Послевоенная нормализация и ее пределы
Способы распределения продовольствия и потребительских товаров во время значительных экономических кризисов в ленинский и сталинский периоды были поразительно схожи. Каждый раз происходила централизация и бюрократизация снабжения, городское потребление регулировалось карточками по принципу классового пайка, функция распределения передавалась на рабочие места, а доступ крестьян к потребительским товарам ставился в зависимость от выполнения ими плана по заготовкам. Эти меры, уходившие корнями в революционный период, естественным образом применялись и во время Второй мировой войны.
Тем не менее в том, что касается государственной политики, в военные годы отмечалось развитие, схожее с произошедшим в начале 1930-х годов, когда Сталин явственно отверг «социалистический товарообмен» в пользу социалистической торговли. Таким образом, в то время как с 1918 по 1920 и с 1928 по 1930 год руководящие экономической политикой принимали курс на бюрократизацию торговли, даже когда чувствовали, что назревает сельскохозяйственный кризис, – власти в период с 1939 по 1941 год старались держаться однажды выбранной торговой модели так долго, как только могли. В этот период не произошло возвращения к военному коммунизму как к «высшей стадии экономической организации», или к утопическим проектам «тейлоризма в распределении», или к полной отмене денежной системы, а бюрократизация не преподносилась как самоцель. Как и власти других стран, советские лидеры ясно дали понять, что регламентация распределения будет действовать лишь «на время». Обращения Сталина в период войны вызывали чувства солидарности и патриотической жертвенности, а не классовой войны, и, как было показано в шестой главе, эти идеи нашли свое выражение в более мягком подходе органов правопорядка к практикам обмена, осуществляемым гражданами ради выживания.
Экономические власти оставались верны программе нормализации 1930-х годов, в связи с чем в конце войны им не пришлось долго искать новый политический курс. Как и в 1930-е годы, планы реконструкции советской торговли предусматривали восстановление торговых сетей, ликвидацию ОРСов, постепенную децентрализацию поставок и улучшение атмосферы в розничной торговле. И, как и в 1930-е годы, на первых этапах этой реорганизации усилился голод. Однако голод 1946–1947 годов не является главной темой этой главы. Что более удивительно в послевоенный период правления Сталина, так это действительные изменения, произошедшие к началу 1950-х годов. Хотя система розничной торговли по-прежнему имела свои недостатки – часто возникали очереди за потребительскими товарами первой необходимости, а жителям небольших городов по-прежнему приходилось ездить в более крупные за товарами, – похоже, что после сворачивания рационирования в декабре 1947 года проблемы 1939–1940 годов не повторились. По крайней мере на территориях Советского Союза, входивших в его состав еще до войны, не наблюдалось ночных очередей, не начался голод. В этом основополагающем отношении период с 1949 по 1953 год имел больше общего с хрущевским и брежневским периодами, чем с предшествующей ему эпохой: в отличие от постоянных продовольственных кризисов и голода первых тридцати лет советской власти, в последующие сорок лет страна с ними не сталкивалась. Разумеется, не исключено, что когда будут рассекречены и изучены архивы 1950-х, 1960-х и 1970-х годов, найдутся случаи чрезвычайного дефицита, которые можно будет охарактеризовать как кризисы. Однако, по моему мнению, общая характеристика не изменится. Следовательно, советскую экономическую историю можно разделить на два больших периода: период постоянных кризисов, угрожавших выживанию населения, который закончился в 1948–1949 годах, и период относительно «нормального» развития, начавшийся после 1949 года[586].
Если рассматривать поздний сталинский период в этом свете – как переходное время, разделенное важнейшим переломным моментом, – возникают вопросы об устойчивости сталинской экономической системы и ее способности к изменениям, а также о жизнеспособности торговой модели 1930-х годов. В настоящей главе эти вопросы рассматриваются через изучение отношений между торговой политикой, с одной стороны, и количественными и качественными изменениями в период с 1945 по 1953 год, с другой. Как торговая политика, так и структура розничной торговли естественным образом отражали экономическую конъюнктуру: ее кризис или развитие в период до или после 1948 года. Однако сначала экономический кризис, а затем и экономический рост преломлялись через призму реакций и приоритетов советских лидеров, а также через ожидания потребителей и работников торговли. Как и в 1930-е годы, цели советских властей в области торговли не сводились лишь к экономическим. Мерилом успеха также были нравственность и «культурность» в том смысле, который подразумевала концепция «культурной советской торговли». К моменту смерти Сталина в каждой из этих сфер действительно был достигнут прогресс, однако особенности экономической политики советских лидеров не позволили добиться полной нормализации. Действительно, в начале 1950-х годов появились тревожные сигналы, напоминающие товарный голод конца 1920-х и конца 1930-х годов, хотя перебои с поставками в те годы никогда не достигали кризисной точки.
В заключительной главе рассматривается представление политиков об окончании эпохи кризисов. В первых двух разделах дается краткий обзор работы системы распределения товаров в военное время, а затем приводятся данные, на которых основывался растущий оптимизм политиков относительно показателей продаж, рыночных цен и уровня воровства на рабочих местах. Третий, и последний, раздел главы посвящен реализации «культурной торговли» после 1945 года в двух различных контекстах. Моя цель – составить балансовый отчет сталинской торговой политики послевоенной и посткризисной эпохи: что изменилось, а что осталось по-старому; что удалось, а что нет. Образовались ли, по крайней мере, новые отношения между сталинизмом и советскими потребителями?
От «отклонений» военного времени к парадоксу роста
В пятой главе было описано спонтанное возобновление продовольственного рационирования в советских городах в 1939–1941 годах после перерыва, продлившегося всего 4–5 лет. Государственные чиновники сосредоточили свои усилия на продовольствии, хотя потеря кавказских нефтяных месторождений и приостановка гражданского производства во время войны означали, что топливо и промышленные потребительские товары стали крайне дефицитными. В результате немецкого вторжения запасы продовольствия резко сократились, что не сопровождалось соответствующим сокращением числа людей, которых нужно было кормить: по некоторым оценкам, в результате оккупации Советский Союз потерял 47 % довоенных посевных площадей, 45 % поголовья скота и половину предприятий пищевой промышленности, при этом потери населения составили лишь 33 % [Чернявский 1964: 16]. В течение нескольких месяцев после нападения немцев меры по рационированию были включены в национальную систему распределения по образцу начала 1930-х годов и Гражданской войны. Хотя первоначально это касалось только распределения хлеба и муки, но вскоре централизованными пайками регулировалась продажа сахара и сладостей, мясных и рыбных продуктов, жиров, круп и макарон в 43 крупных городских агломерациях; с февраля 1942 года система распределения пайков была распространена на основные промышленные товары [Чернявский 1964: 70–71; Любимов 1968: 21]. К 1945 году централизованная система рационирования снабжала хлебом более 80 миллионов человек, то есть примерно половину населения страны. Этот контингент, уже вдвое превышающий численность бенефициаров системы снабжения начала 1930-х годов, продолжал увеличиваться, и в сентябре 1946 года достиг максимального значения в 87,7 миллионов человек. В итоге 65,4 миллиона имели право на пайки, включающие другие продукты питания, а около 60 миллионов человек получали карточки на промышленные товары [Народное хозяйство СССР в Великой Отечественной войне 1990: 202–205].
В соответствии с солидаристской риторикой Сталина, продовольственные пайки имели не только всеобъемлющий, но и несколько более эгалитарный характер, чем в системах нормирования прошлого. Классовый паек продолжал определять структуру распределения: «рабочим» официально выделялось на 25–33 % больше продовольствия, чем «служащим» на одном и том же заводе или в одном и том же городе; однако в ходе войны категория служащих практически исчезла. Все больше профессий переквалифицировались в категорию «рабочих», пока к 1944-му их соотношение к «служащим» не составляло одиннадцать к одному [Чернявский 1964: 84]. При этом система рационирования продолжала подвергать дискриминации неработающее население: калорийность пайка составляла менее восьмисот калорий в день, а с февраля 1942 года ни один трудоспособный мужчина в возрасте от 16 до 55 лет или женщина от 16 до 45 лет, за исключением студентов и матерей с маленькими детьми, не имели права на получение пайка, если не были трудоустроены. В то же время дополнительное продовольствие использовалось для поощрения «патриотического» поведения: заведения детей, сдачи крови [Чернявский 1964: 7-81; Любимов 1968: 32, 37–38; Moskoff 1990: 148–150][587].
Наиболее значительная разделительная линия, еще более выраженная, чем раньше, проходила между крупными, высоко приоритетными предприятиями и менее крупными, менее важными концернами. Первые пользовались льготным снабжением из центра, как и в начале 1930-х годов, а их права на дополнительное продовольствие были значительно расширены. Восстановленные в 1942 году заводские ОРСы укрепили контроль над «подсобными хозяйствами», которые были в упадке с 1935 года, и во многих случаях вернули себе статус независимых совхозов. В 1939–1940 годах, и особенно в 1941-1943-м, региональные власти передавали эти хозяйства обратно заводам, которые стали отвечать за снабжение топливом, транспортом и дополнительной рабочей силой в период посадки и уборки урожая, но получали 50 % зерна, мяса и рыбы, а также все овощи и другие культуры, выращенные в таком хозяйстве [Чернявский 1964: 131–134]. Это приносило непосредственную пользу работникам в виде дополнительного питания. В 1943 году в Москве представители партии сообщали, что заводские хозяйства «по сути перестали быть подсобными и стали представлять собой почти главные ресурсы» для снабжения заводов продовольствием[588]. ОРСы и профсоюзы организовывали групповые выезды для сбора дикорастущих ягод и грибов, а также крапивы и даже сосновых иголок, в которых, как выяснилось в те годы, содержится большое количество витамина С. Даже армия была вовлечена в движение «подсобных хозяйств», которые стали важным для военных источником продовольствия в 1944–1945 годах [Чернявский 1964: 139–140; Тыл Советских Вооруженных Сил в Великой Отечественной войне 1977:206–207; Павлов 1983:138–139; Moskoff 1990: 113–134].
Заводы, в особенности профсоюзы, также участвовали в организации огородов на пригородных участках. К 1945 году половина городского населения занималась огородничеством, которое после рынков стало самым важным источником продуктов питания для местного населения. В 1930-х годах органы планирования выделили шесть регионов – Московскую и Ивановскую области, Казахстан, Украину, Западную Сибирь и Урал – для индивидуального огородничества под эгидой местных заводов. После начала войны у чиновников первых трех этих регионов появился повод пожалеть о том, что они не предоставили пригородные участки городским садоводам. В Кемеровской области в Западной Сибири, где к 1939 году уже более половины населения имело огороды порядочных размеров, в 1943 году на каждого городского жителя было собрано 230 килограммов картофеля и других овощей. В Москве в первые годы войны, напротив, мало кто занимался огородничеством, – а те, кто занимался, имели меньше одной шестой площади участков Кемеровской области. Неудивительно, что эти огороды могли обеспечить только 38 килограммов овощей на человека [Чернявский 1964: 145–147][589]. Процветание городского огородничества прямо зависело от количества энергии, затрачиваемой работодателями, чтобы вытребовать земельные участки у властей. В ноябре 1942 года центральное правительство уступило этому давлению и издало постановление, которое одновременно гарантировало распределение земельных участков рабочим с закреплением на 5–7 лет и подразумевало их конфискацию администрацией завода или соответствующего учреждения, если рабочие уходили с работы по любой причине, кроме призыва в армию [Там же: 139–140].
Во время войны система распределения неизбежно привела к тем же злоупотреблениям и трудностям учета, что и в предыдущих случаях. В Рязани коменданты жилых домов должны были предоставлять списки жителей и распределять продовольственные карточки; в 1943 году выборочные проверки, проведенные в нескольких домах, выявили десятки вымышленных имен, а пайки, выделенные на них, коменданты либо продавали на рынке, либо раздавали членам своих семей[590]. «Мертвые души» появлялись и на заводах, хотя там чаще всего жалобы касались несоблюдения жестких трудовых законов военного времени. Исследование ведущих промышленных предприятий Куйбышевской области показало, что на каждом заводе прощали большинство проступков рабочих: на заводе № 42 было 458 прогульщиков, но паек был урезан только 37; на заводе № 525 было 317 прогульщиков, а паек был урезан 121; на заводе № 1 до принятия закона было 1713 прогульщиков, и все они остались безнаказанными, но и после этого паек урезался только 37 % «тунеядцев». Перерегистрация продовольственных карточек, которая должна была проводиться в середине каждого месяца, чтобы искоренить прогулы, не проводилась нигде [591].
Как всегда, собственническая психология имела как преимущества, так и недостатки. С одной стороны, заводы использовали дополнительные продукты питания в качестве поощрения, увеличивая хлебные пайки наиболее производительных рабочих или выделяя их для децентрализованных поставок. На многих заводах «лучшие работники» получали второе горячее питание сверх основного пайка; на некоторых стахановцам вместе с обедом выдавали сто граммов водки, что, казалось бы, шло вразрез с продуктивистской риторикой [Чернявский 1964: 75][592]. С другой стороны, в специальных столовых, ресторанах и магазинах, которые открывались для обслуживания высокопоставленных офицеров, партийных и государственных чиновников, руководителей предприятий и интеллигенции, были распространены злоупотребления. В 1939–1940 годах Кремль грозил местным властям судебными исками за возрождение элитных столовых, а в период с 1941 по 1945 год мирился с льготным снабжением. Элитные рестораны и столовые не предлагали ничего особенно впечатляющего, но они предоставляли многоразовое питание за счет значительных субсидий и, если судить по ресторанам в Рязани, обслуживали большое количество нахлебников. Как и в годы Гражданской войны, сама их недоступность порождала слухи, многие из которых были обоснованными, и шла вразрез с публичными заявлениями режима о коллективном самопожертвовании в тяжелое время. Примечательно, что один номенклатурщик в своих мемуарах назвал военные годы периодом наиболее интенсивного использования связей женами представителей элиты[593].
Привилегии были более заметны в отношении промышленных товаров, доступ к которым был менее болезненным, чем доступ к еде, и мог происходить более свободно. К началу 1942 года чиновники, ответственные за ценовую политику, присвоили каждому основному продукту потребления определенное количество карточек в дополнение к рублевой цене. «Рабочие» получали 125 карточек за 6–9 месяцев работы: этого хватало, чтобы купить, например, три хлопковых платья или два мужских костюма. «Служащие» и «иждивенцы» получали, соответственно, на 20 и на 36 % меньше, а в сельскую местность направлялись почти только поставки для «стимулирования»[594]. Кроме того, в июле 1943 года центральные власти издали постановления о непродовольственных льготах для членов партийно-государственной номенклатуры местного, областного и общенационального, или общесоюзного, уровней. Каждый член элиты получал две лимитные книжки, каждая из которых приравнивалась к тысяче рублей, на покупку промтоваров сверх выдаваемой нормы. Закрытым магазинам для элиты было разрешено иметь запасы эксклюзивных тканей, одежды и обуви по относительно низким пайковым ценам. В то же время постановление запрещало местным органам власти каким-либо образом дополнять эти льготы. И вновь постановление могло быть вызвано не столько осознанием необходимости предоставить привилегии местной элите, сколько пониманием необходимости удерживать эти привилегии в разумных пределах[595].
Проведенное после войны изучение ситуации с льготами для элит в Москве и Ленинграде показало, что местные чиновники предоставляли себе целый ряд дополнительных привилегий. В 1943 году, когда город еще находился в блокаде, Ленинградский горсовет печатал для номенклатуры специальные промтоварные карточки, по которым высокопоставленные муниципальные и партийные чиновники получали льготные товары на 5–6 тысяч рублей в год. Еще более шокирует тот факт, что городской исполнительный комитет дал право своим собственным членам получать неограниченное количество одежды через элитный, работающий под заказ магазин, предназначенный для продажи по лимитным книжкам[596]. После войны привилегии элит расширились как в Ленинграде, так и в Москве. В 1946 году московское городское руководство приобретало льготных промтоваров на сумму до двух тысяч рублей в месяц; так, первый заместитель председателя исполкома Московского городского совета Т. А. Селиванов, пользуясь особыми привилегиями, приобрел пять пальто, три костюма, шесть женских платьев, шесть детских нарядов, десять костюмных рубашек, десять пар обуви, одиннадцать пар белья, 35 метров хлопчатобумажной ткани, 8 метров шелка, 3,5 метра шерстяной ткани и другие товары[597]. В целом система рационирования была абсолютно негибкой, чрезвычайно бюрократизированной, неэгалитарной и неэффективной. Хотя многоуровневая система рационирования давала советским чиновникам рычаг социального контроля, они, как и власти других стран, стремились как можно скорее вернуться к торговле без рационирования.
Еще одним структурным отклонением периода нормирования была искаженная система цен, не в последнюю очередь связанная со льготами элит. Хотя утверждение Н. А. Вознесенского о том, что цены на продовольствие в рамках системы рационирования оставались неизменными в течение всей войны, неверно, советское правительство явно прилагало усилия, чтобы сохранить доступность основных продуктов питания [Вознесенский 1948: 110–118; Малафеев 1964: 229]. Тем не менее бюджетные потребности государства в сочетании с относительно успешным прецедентом 1932–1935 годов заставили режим в 1944–1945 годах вновь открыть сеть элитных продуктовых магазинов «Гастроном» и некоторые другие «коммерческие» и «специальные» магазины для продаж вне системы рационирования. Цены на продукты питания в этих магазинах были выше цен системы рационирования примерно в 30 раз, а на промтовары – примерно вдвое; но сравнение было неуместным, поскольку большая часть того, что они продавали – масло, молоко, яйца, высококачественные колбасы, печенье, высококачественные промышленные товары, – помимо них была доступна только на рынке. Высокие цены в коммерческой торговле были снижены только для примерно 6 % населения, в которые входили «руководящий состав», ветераны и производственные рабочие с трехлетним стажем, они – получили право на скидки от 10 до 40 % от указанной цены [Moskoff 1990: 178–179; Зима 1996: 56]. Для всех, кроме членов самых высокооплачиваемых домохозяйств, товары в коммерческих торговых заведениях оставались непомерно дорогими. На самом деле, коммерческая торговля и была устроена именно с расчетом на эту группу населения: постановление 1944 года, положившее ей начало, было нацелено на «ученых, художников и писателей», которые традиционно составляли верхнюю часть шкалы доходов, а также на старших офицеров как на наиболее вероятных клиентов[598].
В связи с разветвлением структуры цен стоит упомянуть и еще одно отклонение – возобновление зависимости советской розничной торговли от продажи водки. После того как доля доходов государства от сбыта водки достигла чрезвычайных показателей в начале 1930-х годов, плановики намеренно сократили зависимость правительства от «водочных» доходов, но во время войны снова вернулись к ним как к относительно безболезненному способу получения прибыли без повышения цен на основные продукты питания. Цены на водку постепенно повышались с 11,5 рублей за пол-литра в 1940 году до 80,5 рублей три года спустя в магазинах системы рационирования и до 250 рублей во вновь открытых коммерческих магазинах в 1944 году. Плановики продолжали экспериментировать с ценами и объемом производства, пытаясь максимизировать доходы: цены на водку в коммерческих магазинах были снижены в конце 1944 года и еще раз – в 1945 году, а объем производства резко возрос. Результаты были довольно впечатляющими: с 12 % от общего объема торговли в рублях в 1940–1941 годах доля продаж водки увеличилась до 21 % в 1942 году, 28 % в 1943 году, 35 % в 1944 году и 38 % в 1945 году. Как и в начале 1930-х годов, и система распределения военного времени, и советское правительство в целом черпали свои доходы из русского национального порока. В 1944–1945 годах продажа водки обеспечила около пятидесяти миллиардов рублей чистой прибыли, что составило шестую часть государственных доходов; водка вновь стала крупнейшим источником прибыли государства[599].
Последним, а в некоторых регионах важнейшим, отклонением советской торговли в конце войны стала нехватка магазинов. Война привела в упадок розничную сеть: из 407 000 государственных и кооперативных торговых точек, функционировавших в конце 1940 года, осталось 245 000. Некоторые области, попавшие под оккупацию, потеряли 75–85 % магазинов, но даже в тылу розничная сеть сократилась не более чем на четверть. Соразмерно пострадали и склады, хранилища, элеваторы и охлаждаемые хранилища: 26 000 из них были полностью разрушены [Соколов, Назаров 1954: 44; Чернявский 1964: 108; Народное хозяйство СССР в Великой Отечественной войне 1990: 191]. Первой действительно насущной потребностью советской торговой системы была минимальная реконструкция разоренной системы, но магазинам нужно было конкурировать за рабочую силу и материалы с другими, столь же срочными проектами по восстановлению.
Таковы были показатели и обстоятельства в сфере распределения, с которыми столкнулись органы планирования после войны. Все они представляли собой чрезвычайные и нежелательные условия, и, более того, большинство правительств также сочли бы их препятствиями, которые необходимо преодолеть. По окончании войны программа советских политиков в области розничной торговли была сосредоточена на возвращении к нормальной жизни в каждом из этих аспектов. Под «нормальной» понималась система розничной торговли, действовавшая с 1936 по 1939 год, – система, построенная (по крайней мере, в теории) на торговле вне системы рационирования, открытом доступе в магазины, снижении роли распределения по месту работы, едином ценообразовании в каждой торговой точке в рамках каждого региона, «нормальной» структуре продаж и достаточном или, во всяком случае, постоянно растущем количестве потребительских товаров. К 1950 году экономические власти смогли, по сути, выполнить эти задачи. Магазины были постепенно восстановлены и вновь заняли преобладающее положение по сравнению с рыночной торговлей [Советская торговля. Статистический сборник 1956: 19, 137][600]. Система рационирования была упразднена – причем раньше, чем в любой другой крупной европейской стране, участвовавшей в войне, за исключением Италии, где она просто развалилась. Доля продаж водки вернулась к «нормальной» доле в 10–12 % розничных продаж; увеличились поставки тканей, одежды и обуви; к началу 1950-х годов даже потребительские товары длительного пользования продавались в большем количестве, чем до войны. Продажи продовольствия несколько отставали от промтоваров, которые к 1950 году превысили объем 1940 года (в реальных объемах) на 40 %, но в 1951 году реальные продажи продовольствия также превысили довоенные объемы [Там же: 9, 53][601]. С началом 1950-х годов по всем показателям, считавшимся наиболее значимыми в 1945 году, наблюдался плавный рост. Учитывая такие успехи, неудивительно, что в советской историографии послевоенной торговли преобладают триумфальные графики[602].
Прежде чем перейти от количественных тенденций к качественным изменениям, необходимо сделать два замечания. Во-первых, голод 1946–1947 годов оказал очень незначительное влияние на программу нормализации, хотя, очевидно, повлиял на график ее выполнения. В начале 1946 года Сталин публично объявил об отмене продовольственных карточек «в ближайшее время» [Сталин 16: 15], однако голод заставил его отложить этот шаг до декабря 1947 года[603]. Тем не менее голод скорее замедлил процесс нормализации, чем изменил его. Как отмечается в нескольких недавних работах, политики сделали первый шаг к упразднению системы рационирования, лишь когда послевоенный голод уже явно был на пороге. Подчеркивая материальные лишения, ставшие результатом этих реформ, Дональд Фильцер и В. Ф. Зима объясняют рост цен на нормированные продукты питания и отмену пайков у 27 миллионов граждан в сентябре 1946 года тем, что режим осознал недостаточность централизованных запасов продовольствия[604]. Однако в отношении ценообразования эту интерпретацию трудно совместить с дискуссиями о торговле, зафиксированными в архивных документах. Реформы сентября 1946 года следовали той же политической линии, которая лежала в основе системы распределения с момента введения «коммерческой» продажи продуктов питания в 1944 году. Исходя из идеи о том, что в послевоенное время распределение будет проходить этапы, определенные во время предыдущего перехода к торговле без рационирования, эта политика предусматривала постепенное сокращение разрыва в ценах между нормированными и коммерческими продажами и постепенное увеличение доли последних во всей розничной торговле. В течение нескольких месяцев, до сентября 1946 года, в правительстве, наряду с итогами процессов 1934–1935 годов, обсуждались прогнозы того, как реструктурированные цены (более высокие в системе рационирования, более низкие в коммерческой торговле) повлияют на различные социальные группы[605].
Голод, вероятно, способствовал принятию решений ограничить права на получение продовольственных пайков и переориентировать коммерческую сеть на продажу хлеба по высоким ценам; но даже здесь его влияние трудно отделить от общего политического курса конца войны. Что касается коммерческой продажи хлеба, то голод скорее усилил программу нормализации, чем помешал ее осуществлению. В отсутствие возможности обеспечить пайки для всех, коммерческая продажа хлеба представляла собой шаг в желаемом направлении – устранить зависимость доступа к товарам от социального или политического статуса и установить зависимость от платежеспособности, решающего фактора «нормальной» торговли. Как следствие, коммерческая продажа хлеба увеличила количество продовольствия, доступного крестьянам, которые были основными жертвами голода. Еще одной задачей с точки зрения нормализации было прекращение зависимости доходов государства от продаж водки, чего удалось достичь через сокращение государственных льгот на закупку хлеба. Зависимость режима от торговли водкой, оправданная во время войны, поставила правительство в неловкое положение в 1946 году: в финансовом отношении оно не могло позволить себе сократить продажу водки, но в условиях нарастающего голода перенаправление картофеля и зерна на производство водки наверняка вызывало угрызение совести у некоторых политиков и усугубляло политические риски. Неопубликованные статистические данные о торговле свидетельствуют: с 38 % от общего объема розничных продаж в 1945 году доля водки упала до 23 % в 1946 году, 13 % в 1947 году и до беспрецедентного показателя (что больше никогда не повторится) в 6 % в 1948 году. Продажи хлеба развивались в обратном направлении, подскочив с 7 % от общего объема продаж в 1945 году до 15 % в 1946 годуидо 18 % два года спустя[606]. Несмотря на эти изменения, торговая политика в 1946–1947 годах гораздо больше характеризуется преемственностью планам военного времени, чем отклонениями от них, вызванными голодом.
Второе замечание, касающееся количественных вопросов, заключается в том, что торговая политика становилась все более своеобразной по мере исчезновения отклонений военного времени. Начиная с 1949 года внимание плановиков переключилось с «устранения отклонений» на стимулирование экономического роста, с одной стороны, и на снижение цен – с другой. Помимо плавного роста поставок и продаж, а также отчасти для стимулирования продаж, советские лидеры хотели иметь возможность плавно снижать динамику цен как на открытом рынке, так и в торговых предприятиях социалистического сектора. Что касается свободного рынка, администрация могла влиять на цены либо со стороны предложения, либо со стороны спроса: она могла увеличить производство ровно настолько, чтобы товаров по государственным ценам хватало для удовлетворения спроса, или она могла снизить спрос (как это было сделано в декабре 1947 года, когда «избыточная масса денег» была, как одобрительно замечал 3. В. Атлас, устранена посредством «хирургической операции» [Атлас 1969: 295]). В сочетании с более высоким урожаем 1947 года денежная реформа дала желаемый эффект: индекс цен для рыночных продаж продуктов питания в первом квартале 1948 года снизился в три раза по сравнению с предыдущим годом [Там же: 302; Соколов, Назаров 1954: 61][607]. Однако в целом советская политика была ориентирована на предложение. В конце 1940-х годов ориентация на предложение даже вынудила политиков принять необычное решение – разрешить потребительским кооперативам покупать сельскохозяйственную продукцию и открывать специальные магазины для ее продажи по рыночным ценам. Эта политика, начавшаяся вследствие неурожая 1946 года и проводившаяся только до 1949 года, явно была направлена на увеличение количества продаваемого продовольствия[608].
С 1948 года стремление советских властей снизить цены в государственной и кооперативной торговле вступало в противоречие с целью снизить рыночные цены в частном секторе. Весной 1948 года, вероятно, некоторое снижение официального уровня цен было необходимо: государственные и кооперативные продажи после денежной реформы были необычайно низкими, во-первых, потому что граждане совершили много покупок в конце 1947 года, а во-вторых, потому что у них было слишком мало денег для удовлетворения плановых показателей продаж в розничной торговле [Дихтяр 1965: 270][609]. Однако в течение следующих нескольких лет снижение цен в государственной и кооперативной торговле имело мало общего с издержками или с ростом расходов граждан на потребление. Уже в 1955 году советский представитель в Экономическом совете ООН хвастался снижением цен, которое проводилось ежегодно в течение предыдущих семи лет:
В Советском Союзе цены снижаются даже на товары, которые все еще являются дефицитными, если эти товары важны для массового потребления. Это стимулирует дальнейший спрос и заставляет промышленность быстрее наращивать производство необходимых дефицитных товаров[610].
Однако, как с 1959 года признают советские и российские экономисты, результат такого подхода был неоднозначным. Параллельно значительному росту снабжения товаров народного потребления и, разумеется, «материального благосостояния населения», искусственно заниженные цены в социалистическом секторе способствовали возникновению дефицита и очередей. Это заметно в ценовом разрыве между государственными и рыночными ценами: в 1943 году, когда эта разница достигла пика, соотношение государственных и рыночных цен составляло 100: 134; к 1946 году оно упало до 100: 400, а затем увеличилось во время голода. В 1950 году оно вновь снизилось до 100: ПО, но затем снова медленно, но неуклонно росло и в 1954 году достигло показателя в 100: 134. По словам Малафеева, «на колхозном рынке (а также в торговле промтоварами “из-под полы”) устанавливалась своего рода монопольная цена, которая в определенной мере использовалась спекулятивными элементами для перераспределения некоторой части народного дохода в свою пользу» [Малафеев 1964: 265][611].
Очевидно, что разница в ценах в начале 1950-х годов была несравнима с разрывом между ними в военное время, а наиболее дефицитными товарами были не те же продукты, что во время войны. Хотя дефициту хлеба продолжало уделяться большое внимание в тайной переписке по вопросам торговли вплоть до середины 1950 года, а в 1951 году кратко упоминался дефицит мяса, сливочного масла, муки и рыбы, в протоколах совещаний торговых ведомств нижнего уровня 1948–1949 годов уже можно уловить проблески восстановления потребительской экономики. В тот же период провинциальные магазины Курской области начали сообщать о высоком неудовлетворенном спросе на обувь на высоких каблуках. Кроме того, показателен следующий список дефицитных товаров в небольших городах Рязанской области: музыкальные инструменты, модельная мужская и женская обувь, косметика, зимние спортивные товары, мыло, бритвы, чулки, носки, перчатки, иголки, ленты, чай, лампы, лампочки, санки, фонарики, проволока, безалкогольные напитки и молоко (рис. 12)[612].
Рис. 12. Очередь за тканью и обувью в пригородах Ленинграда, 1947 год (РГАКФД)
Хотя видное место в этом списке занимали «предметы первой необходимости», наличие в нем и таких статей, как музыкальные инструменты, спортивные товары и модная обувь, указывает на то, что ожидания потребителей теперь не ограничивались простым выживанием. Хрущев объяснил это развитие в 1954 году, используя те же формулировки, что встречались в дискуссиях о торговле конца 1930-х (или даже 1920-х) годов: «Спрос на высококачественные товары охватил широкие слои населения»[613].
Таблица 7.1. Потребление тканей и обуви жителями городов на душу населения, сравнение 1934 и 1952 годов
Источники: РГАЭ. Ф. 1562. Оп. 15. Д. 1119, Л. 86, 88; Оп. 26. Д. 80. Л. 14.
Склонность рассматривать дефицит как признак благополучия препятствовала любым усилиям по его преодолению, но кое в чем Хрущев был прав. Послевоенные исследования бюджетов домохозяйств показывают (еще более отчетливо, чем в конце 1930-х годов) заметное уменьшение социального расслоения в городском потреблении. Городские домохозяйства представителей рабочего класса, служащих и управленцев к 1952 году фактически сравнялись в уровне потребления. Самая подробная количественная информация снова касается потребления тканей и обуви (табл. 7.1). Хотя мной не были найдены такие непосредственные количественные данные по другим товарам, структура расходов демонстрирует, что в своем потреблении различные городские социальные группы становились все более похожими друг на Друга.
Даже в отношении таких типично классово сегментированных товаров, как книги, газеты (предмет потребления среднего класса) и алкоголь (преимущественно предмет потребления рабочего класса), разница в расходах между рабочими, служащими и управленцами составляла немногим более одного рубля в месяц. Это произошло отчасти благодаря росту доходов рабочего класса (к началу 1950-х годов расхождение в доходах между неквалифицированными рабочими и имеющими среднее техническое или университетское образование инженерами и руководителями сократилась всего до 25 %) и отчасти благодаря тому, что жены представителей рабочего класса устраивались на работу, а жены представителей управленческого класса – чаще всего нет[614]. Географическое неравенство в снабжении – между деревнями и городами, между разными республиками, между Москвой и другими местами – в посткризисный период не исчезло. Напротив, объем товаров, приходившихся на долю Москвы, в период с 1933 по 1951 год значительно увеличился, а в 1955 году только пять крупнейших магазинов Советского Союза, расположенных в Москве и Ленинграде, обеспечивали 1,2 % всего дохода от продаж в стране [Советская торговля. Статистический сборник 1956: 203, ср. с 20].
Поздний сталинский период стал переходным этапом между экстремальными, угрожающими жизни лишениями и кризисами периода с 1917 по 1948 год и экономикой повседневного дефицита последующих лет. Хотя на самом абстрактном уровне дефициты 1940-х и 1950-х годов одинаково выражали дисбаланс между спросом и предложением, дисбаланс 1940-х годов был вызван недостаточностью предложения относительно абсолютных потребностей населения, в то время как дисбаланс 1950-х годов отражал недочеты в ценообразовании, бюрократизацию производства и организацию торговли. Таким образом, отклонения, вызванные войной, были успешно преодолены к концу 1940-х годов, а отклонения, вызванные послевоенной ценовой политикой, оставались проблемой до 1953 года и даже дольше. Хрущев, казалось, приблизился к решению, когда признал, что «сегодня, когда цены значительно снижаются в течение ряда лет, наблюдается недостаточное предложение некоторых товаров»[615], – однако его идеи проходили через призму оптимистической сталинской интерпретации дефицита. В результате этой близорукости и своеобразного представления властей, что цены важнее, чем прибыль от производства и розничной торговли, чем удобство потребителя или его время, – нормализация была обречена оставаться частичной, несмотря на значительный экономический рост.
Кадровая политика в послевоенной торговле
Количественно измеримый рост был не единственным существенным событием в послевоенной советской торговле, но он лежал в основе всех других изменений. В 1948–1950 годах в торговой политике произошел переход от экономического восстановления к экономическому росту не только через новый акцент на снижение цен и увеличение объема продаж, но и через постановку неэкономических целей. Политический интерес к качественным аспектам торговли, равно как и к количественным, изначально ограничивался негативной целью «устранения отклонений» – прежде всего неправомерных действий работников, которые, как утверждалось, участились в результате экономических кризисов периода войны и послевоенного времени. После 1948 года, хотя такие нарушения не исчезли, развернутая против них кампания была включена в позитивную кампанию «культурности», которая, как и ранее, предполагала улучшение качества обслуживания клиентов, повышение квалификации сотрудников и их эффективности, расширение ассортимента и улучшение качества товаров. В начале 1950-х годов политики подчеркивали позитивную повестку, тем самым выражая возродившийся оптимизм по отношению к будущему. Эта установка резко контрастировала с их деятельностью первых послевоенных лет, для которой была характерна подозрительность, скрытность и применение репрессий.
Негативная кампания является примером преемственности в политике не только с конца 1930-х годов, но и с момента установления коммунистической власти. К началу 1920-х годов советские лидеры перенесли свое недоверие к частным предпринимателям на работников государственной и кооперативной торговли. Принятые в то время подходы к борьбе с недочетами и промахами – показательные процессы, расстрелы, чистки и воспитание – оставались неизменными в течение последующих тридцати лет. Между тем постоянное клеймение в прессе «жуликов за прилавком», похоже, сформировало определенное общественное мнение о работниках торговли. Как мы видели во второй главе, судебные процессы, призванные продемонстрировать случаи взяточничества в социалистическом торговом секторе, в 1920-х годах вызвали негативную реакцию на том основании, что получение взяток отнюдь не ограничивалось коммерческой сферой, и неразумно «использовать смертную казнь для борьбы с вековым, обыденным укладом российской жизни». Однако к 1940-м годам граждане почти повсеместно считали торговлю рассадником воровства, взяточничества, спекуляции и других экономических нарушений, и это восприятие выходило далеко за рамки правонарушений, подтвержденных документально[616].
В послевоенное время в результате голода 1946–1947 годов и попытки в 1947–1948 годах восстановить довоенный политический контроль, нарушения в торговом секторе вновь заняли свое место в политической повестке дня. Новая кампания предсказуемо была направлена на контроль распределения продовольствия, и своего пика она достигла в период между сентябрем 1946 года, когда сельские жители и некоторые горожане лишились продовольственных пайков, и декабрем 1948 года – спустя год после перехода к «свободной» торговле[617]. ФилоСофия этого периода метко выражена в одном комментарии в юридической прессе тех лет: «…государство не так заинтересовано в оплате товара, как в его правильном распределении» [Смолицкий 1946: 23]. Рационирование способствовало «правильному распределению» во времена дефицита, не только обеспечивая ограниченное количество продуктов питания и потребительских товаров для каждого потребителя, но и возлагая на магазины дополнительные процедуры учета. Сотрудникам торговых предприятий было сложнее злоупотреблять своим доступом к дефицитным товарам, поскольку персоналу приходилось сводить баланс выручки от продаж не только по деньгам, но и по погашенным продовольственным карточкам. Возможно, этим объясняется низкий уровень хищений среди сотрудников, выявленный в ходе проверки розничной сети Министерства торговли, – всего от 0,15 до 0,22 % от объема продаж в 1944–1946 годах[618]. С другой стороны, кажется очевидным, что многие нарушения просто остались незамеченными. Директора магазинов, продавцы и кассиры часто платили за то, что забирали; откладывали самые популярные товары для сбыта на стороне, а потом оформляли продажи по официальной цене и возвращали эту сумму в кассу – причем на черном рынке за этот товар они могли выручить в пять раз больше[619]. Рационирование просто означало, что разумно было доставать еще и карточки для погашения. Когда в 1946 году правительство вновь ужесточило контроль за торговлей продовольственными карточками на рынке, выяснилось, что основными их покупателями были работники магазинов и столовых[620].
В 1947 году произошло несколько новых попыток борьбы с правонарушениями в торговом секторе: были введены жесткие обязательные наказания за воровство, начались чистки в рядах «частников», развернулись кампания по борьбе с обсчитыванием покупателей и масштабные усилия по предотвращению злоупотреблений со стороны работников торговли в связи с декабрьской денежной реформой. Закон от 4 июня «Об уголовной ответственности за хищение государственного и общественного имущества», как и предыдущий от 7 августа 1932 года, был сформулирован очень обтекаемо, но работники торговли определенно входили в число предполагаемых преступников. Хотя уровень воровства работников торговли мог быть скромным с точки зрения стоимости украденных товаров, отдельные данные свидетельствуют об обратном с точки зрения числа его участников. На долю работников торговли приходилось более четверти всех обвинительных вердиктов за кражи в период с сентября 1945 года по апрель 1946 года, а отдельные региональные отчеты свидетельствуют о действительно огромном количестве нарушений: почти четыре тысячи работников торговли и общепита в Башкирской АССР были арестованы за кражи в первые три месяца 1944 года (период голода), две тысячи были задержаны во Владимирской области за первые одиннадцать месяцев 1947 года[621]. Из этих разрозненных сообщений вырисовывается картина настоящей эпидемии мелкого воровства на заводах, производящих потребительские товары, и в торговле.
Предприятия государственной и кооперативной торговли также были вынуждены заниматься чисткой «частников» в 1947–1948 годах. Как показано в шестой главе, социалистические торговые сети пострадали от возобновления частной торговли не только из-за появления конкуренции, но из-за того, что им приходилось вступать в непосредственные договорные отношения с частными предпринимателями. Управляющие магазинами заключали сделки с местными кустарями и фабриками, чтобы продавать товары в частном порядке по оговоренной цене; в ларьках продавались фрукты, полученные частным порядком; кооперативы обращались к частным лицам, чтобы открывать рестораны, парикмахерские и фотостудии для получения этими лицами прибыли – словом, было возможно множество разных «комбинаций», которые развивались с 1944 по 1947 год. Кооперативы в своих отношениях с поставщиками частных товаров и услуг пошли дальше предприятий государственной торговли и привлекли внимание к подобной практике в сентябре 1947 года; последовала серия расследований и приговоров, которые в конечном итоге перекинулись на государственный сектор и привели к чистке весной 1948 года[622]. Весь этот процесс повторял чистку бывших частников из государственной и кооперативной торговли, которая произошла в начале 1930-х годов, а до этого – в 1920-х годах. Как и закон о воровстве от 4 июня, чистка лиц, связанных с частным сектором, показала, что рефлекторной реакцией политиков на социально-экономический кризис является подавление и репрессии. Еще одним свидетельством бесплодных действий партии является широко освещаемая в 1947 году речь В. М. Молотова, в которой экономические преступления объяснялись тем, что «пережитки капитализма в сознании людей весьма живучи»[623].
Еще одной возрожденной практикой кампаний 1930-х годов стала проведенная в августе 1947 года «проверка» торговых организаций на «точность выдачи потребителям продуктов питания и промышленных товаров». Проведенная Государственной торговой инспекцией совместно с МВД, эта операция под прикрытием была направлена против обмана потребителей в сфере торговли. Продавцы подкручивали весы и измерительные приборы, хитрили с этикетками, разбавляли или подделывали продукты и косметику, – все это позволяло им украсть разницу между тем, за что покупатели платили, и тем, что получали. Инспекция подтвердила распространенность обсчитывания, выявив случаи обмана в более чем пятой части из 21 358 торговых точек и заведений общепита, подвергшихся проверке, и уличив в обмане 15 737 отдельных работников торговли, некоторые из которых пытались откупиться от проверяющих. К сожалению, проверка не оказала заметного сдерживающего эффекта. Поскольку МВД было обязано отчитаться перед Сталиным, торговая инспекция провалила это мероприятие: только 1 755 виновных попали под следствие, а остальные 14 000 были просто оштрафованы, в результате чего через год в ходе повторной операции были выявлены аналогичные показатели нарушений[624].
Учитывая состояние этики труда в советской торговле, распространение схем «второй экономики» было неизбежно, когда прекращение действия системы рационирования совпало с денежной реформой, предполагавшей единовременный 90 %-ный налог на сбережения. Управляющие магазинами, бухгалтеры и другие работники торговли имели привилегированный доступ к товарам, а значит, их уникальное положение позволяло им заниматься отмыванием денег. Выкупая товары в своих магазинах на сбережения, недобросовестные работники торговли надеялись перепродать их либо на рынке, либо в собственных магазинах по выгодной цене в новых рублях. Неудивительно, что такие махинации стали предметом очередной кампании против неправомерных действий в торговом секторе. Во время и сразу после проведения реформы резко усилился мониторинг торговой сети, в результате чего в последние две недели декабря за злоупотребления, связанные с денежной реформой, было арестовано около 3000 работников торговли, в том числе 1100 директоров магазинов и почти 900 членов партии; аналогичные данные поступали каждые две недели в январе и феврале[625]. На местном уровне эти злоупотребления значительно ускорили текучку кадров на руководящих торговых должностях: в Рязанской области из 5068 «материально ответственных работников» торговли в 1948 году за злоупотребление служебным положением был уволен 761 человек, а в следующем году – около 400[626].
Невозможно определить, сколько денег было отмыто через торговый сектор в 1947–1948 годах. Как и в случае с хищениями, совершаемыми сотрудниками, большинство нарушений, вероятно, были незначительными. Однако были и исключения. В подмосковном Тушино два директора магазинов – оба члены Коммунистической партии – вместе скупили невероятное количество товаров: 296 пар женской обуви, 1248 костюмов, 6750 пар женских чулок, 239 пар брюк, 56 женских платьев, 236 детских одеял, 29 женских блузок и жакетов, 140 пар детских шорт, 600 метров оконной ленты, 117 меховых изделий, 60 пар варежек, 38 узких и 28 обыкновенных скатертей, 5400 катушек ниток, 150 метров кружев, 170 флаконов духов, 11 800 бритвенных лезвий и неустановленное количество «других товаров» с целью перепродажи за новые рубли по новым, повышенным государственным ценам. Спрятав эти товары в подвалах магазинов в декабре, они потихоньку передавали их на рынок через пару безработных спекулянтов, а также продавали в своих собственных магазинах. Это, безусловно, было крупномасштабное отмывание денег[627].
В этическом отношении нормализации в советской торговле явно не произошло вплоть до середины 1948 года, когда злоупотребления, связанные с денежной реформой, начали постепенно сходить на нет. В дальнейшем картина становится более неоднозначной. Внимание политиков к нарушениям в торговом секторе ослабло – или, по крайней мере, иссякло на высоком уровне. Нам известно, что в начале 1950-х годов количество приговоров за кражи, предположительно включая кражи в сфере торговли, резко снизилось. Однако, как утверждает Питер Соломон, это с большей вероятностью может быть связано с изменениями в судебном процессе, чем с какими-либо поведенческими метаморфозами со стороны работников [Solomon 1996: 435]. Число уголовных приговоров за обсчитывание при выдаче сдачи и завышение цен, похоже, осталось примерно на том же уровне, что и в конце 1940-х годов[628]. Некоторые виды нарушений стало проще осуществлять в связи с окончанием эпохи рационирования: продавать через черный ход стало проще, когда управляющему магазином всего лишь необходимо было пробить на кассе определенное количество мелких продаж. Тем не менее в 1954 году в отчете милиции о спекуляции утверждалось, что число подобных нарушений «несомненно» снизилось «с первых послевоенных лет», – хотя несколько месяцев спустя в том же ведомстве предположили, что масштабы воровства, особенно в торговой системе, в отраслях производства потребительских товаров и в организациях по закупке продовольствия, остаются неизменными, а также что уровень мелкой спекуляции «на рынках, в магазинах и на улице» не снизился[629]. Наконец, неправомерное поведение, не подл ежащее уголовному преследованию (например, удержание выбранных товаров для знакомых или некорректное информирование о поставках дефицитных продуктов), оставалось повсеместным до тех пор, пока продолжался дефицит, то есть даже после 1953 года.
С 1949 по 1953 год ни этические нарушения, ни борьба с ними не исчезли, но стали менее актуальными. Экономическая и политическая стабилизация позволила руководству страны прекратить вершить правосудие в формате кампаний и включить уголовные санкции в широкую программу по улучшению ситуации в торговле. В феврале 1949 года была издана брошюра о воровстве в торговом секторе, в заключении к которой был сделан намек на произошедший сдвиг, со ссылкой на наиболее положительные слова Сталина в адрес торговли:
Работники торговли должны постоянно помнить указание великого Сталина о том, что «советская торговля есть наше, родное большевистское дело, а работники торговли, в том числе работники прилавка, если они только работают честно, – являются проводниками нашего, революционного, большевистского дела» [Александров, Мариупольский 1949:21].
Что касается работников, то политические стремления к повышению качества вновь привели к распространению программ их обучения. Нехватка рабочей силы в военное время вынудила управляющих принимать в штат домохозяек и подростков, что укрепило феминизированный и неквалифицированный образ работников магазина. Если в 1935 году женщины составляли 31 % работников торговли, то десять лет спустя они составляли уже 72 %; подростки составляли 8 %[630]. Вскоре были восстановлены краткие курсы «технического минимума» для обучения базовым навыкам продаж, а также вновь открыты торговые институты для подготовки управляющих и товароведов. К 1950 году все эти программы оканчивало в несколько раз больше выпускников, чем в 1930-е годы [Куликов, Родин 1958; Соколов, Назаров 1954: 58; Альтшуль и др. 1967: 163].
В дополнение к этому, за счет снижения интереса к торговле со стороны высшего руководства произошло смещение акцента с наказания на долгосрочное улучшение ситуации через образование. Послевоенные меры наказания и чистки работников торговли занимали самые верхние эшелоны власти: Министерство внутренней торговли, Генеральную прокуратуру, Совет министров, Центральный комитет ВКП(б), Комиссию партийного контроля при ЦК ВКП(б), НКВД/МВД и в конечном счете самого Сталина. В то же время подготовка торговых кадров и другие постепенные улучшения были возложены на представителей самых нижних ступеней советской структуры власти: на отделения профессиональной ассоциации продавцов, областные кооперативные профсоюзы и местные или областные отделы торговли. Кроме того, что министерство торговли стремилось показать прогресс в своей ежегодной статистике по персоналу, этой сфере в целом уделялось мало внимания. Когда политики ослабили кампанию по борьбе с нарушениями в торговом секторе, качественные аспекты торговли – фактически все аспекты, кроме движения цен и объема продаж – пропали из их поля зрения.
«Культурная торговля» после войны: баланс
Итак, на фоне окончания действия политики рационирования, роста продаж и ощутимого снижения количества нарушений в сфере торговли, власти пришли к выводу, что кризис преодолен. Теперь они могли делегировать полномочия по контролю за торговлей нижестоящим инстанциям, не связанным с политикой, а именно местным торговым управлениям. Обратившись к материалам московских и курских архивов, в последней части этой главы мы рассмотрим, до какой степени вопросы, занимавшие внимание местных кадров – управляющих магазинами, чиновников из отделов торговли, профсоюзных активистов – соответствовали представлению Кремля о том, что наступила новая эра. В целом такие настроения действительно проявлялись в повышенном внимании, которое местные кадры уделяли атмосфере и рекламе в розничной торговле. Нельзя сказать, что политическое руководство просто отказалось от репрессивных мер; дело, скорее, было в том, что по мере улучшения материального положения в послевоенный период акцент смещался с негативных составляющих торговой политики на позитивные. При этом основой преобразования советских магазинов вновь послужила довоенная концепция «культурной торговли».
«Культурность» розничной торговли стала показательным примером того, что Т. Мартин назвал «мягкой» политикой [Martin 2001: 21–22, 76]. В послевоенный период, как и в 1930-х годах, чиновники низшего звена часто получали систематические указания по таким вопросам, как обслуживание покупателей, «минимальный ассортимент» потребительских товаров и обучение сотрудников. Распоряжения доходили до управляющих магазинами через такие «мягкие» каналы, как региональный торговый отдел местного совета, которому управляющие обязаны были предоставлять периодические отчеты. Они не подкреплялись силовым принуждением. По сравнению с карательными кампаниями, проводившимися такими бескомпромиссными организациями, как партия, прокуратура и НКВД/МВД, где на кону стояла вся карьера, невыполнение требований «культурной торговли» едва ли грозило выговором. Однако несмотря на то что за неэффективное управление магазином или пренебрежение к установке в торговом помещении зеркал никого не наказывали лишением свободы, мягкая политика могла быть эффективной. Кампания культурной торговли работала на основе репутационных стимулов, а не на устрашении, и снискала популярность среди членов профсоюза продавцов и работников с активной гражданской позицией: они чувствовали, что их ценят, что, безусловно, было редкой наградой для сектора, дающего мало поводов для морального удовлетворения.
Как в случае с другими «мягкими» инициативами, по мере удаления от центра результаты этой кампании были все менее заметны. В Москве борьба за культурность торговли иногда подкреплялась силовыми методами, как и в случае с постановлениями 1939 года, касающимися очередей и выдворений. В других частях страны такое было невозможно представить. Даже в декабре 1947 года, когда в рамках жесткой политики на первый план вышло сворачивание рационирования, региональные партийные организации уделяли гораздо больше внимания мерам наказания, чем непосредственно торговле. 12 из 15 регионов, в которых проводились опросы для составления доклада в Центральный комитет, не заключили договоров о снабжении и не организовали поставок и в результате 16 декабря оказались «абсолютно неподготовленными». Они знали по опыту, как смягчить последствия. Областные кооперативы как минимум в шести регионах отправили все свои запасы продовольствия в большие города на первые несколько дней после отмены рационирования, а крупные города мобилизовали свои ресурсы для снабжения крупных магазинов в своих центральных районах. Рабочие районы на окраинах, не говоря уже о деревнях, привлекали меньше внимания общественности, и поэтому на них легче было закрыть глаза[631].
Неясно, был ли кто-то привлечен к дисциплинарной ответственности за принятие таких решений, поскольку центральные органы планирования во многом поддерживали политику преференциального снабжения. В основном их волновала ситуация Москве, которой была посвящена целая серия докладов на самом высоком уровне[632]. Осознавая этот интерес, московское муниципальное правительство в декабре 1947 года скопом выпустило целый ряд распоряжений: управляющие магазинами должны были за месяц провести ремонт в зданиях, поместить на входе информацию о графике работы и доступном ассортименте, начать продавать товары только в надлежащей упаковке, обеспечить в магазинах ежедневную уборку, «ликвидировать» очереди, а также оборудовать магазины витринными шкафами и другими атрибутами культурной торговли. Переход к торговле без рационирования в столице был отмечен умопомрачительным количеством рекламы: продовольственное снабжение было представлено в виде множества «подарков» от доброжелателей из национальных республик, а магазины были объявлены неотъемлемой частью кампании по превращению Москвы в «самый красивый, самый благоустроенный и самый культурный город мира»[633].
Итак, в Москве и в регионах «культурность» торговли проявлялась по-разному. Различия прослеживались и от магазина к магазину. Прежде чем переходить к торговле на региональном уровне, давайте обратимся к образцу культурности – ЦУМу, флагманскому универмагу СССР, поскольку его архивные материалы предоставляют уникальную возможность рассмотреть вопросы торговли на уровне отдельного магазина[634]. В ЦУМе, как в самом популярном и заметном магазине страны, естественно, приняли повестку культурной торговли раньше и с большей охотой, чем в других магазинах[635]. Управляющие ЦУМа воспринимали свой универмаг как образцовый; они чувствовали, что их усилия отражаются не только на них самих, на отделах, в которых они работают, или на всем магазине в целом, но даже на состоянии торговли во всем Советском Союзе и на престиже Советского государства. Такие настроения звучали на совещаниях в течение всего послевоенного сталинского периода в десятке разных формулировок: «Центральный универмаг – особый универмаг, и как у нас, так и за рубежом принято судить обо всей советской торговле по нашему магазину»; «Наш магазин – всесоюзный, и хотя бы только поэтому он должен иметь соответствующий внешний вид». В 1949 году директор ЦУМа даже настаивал на том, что обслуживание посетителей и «культурность» являются для магазина приоритетами более важными, чем выполнение плана[636].
Представление администраторов о культурности определяло и подбор товаров, и организацию услуг в магазине. Как и в довоенный период, ЦУМ следовал примеру зарубежных универмагов: он получал по подписке американские журналы о торговле, из которых управляющие должны были черпать полезные идеи[637]. В поисках более близких образцов они обращались к довоенному периоду. Администраторы ЦУМа считали, что в 1930-х годах их магазин был культурнее, поскольку тогда он был якобы лучше оснащен, в нем было «тепло, чисто и приятно», а по его этажам свободно не разгуливали спекулянты[638]. В попытке воссоздать изначально присущую магазину атмосферу эксклюзивности, управляющие вернули в него ряд услуг для посетителей, которые предлагались в довоенные годы, и ограничили ассортимент предметами роскоши. До конца 1940-х годов, когда покупатели обращались за основными товарами, такими как хлопчатобумажная ткань, продавцы вынуждены были перенаправлять их на Тишинский рынок[639]. Управляющие сделали выбор в пользу сохранения престижа магазина, продвигая товары, произведенные в небольших количествах собственным производственным подразделением ЦУМа и, следовательно, недоступные для других магазинов. Поэтому основной аудиторией ЦУМа стали покупатели, для которых потребление было средством проявления индивидуальности и самовыражения (рис. 13). Такой подход был очень далек от интересов большинства советских граждан[640].
Рис. 13. Отдел кружев в ЦУМе, 1948 год. Фото предоставлено Российским государственным архивом кинофотодокументов (РГАКФД)
В своем стремлении к эксклюзивности ЦУМ использовал импортные потребительские товары, которые прибывали в небольших количествах из Чехословакии и ГДР, что было новым явлением, характерным для послевоенного периода[641]. После войны импортные товары пользовались огромным успехом – как в первоклассных универмагах, так и на базарах и в комиссионных магазинах, в которых продавались так называемые «трофейные» предметы. По данным из архива ЦУМа, особым спросом пользовались импортные чулочные изделия. В разгар голода весны 1947 года капроновые колготки привлекали толпы покупательниц: женщины собирались у прилавка, пробовали выставленные образцы на ощупь и раскупали чулки, как только прибывала очередная партия[642].
Расширенное предложение европейских импортных товаров соответствовало высококлассному образу ЦУМа, но вызывало определенное недоумение. Идея культурной торговли всегда была связана с понятием социалистической современности и благополучия, патриотическое содержание которого в конце войны только усилилось. Придерживаясь этой концепции, руководители ЦУМа хотели бы, чтобы «московские товары» были «не хуже, чем товары из Лондона или Парижа». Но на самом деле в каждом отделе жаловались, что даже в Прибалтике производят более качественные товары, чем в СССР. Лучшее, что можно было сказать о советской одежде, это то, что порой она была добротно сшита, – однако она обычно была некрасивой и не отличалась оригинальностью, поэтому покупатели всегда предпочитали одежду иностранных марок. Из-за этого продавцам было сложно служить «агитаторами» и «пропагандистами» товаров советского производства, как это предписывали регулярно выпускавшиеся постановления. Кроме того, росла осведомленность о благополучии зарубежных стран, о которой говорили солдаты, вернувшиеся с войны[643].
Хорошо продавались и некоторые эксклюзивные советские товары. В ЦУМе начали продавать дорогие предметы интерьера, а новую линию товаров обычно представляли в торжественной обстановке. Например, по случаю 30-летия Октябрьской революции были представлены ковры из Центральной Азии, а в аккурат к тридцать третьей годовщине подоспели элитные мебельные гарнитуры. За исключением сомнительного утверждения о том, что эти товары: «…безусловно, улучшили повседневную жизнь советских людей», в архивах не указано, находили ли они своих покупателей[644]. Впрочем, телевизоры распродавали сразу. По словам заведующего отделом электронных товаров, посетители настаивали на том, чтобы им продали даже модели с браком. Судя по распространенности спекулянтов в этом отделе, к 1950 году телевизоры уже стали объектом активно растущего черного рынка. Аналогично частные лица стали покупать автомобили, и появился вторичный рынок их перепродажи[645]. Спрос на другие предметы современной бытовой техники (стиральные машины, холодильники и пылесосы) также опережал предложение, чему, несомненно, способствовали льготные цены [Hanson 1968: 112].
Это все, что касается успехов «культурной торговли» в ЦУМе. Должно быть ясно, что управляющие ЦУМа уделяли внимание постановлениям «мягкой» политики; они ассоциировали себя с повесткой культурной торговли и сделали ее главной стратегией своего магазина. Однако даже в ЦУМе попытки сделать торговлю более культурной сталкивались с экономическими реалиями и приоритетами поздней сталинской эпохи. Например, нужно было обеспечивать выполнение оптимистичных прогнозов продаж. В периоды необычного спада продаж, например, весной 1947 года и зимой 1948 года, планы продаж ЦУМа шли вразрез с их деятельностью по созданию культурного образа. Впервые на совещаниях руководства другие магазины были названы конкурентами, не говоря уже о мелких торговцах, предлагающих аналогичный ассортимент по более низким ценам в самом универмаге. Однако специализация на высококачественных товарах не позволяла руководству ЦУМа расширять ассортимент более дешевых, которые могли удовлетворить спрос покупателей, стесненных в средствах. Впрочем, в другое время эти две задачи выполнялись одновременно. Многие нововведения в обслуживании покупателей и рекламе, то есть в направлениях, которые традиционно относились к концепции «культурности», сделанные универмагом в послевоенный период, проистекали из усилий, направленных прежде всего на повышение продаж. Один из заведующих с удивлением обнаружил, что у продавцов, которые улыбаются, посетители покупают охотнее. Другой понял, что может поднять продажи неходовых предметов одежды, если их будут носить молодые красивые продавщицы. В таких нововведениях, ориентированных на прибыль, как правило, отсутствовала просветительская составляющая торговли, которая столь широко обсуждалась руководством магазина в 1930-х годах. Продавцы все еще могли давать покупателям рекомендации, однако теперь их более насущной задачей было стимулирование спроса и удовлетворение вкусов покупателей[646].
Однако даже в ЦУМе продавцы не соответствовали ожиданиям начальства. Действительно вопиющие проявления бескультурья были редкостью, как, например, случай, когда продавец помог покупательнице сесть на велосипед, которым она интересовалась, а когда она отказалась оставить ему чаевые, проколол шины[647]. Обычно продавцы были грубы с плохо одетыми покупателями, хотя, как говорили, в других магазинах эта проблема стояла еще более остро. На вопросы покупателей они продолжали отвечать такими полезными комментариями, как «Стойте в очереди и узнаете!»; в начале рабочего дня первые полчаса они совершали покупки сами и припрятывали дефицитные товары для знакомых и друзей[648]. Такие проблемы были почти неизбежны на фоне продолжавшихся случаев дефицита и слабо развитой системы трудовых норм. Начальство предпочитало проявлять свою власть через устрашение продавцов. По выражению одного управляющего, «Если вы ходите по залу, а продавец не волнуется и не нервничает, это очень плохо!» Однако худшее, что начальство действительно могло сделать с несговорчивым работником, это перевести его на склад. Правда, это было слабой угрозой для продавцов, которые ориентировались на «вторую экономику»[649].
При всех своих недостатках ЦУМ был в лучшем случае искаженным «отражением» советской торговли 1945–1953 годов. Флагманский магазин Министерства торговли, расположенный в центре столицы, находящийся под покровительством «множества начальников» и иностранных высокопоставленных лиц, обладающий фактической монополией на новинки, импортные товары и предметы роскоши, был защищен от трудностей со снабжением, с которыми сталкивались обычные торговые заведения. Хотя универмаг должен был получать некоторые из товаров через бюрократическую систему, на что управляющие бесконечно жаловались, большая часть его ассортимента могла приобретаться по контрактам, которые руководство магазина заключало независимо от властей, и поставляться от собственных производственных подразделений. Если средств не хватало, ЦУМ всегда мог рассчитывать на помощь правительства. Благодаря этим преимуществам у управляющих ЦУМа было достаточно времени для работы над «культурным» образом универмага. Неоднозначность их успехов дает представление о том, с какими препятствиями сталкивались обычные магазины в осуществлении программы культурной торговли.
Обычные магазины были более уязвимы перед превратностями рынка. Стиль работы ЦУМа после прекращения работы системы рационирования почти не изменился. Он был эксклюзивным коммерческим магазином в 1945–1947 годах и остался таковым в период с 1948 по 1953 год. Большинство розничных магазинов страны, напротив, в декабре 1947 года претерпели коренные преобразования. Произошедшие изменения сравнимы с теми, которые привнесли голод 1946–1947 годов и улучшение ситуации после 1948 года. Пока в 1947 году заведующие отделами ЦУМа, покупатели и старшие продавцы обсуждали тот же круг вопросов, что и в 1953 году, в региональных архивах (в данном случае – в архивах Курской области) наглядно отражены события, перемены и проявления жесткой политики, которые происходили в промежутке между окончанием войны и окончанием сталинского периода.
С 1945 по 1947 год центральным вопросом на совещаниях региональных отделов торговли был продовольственный кризис: «перебои», особенно в поставках муки, а также вопрос о том, кто недополучил хлеба. Неудивительно, что сельские жители, в том числе учителя и медики, оказывались в проигрыше, когда снабжения не хватало. Однако водка во время «перебоев» 1945 и 1946 годов оставалась доступна в каждом сельском торговом заведении, и, согласно одному региональному докладу, продавалась она активно[650]. Управляющие также были заинтересованы в поддержании порядка в очередях за продовольствием, которые продолжали возникать до и периодически после осени 1948 года, а также в отслеживании рыночных цен, задержании «спекулянтов» и предотвращении злоупотреблений продовольственными карточками[651]. Наконец, будучи заинтересованы в организации погашения «лимитных книжек» представителей местной элиты, они давали распоряжения откладывать товары «улучшенного ассортимента» для таких субсидированных продаж. Таким образом, льготы, которые центральное руководство все чаще считало отклонением от нормы, на местном уровне продолжали пользоваться активной поддержкой[652].
«Отклонения», которыми были озабочены областные власти к закату эпохи рационирования, проявлялись также в нехватке магазинов. В 1943 году Курск стал местом разрушительной битвы с фашистами, которой он дал свое имя, поэтому жителям города предстояло приложить гораздо больше усилий к восстановлению довоенной жизни. В апреле 1949 года в одном отчете о розничной сети было указано, что в области все еще на тысячу (25 %) меньше магазинов и почти на четыреста (31 %) меньше ларьков, чем действовало в 1941 году[653]. В этом отчете источником дефицита была названа сеть потребительских кооперативов, а также предсказывалось возвращение государственной торговли к своим прежним позициям. Диспропорция между государственными торговыми предприятиями и кооперативами предполагает, что в 1947–1949 годах областные власти сосредоточились на восстановлении городских магазинов и выполнили эту задачу довольно быстро. После этого прогресс застопорился. С 1950 по 1953 год количество магазинов и ларьков в области оставалось на одинаковом уровне. Даже четыре года спустя плотность розничной сети Курска была на 10 % ниже, чем до Второй мировой войны [Советская торговля в РСФСР 1958: 128]. Когда городская торговля вернулась к норме, местные чиновники, по-видимому, перестали беспокоиться об открытии новых магазинов.
Областную администрацию также заботили ключевые количественные показатели, и много заседаний было посвящено обсуждению вопроса о том, как повысить продажи. Однако забота об этом не привела к расширению ассортимента товаров или устранению очередей. С 1920-х годов потребительские кооперативы были обязаны поддерживать наличие определенного «минимального» ассортимента основных товаров первой необходимости. Проведенное в 1949 году обследование магазинов одного сельского района Рязанской области показало, что ни одна из торговых точек не соответствует минимальным стандартам[654]. Хотя «растущие ожидания» и могли быть одной из причин возникновения этой проблемы, не менее значимым фактором было и то, что управляющие знали, что об их эффективности будут судить по выполнению плана продаж, а не по наличию того или иного товара. В период повышения доходов населения достичь этого в целом было нетрудно.
Нет ничего удивительного в том, что успехи провинциальных магазинов в деле достижения культурности были гораздо скромнее, чем успехи ЦУМа, хотя даже в Москве все зависело от конкретных торговых заведений. Что касается рынков, главным стремлением курского отдела торговли было избавить их от мусора и спекулянтов, а хлебные лавки – от спекулянтов, грязи и очередей. Первые постановления, в которых упоминались хоть какие-то стандарты культуры помимо минимальных гигиенических требований, касались лавок, предназначенных для «коммерческой» торговли промышленными товарами. Они были открыты в 1947 году в четырех провинциальных городах, и их надлежало оборудовать примерочными, зеркалами и местами для сидения, им также было предписано давать рекламу по радио и нанять на работу «культурных, высококвалифицированных и вежливых» продавцов[655]. Были ли эти предписания выполнены, можно только предполагать, но, конечно, некоторые продавцы и заведующие в престижных сетях связывали себя с повесткой культурной торговли. В Курске наиболее красноречивым поборником культурности в конце 1940-х годов была одна продавщица «Гастронома»[656]. В документах встречается и проводимое Мартином различие между жесткими и мягкими мерами. Воспитанные и вежливые продавцы, не отталкивающая или даже приличная обстановка, доставка на дом – все это на словах стало официальными требованиями к торговле, особенно когда экономические условия улучшились. А если их принимал профсоюз продавцов, это было гораздо лучше! Но и у городских, и у провинциальных представителей торговли в поздний сталинский период были более насущные проблемы – например, карательные кампании Сталина[657].
Улучшилось ли положение на уровне регионов? В источниках информации по региональной торговле выделяется один аспект. Даже в 1946–1947 годах советские газеты без колебаний трубили о «достижениях» страны в «повышении благополучия населения», но из таких прозаичных материалов, как совещания региональных отделов торговли, становится ясно, что в то же время чиновники были хорошо осведомлены о голоде и воспринимали всю экономику в контексте острого продолжающегося кризиса. Начиная с 1948 года заявления на закрытых заседаниях постепенно стали походить на пропагандистские высказывания контролируемой прессы. Хотя злоупотребления и случаи нехватки товаров продолжали вызывать вопросы, они уже не были настолько болезненными, чтобы представлять политическую угрозу. К середине 1950-х годов вопросы, которые беспокоили курский торговый отдел, едва ли отличались от вопросов, заботящих любое капиталистическое предприятие.
Заключение
В начале главы было сделано утверждение о нормализации, а именно о том, что к концу сталинского периода в экономической и социальной сферах в определенной степени наступила нормализация, проявившаяся в розничной торговле и потребительской экономике в целом. Термин «нормализация» точно описывает преодоление к концу 1940-х годов военных «отклонений» и соответствующую переориентацию на экономический рост. Нормализацию также можно различить в изменении приоритетов власти в отношении качественных аспектов торговли. Более радужные экономические перспективы заставили политиков перестроиться с минорного на мажорный лад; к моменту смерти Сталина советское правительство и партийные руководители почувствовали, что им есть чем похвастаться в сфере розничной торговли. По сравнению с ситуацией первых послевоенных лет это были очевидные перемены.
Было ли преодоление эпохи голода результатом сталинской политики? Несомненно, многие из случаев продовольственного кризиса и вспышек голода в период с 1917 по 1948 год были напрямую связаны с политикой советских властей. Не менее очевидно, что политика властей СССР после смерти Сталина с тех пор предотвращала повторение голода. Важными вехами периода 1954–1964 годов были резкое повышение заготовительных цен на сельскохозяйственную продукцию, которое подтолкнуло крестьян к более усердному труду на колхозных полях, прекращение практики обязательных целевых показателей, или, по выражению М. Левина, «отбора зерна» и – что, вероятно, наиболее важно, – решение импортировать основные продукты питания. Свою роль сыграл и технический прогресс: массовое производство пенициллина, налаженное в 1949 году, позволило сдерживать распространение инфекционных болезней, благодаря чему снизилось количество смертей от голода. Кроме того, благодаря современным удобрениям и сельскохозяйственной технике значительно повысилась урожайность. Что касается самой сталинской политики, сведения остаются неоднозначными. Политики заслуживают похвалы за то, что в кризисные годы отдали предпочтение всеобщему доступу к магазинам, а не кодифицированным статусным привилегиям, а также за то, что поощряли экономический рост. Тем не менее нет свидетельств того, что патологическое безразличие Сталина к краткосрочным трудностям населения, что особенно касалось его отношения к крестьянам, как-то существенно изменилось после 1948 года[658]. В этом смысле переломный момент, пришедшийся на 1948–1949 годы, был результатом сознательных решений, равно как и удачно сложившихся обстоятельств. Если бы в 1951 или 1952 году случилась засуха, эпоха голода могла затянуться до нововведений в сельскохозяйственной политике, произошедших в годы правления Хрущева.
Проекты по улучшению экономического положения на более низком административном уровне сталкивались с препятствиями, которые в целом не мешали экономическому, нравственному и «культурному» прогрессу в советской торговле, но в определенный момент его ограничивали. Обращаясь к интерпретации, распространенной в эпоху «оттепели», я выдвигаю аргумент о том, что главной преградой на пути нормализации в 1949–1954 годах была одержимость политиков ценами на продукты питания и потребительские товары. Последовательное сокращение цен привело к ситуации, при которой общий «потребительский фонд» денег, доступных для сделок купли-продажи, значительно превышал рублевую стоимость общего «коммерческого фонда» потребительских товаров. Иными словами, спрос превысил предложение, и, хотя в этот период снабжение значительно выросло и уровень жизни действительно улучшился, дисбаланс между предложением и спросом гарантировал сохранение дефицита и очередей, а также вытеснения товаров из официальной во «вторую экономику».
Развитие торговой политики иллюстрирует тенденцию к сужению рамок учета в советской системе бюрократии после 1948–1949 годов. Согласно мнению Йорама Горлицкого относительно правовых ведомств, позднее сталинское руководство все больше внимания уделяло нескольким легко поддающимся количественной оценке показателям эффективности [Gorlizki 1999]. Для торговли такими значимыми показателями в начале 1950-х годов были: «физический объем», или реальное количество доступных к продаже товаров; объем розницы, или рублевая стоимость в текущих ценах реально продаваемых товаров; и динамика цен, особенно в социалистическом секторе, но не только в нем. Ни один из этих факторов в 1945–1948 годах не вызывал настолько же серьезной озабоченности, как наказания за злоупотребления продовольственными карточками и кражи на рабочем месте, поскольку применения силовых методов для решения этих проблем не предполагалось. Тем не менее высокопоставленные чиновники обращали внимание на эти показатели, и если органы правопорядка направляли свою энергию в другое русло, центральные и региональные партийные организации отслеживали их вместе с центральными торговыми властями. Усилия, направленные на поднятие «культуры», получали все более «мягкую» политическую поддержку, однако, как показывают примеры из ЦУМа и курского «Гастронома», «образцово-показательные» торговые заведения могли отдавать предпочтение качественным, а не количественным целям.
Наконец, в связи с торговлей послевоенного периода в памяти возникает еще одна историческая тема – по крайней мере, у автора настоящего исследования. Это тема «упущенных возможностей». Учитывая огромный престиж СССР как внутри страны, так и за рубежом, возросший к концу войны, в послевоенные годы режиму представилась уникальная возможность развить систему новых, более свободных и открытых отношений с собственными гражданами во всех сферах общественной жизни. У Сталина был шанс обеспечить крестьянам минимальную оплату их труда в колхозах, ввести конкурентные выборы, сократить практику политических наказаний, освободить рынок труда и прессу и ввести любое количество других смягчающих реформ[659]. В частной торговле примером упущенной возможности я бы назвала ликвидацию предприятий частного сектора, так как это помешало задействовать частную инициативу граждан в потребительской экономике. В более общем смысле возрождение парадигмы «культурной торговли» 1930-х годов и фиксация на ограниченном наборе экономических показателей продемонстрировали, что советские руководители не смогли среагировать на изменения, произошедшие в мире после войны. Как и в 1930-х годах, советские политики приняли идею воспитания потребителей в советских гражданах. Однако оказалось, что власти не могут и не хотят представить себе автономное формирование потребительских желаний, которое неизбежно сопровождало выход страны из крайней нужды. Если, как предполагала В. Данэм [Dunham 1990: 3-24], провозглашение довоенной концепции культурного консьюмеризма и укрепило связь режима с чиновниками среднего звена (и от себя добавлю – среднего возраста), то со временем это могло лишь оттолкнуть молодежь и других индивидуалистически настроенных потребителей.