчестве принадлежит вере в осуществимость идеального состояния, эмпирическую достижимость внутренне непротиворечивого общественного устройства. Сконструированный утопистом по законам воображения мир инобытия человека и всего человечества кажется ему настолько реальным и заслуживающим права называться обществом, что его искренне удивляет, почему другие этого не понимают и не спешат за ним последовать, а продолжают существовать в своем дисгармоничном и неустроенном мире, который нельзя даже назвать обществом. Утопист в данном случае основывается на догматическом моральном и идейном «абсолютизме», на убеждении, что он обладает единственной, высшей и окончательной истиной, имеющей абсолютную значимость для всех времен и народов. Из этого с необходимостью вытекает идея мессианского призвания: ведь если удалось, наконец, решить главный вопрос «Что есть истина», если ты обладаешь «абсолютом», то твой долг «спасти», «облагодетельствовать» человечество, обратить его в свою веру, даже если само оно этого не хочет. По представлению утописта, абсолютная истина, коль скоро она найдена и, безусловно, является выражением добра и справедливости, уже сама по себе, собственной силой способна покорить мир. Более того, утопист не допускает даже мысли, что у других тоже могут быть свои истины и абсолюты, обусловленные их «субъективным рассудком» (Ф. Энгельс). Все другие истины, с его точки зрения, ложны и нежизненны. Вот что гласит «Введение» к трактату великого утописта Ш. Фурье «Теория четырех движений и всеобщих судеб»: «Один лишь спор должен отныне занимать людей периода цивилизации: это спор с целью удостовериться, действительно ли я открыл теорию четырех движений, ибо в случае подтверждения следует бросить в огонь все политические, моральные и экономические теории и готовиться к самому изумительному, самому счастливому событию, какое может иметь место на этом земном шаре и на всех планетах – к внезапному переходу от социального хаоса к всемирной гармонии»