Лавочники и государство
В период НЭПа некоторые виды «социалистических» предприятий были сформированы в условиях их сосуществования с предприятиями частной торговли. Отношения между социалистической и частной торговлей были противоречивы: частные торговцы конкурировали с социалистическим сектором за снабжение, покупателей и займы, но одновременно и дополняли его, наполняя розничные сети товарами в тех сферах, в которых кооперативам не хватало ресурсов. Эта двойственность отражалась в том, как советские политики понимали модель отношений между государственным и частным секторами. С одной стороны, они продолжали относиться к ней как к выражению классовой борьбы. Частный сектор, разумеется, воплощал «капиталистическую» и «буржуазную» форму торговли по сравнению с «пролетарской» бюрократизированной ее формой. С другой стороны, советские политики представляли эти отношения как «использование» частного сектора социалистическим, что не позволяло враждебным настроениям, описываемым в терминах классовой борьбы, перейти черту.
Аргументы в пользу частного сектора, зазвучавшие в начале периода НЭПа, в момент почти полного краха экономики, убедили Ленина в том, что ограничения, применяемые к частной торговле, необходимо смягчить. Это вызвало ожесточенные споры, но правильность курса маркетизации вскоре подтвердили проблески восстановления экономики. К середине десятилетия партийные чиновники и экономисты сошлись во мнении, что в 1921–1922 годах частная торговля действительно помогла укрепить положение Советской республики. Раскол Политбюро с оппозицией Троцкого произошел не по вопросу начала НЭПа, но по вопросу дальнейшей судьбы частного сектора в период прерывистого экономического роста [Троцкий 1925][156]. В середине 1920-х годов большинство политиков воспринимали призывы Троцкого к радикальной и немедленной реструктуризации экономики со здоровым скептицизмом, принимая во внимание опыт недавнего прошлого. Разумеется, «частный капитал», враг социализма, должен был регулироваться сверху, но экономическое руководство ожидало, что при должном контроле он продолжит приносить пользу. Среди функций, которыми наделили частных торговцев в те годы, были обслуживание сельской розничной торговли, в частности в отдаленных регионах, где еще не были организованы кооперативы; производство и продажа одежды, товаров особого спроса и других товаров с частично кустарного производства; управление учреждениями, предоставляющими еду, напитки и досуг. В более широком смысле частные торговцы рассматривались с точки зрения их опыта, который представители нарождающегося социалистического сектора могли использовать, чтобы «научиться торговать» [Кактынь 1924:16; Гольберт 1926: 5; Арский 1927: 28–34; Ларин 1927: 190–191; Залкинд 1927: 37, 66, 69, 143–145, 157–158; Мингулин 1927: 43–47].
В настоящей главе рассматривается развитие частной торговли в период НЭПа как через анализ торговой политики и тенденций в торговле в целом, так и через обзор опыта отдельных предприятий. Хотя историки давно описали изменчивую политику, рыночные изменения и налоговые ставки, которые формировали общие черты частного предпринимательства в 1920-х годах[157], взгляд с точки зрения находящихся на нижних ступенях иерархической лестницы является новым и требует небольшого пояснения. Поиск субъективных сведений в конечном итоге привел меня к кредитному учреждению периода НЭПа «Кредит-бюро». В его архивах была обнаружена целая коллекция кредитных отчетов, отражающих краткие истории предпринимателей. Этот источник имеет свои недостатки, самым серьезным из которых является то обстоятельство, что обедневшие разъездные торговцы и мелкие торговцы оставались невидимыми для официальной статистики, так как не имели права получить официальный заем. Однако он дает возможность отследить судьбы частных оптовых торговцев, небольших и крупных розничных магазинов, а также реконструировать условия, в которых они существовали. Таким образом я собрала базу данных, в которую вошли 304 частных торговца из северо-западной части России, из Украины и Центральной Азии. Эти регионы были выбраны не по каким-то принципиальным причинам, а лишь потому, что относящиеся к ним записи все еще доступны в Москве (другие записи хранятся в архивах на Урале)[158]. Истории этих торговцев хотя и не восполнили недостаток субъективных описаний предпринимательского опыта, но предоставили личную информацию, которой не хватало предыдущим исследованиям торговли в период НЭПа.
Эта глава написана с использованием кредитных историй и других источников и, насколько это возможно, организована вокруг опыта мелких торговцев. В первой части я описываю возвращение торговли в профессиональное русло в период с 1921 по 1925 год, происходившее на фоне бедности и общего истощения ресурсов страны. Далее я перехожу к политическому контексту и выделяю противоречия между логикой использования частной торговли, классовой борьбой и конституционными правами. Третья и финальная часть главы посвящены составляющим коммерческого успеха в тех сферах, в которых частный сектор был признан «полезным». Такие темы, как судьба торговцев и лавочников, занятых в ключевых обобществленных секторах экономики, и подрыв практически единогласной в начале 1920-х годов веры в то, что борьба с рынком была катастрофической ошибкой, будут рассматриваться в четвертой главе, в которой отслеживается возрождение военного коммунизма в советской торговой политике.
Бедность, капитал и восстановление торговли
Первые полтора года после знакового решения большевиков легализовать местную торговлю «как через кооперативные организации, так и на рынках и базарах» [Директивы КПСС и Советского правительства по хозяйственным вопросам 1957, 1: 225] представляли собой по большей части переходный период. Практики обмена последних лет, применявшиеся жителями в целях выживания, были усилены повсеместным голодом и бедностью. Разумеется, когда в конце мая советские власти официально позволили осуществлять куплю-продажу определенного спектра товаров всем гражданам, мелкая торговля расцвела как никогда. Фабричные рабочие, которым было дано однозначное разрешение продавать на рынке то, что они получили в качестве «премии в натуральной форме», а также те, кто прибывал в города, спасаясь от голода, торговали на улицах, чтобы свести концы с концами[159]. Показательным для всего класса таких лоточников является пример текстильного рабочего Р., который впоследствии принял участие в социологическом исследовании жизни рабочих Елены Кабо. В 1921 году его жена и дочь скончались от голода дома, в Самарской губернии. Р. продал дом за 55 фунтов муки и вместе с младшим сыном переехал в Москву, где занимался уличной торговлей, пока не устроился на работу на Трехгорную мануфактуру [Кабо 1928: 55]. В 1921–1922 годах многих мотивировала заниматься мелкой торговлей безработица, вне зависимости от того, голодали они или нет. Одновременное сокращение кадров во всех государственных учреждениях в связи с упразднением централизованных субсидий оставили уволенным работникам и рабочим мало альтернатив, кроме рынка. Не имея капитала, они покупали или создавали сами небольшое количество товаров, которое потом перепродавали или сбывали на улице, железнодорожных станциях или базарах.
Во всех ранних аналитических работах, посвященных периоду НЭПа, отмечался мизерный масштаб такой торговли и огромное число ее участников. В сводке свидетельств за третий квартал 1921 года, опубликованной в декабре, отмечалось, что
каждый торгует, хотя бы немного: работники социалистических предприятий, рабочие, инвалиды, бывшие лавочники и т. д. <…> Наводнение рынка огромным числом мелких торговцев, торгующих с рук, с лотков, и только в лучшем случае в мелких крытых помещениях – повсеместная реалия современной частной торговли[160].
В отчетах за четвертый квартал отмечалось общее снижение числа торгующих, однако отсутствие каких-либо изменений в характере их деятельности: «…люди торгуют с рук, с лотков, с тележек и с земли. Они продают или исключительно еду, как в Петергофе, или, помимо еды, табак, мелкую галантерею и подобное»[161]. В первом квартале 1922 года отовсюду звучали примерно те же новости: «Частная торговля заметно развивается, в основном она имеет рыночный характер» (Курская губерния), «Развивается мелкая базарная торговля, уличная торговля с рук, а также торговля с прилавков или из киосков» (Калужская губерния), «В новых экономических условиях очень интенсивно развивается частная торговля, в основном она имеет мелкий спекулятивный характер, а также широко распространена базарная торговля» (Самарская губерния)[162].
Начиная с этого периода частная торговля постепенно приобрела более «нормальный» вид. По крайней мере рабочие смогли уйти с рынка мелкой торговли в связи с возобновлением выплаты зарплат в денежном выражении. Это происходило рывками: после 1920 года, когда денежная часть зарплаты сократилась до 6 %, она начала постепенно, но неуклонно расти, а во второй половине 1922 года резко увеличилось как количество, так и ассортимент товаров, выплаченных в качестве натуральной части зарплаты. Между работниками распределялось около 185 видов товаров: от ржи и овса до маковых семян, икры и клюквы; от лаптей до подштанников и «женской одежды»; от ниток и тканей до кирпичей и чугунных изделий [Струмилин 1923: 19–43, особ. 39]. Продаваемых работниками товаров было достаточно, чтобы в определенных секторах рынка образовался перекос: например, кооперативам было сложно конкурировать с теми, кто продавал табак и сахар без официального разрешения, пока в начале 1923 года выплата зарплат продукцией на соответствующих заводах не прекратилась[163]. В исследовании изменений бюджета рабочих домохозяйств подобный шаблон поведения был выявлен и среди рабочих текстильной промышленности:
Еще долгое время в первый период Новой экономической политики и до валютной реформы [1924 года] значение натуральных элементов заработной платы было настолько велико, что рабочие хозяйства текстильных районов силой вещей превращались в лавочки для продажи ненужной, – или, вернее, недоступной – для личного потребления мануфактуры, полученной ими в счет заработка [Бюджеты рабочих и служащих 1929: 22].
Разумеется, в переходный период в домохозяйствах низкооплачиваемых работников товары, получаемые в качестве заработной платы, с большей вероятностью продавались, чем потреблялись. Пожалуй, типичным можно назвать случай работника депо Б. – еще одного участника московского исследования: несмотря на то что в 1921–1922 годах он получал от работодателей значительное количество тканей в качестве натуральной оплаты, с 1917 по 1923 год у его семьи почти не было новой одежды, так как получаемые товары обменивались на муку и картофель на рынке [Кабо 1928: 102].
Снижение той части доходов рабочих домохозяйств, что приходилась на рыночную торговлю, было впервые отмечено в исследованиях, проводившихся в Воронеже в первой половине 1922 года; оно ускорялось по мере того, как выплата заработных плат смещалась в сторону денежной формы. К декабрю 1922 года первое из нескольких крупных общенациональных исследований показало, что доля доходов рабочих, связанная с продажей имущества, упала до 7,4 % (еще 1,8 % приходилось на продажу выращенных домохозяйством продуктов) по сравнению с нормой периода Гражданской войны в 24–30 %. Годом позже на каждую из этих долей приходилось 3,5 % доходов домохозяйств. К 1927 году периодические продажи имущества упали до 0,6 % среднего заработка домохозяйства – ниже среднего показателя в период с 1908 по 1913 год [Бюджеты рабочих и служащих 1929: 14–19, 22]. Фактическое исчезновение продажи имущества как значительного источника дохода рабочих отражало не просто влияние монетизации оплаты труда: что гораздо важнее, оно означало, что благосостояние рабочих восстановилось по сравнению с нищетой 1917–1922 годов. Как отмечали некоторые исследователи бюджетов рабочих домохозяйств 1920-х годов, высокая доля рыночных продаж в доходах почти всегда была показателем бедности. При исследовании разных временных периодов обнаруживалось, что в те годы, когда заработная плата рабочих была на самом низком уровне, продажи составляли самую большую часть их доходов; исследование бюджетов разных по уровню дохода групп населения показало, что чем меньшим был уровень официального заработка, тем значительнее была роль доходов, полученных от неформального обмена [Там же, 1:22; Струмилин 1923: 31; Кабо 1928: 138–148]. Благодаря монетизации и росту зарплат в середине 1920-х годов городские рабочие прошли полный круг вовлеченности в рыночную торговлю: как и в довоенный период, встречались отдельные случаи торговли имуществом, но ни для кого, кроме самых бедных, торговля уже не была постоянным или необходимым способом заработка.
Несмотря на нормализацию зарплат, деятельность мелких уличных торговцев оказалась не особенностью исключительно переходного периода, а постоянной характерной чертой частной торговли периода НЭПа. Уличная торговля, торговля на рынках и с прилавков или из киосков уже не были так повсеместны, однако львиная доля торговых патентов все еще приходилась на их долю. Особенно это касалось сельской местности, где до 1926 года количество стационарных частных магазинов едва превышало 30 тысяч [Струмилин 1958: 694–695]. Комментарий А. И. Рыкова, касающийся проведенного в 1923 году исследования торговли в сельской местности, не оставляет сомнений по поводу характера такой торговли: «…по деревням и волостям царит такая азиатчина, что в ряде мест не только нет розничных лавок, но нет даже и разносчиков. При таком положении вещей даже и частная лавка является, конечно, шагом вперед по сравнению с тем, что мы имеем» [Рыков 1924: 31][164]. Три года спустя количество стационарных магазинов выросло, однако на базары и передвижные формы торговли все еще приходилось 60 % всех торговых разрешений и 71 % патентов на частную торговлю (см. табл. 3.1).
Типичной формой продаж в период НЭПа была не лавочная торговля, характерная для дореволюционной России, а, скорее, торговля со столов или прилавков на уличных рынках. Поскольку на социалистический сектор приходилась почти половина патентов на торговые формы из трех нижних строк таблицы и в этом секторе почти не было торговли по патентам I и II разрядов, частная торговля все больше склонялась к тому, что Струмилин называл «простой товарной формой», а Ленин «мелким товарным хозяйством» в противовес «капиталистическому» укладу. Всего 4 % разрешений на частную торговлю приходились на торговые точки крупнее небольшой розничной лавки.
Таблица 3.1. Торговые патенты по типам, 1912 и 1926 год (в тыс., включая государственную и кооперативную торговли)
Примечание. В данные за 1912 год не включены территории, не входившие в состав СССР в 1926 году.
Источник: [Струмилин 1958: 692].
Количество участников мелкой торговли отображало нерешенную проблему бедности. В конце концов рабочие были лишь одной из категорий работающего бедного населения. Если одним важным показателем бедности была достаточность заработной платы, то другим была статистика потери гражданами постоянного трудоустройства. Даже после 1921 года патенты на мелкую торговлю фактически заменяли полноценную соцзащиту. Председатель Центрального исполнительного комитета (ЦИК) Михаил Калинин негласно признал этот факт в циркуляре, изданном в 1926 году, где описал патенты на свободную торговлю для ветеранов с инвалидностью и жертв несчастных случаев на производстве как «эквивалент социальной защиты для инвалидов»[165]. Аналогичным образом количество разрешений на мелкую торговлю продолжало расти и снижаться вместе со статистикой городской безработицы. Возможно, в 1925–1926 годах некоторые рабочие и ушли с государственных фабрик в частный сектор из-за более низких налогов, как предположил Алан Болл, но 100 тысяч рабочих занялись кустарным производством и мелкой торговлей из-за массовой безработицы. Однако большого материального преимущества подобная смена деятельности им не давала: согласно некоторым источникам, заработок кустарей составлял 20 % от зарплаты заводских рабочих, а мелкие торговцы зарабатывали гораздо меньше средней зарплаты на государственных и кооперативных торговых предприятиях[166]. Подобно сфере услуг, низкооплачиваемой во всем мире в период после Второй мировой войны, мелкая торговля была не тем занятием, которое советские граждане выбирали по собственной воле, – скорее, это была неравнозначная замена стабильной занятости на производстве.
При таком положении дел не удивительно, что, обращаясь к советским властям, торговцы чаще всего писали о своем бедственном материальном положении. Г. Алексопулос, изучавшая прошения о восстановлении гражданских прав (торговцы, как и другие «классово чуждые» категории населения, такие как бывшие царские жандармы, мелкопоместные дворяне и священники, были формально лишены гражданских прав до 1936 года), обнаружила, что торговцы чаще апеллировали к сочувствию чиновников, чем к букве закона [Alexopoulos 1999: 637–654; Alexopoulos 2003: 97-128]. Снова и снова в этих прошениях о торговле говорилось как о крайней мере, вызванной необходимостью выжить. В 1925 году в издаваемой на идише ежедневной партийной газете «Дер Эмее» было опубликовано письмо, которое проникновенно описывало ситуацию: «Еврейские лавочки замерли: они не могут устоять против госмагазинов, у них нет достаточных средств для закупки товаров, они не могут платить налогов сверх своих сил. Тысячи людей ходят без дела. Нищета противна, и голова разрывается в поисках копейки». Кроме того, из-за потери еврейских лавочек у еврейских ремесленников не осталось точек сбыта своих товаров. «Дайте нам заводы, фабрики, и мы со своими женами и детьми пойдем работать», – умолял автор письма [Письма во власть 1998: 406].
Еще одно коллективное письмо от еврейского населения, на этот раз из местечка у украинской границы, детально описывает ситуацию, в которой оказались торговцы из небольших городов. В описываемом еврейском городе 38 из 195 домохозяйств были заняты в торговле, а остальные были кустарями, вдовами и сиротами или безработными. Торговые предприятия работали в следующих условиях:
… 15 семей имеют патенты первого разряда, 2 владеют одним расходным листком, а товару у каждого из них на пять-шесть рубл[ей]: 2 десятка спичек, 20 фунтов соли, 1 фунт монпансье, листов 20 папиросной бумаги и несколько катушек ниток. Весь этот «товарец» он сам покупает в кооперации и стоит с ним на улице прямо на земле, или он едет на ближайшую ярмарку, дабы заработать на фунт хлеба.
11 семейств имеет патент 2-го разряда, и такие у нас значатся крупными буржуа. Он едет в Жмеринку за каким-нибудь товаром, как то: за бочкой сельдей, 5 пуд[ами] керосину, 20 фунт[ами] конфет, 100 пач[ками] спичек, – все это обходится в пятьдесят-шестьдесят рубл[ей] [Там же: 395].
Даже самые крупные торговцы в Копай-городе – 12 семей с патентами 3-го разряда, – зарабатывали немногим больше прожиточного минимума. Большинство из них продавало ткани, что требовало патента 3-го разряда, если предприятие имело в запасе более 30 метров, независимо от того, было ли оно магазином. Торговцы, имевшие подобные помещения, обычно устраивали их прямо дома: в 20 домах в Копай-городе было больше одной комнаты, и в большинстве они состояли из «комнатушки с лавчонками вместе» или мастерской для торговли кустарными товарами [Там же].
Многие торговцы из малых городов существовали в условиях, которые описаны в этих письмах. Истории разъездных и уличных торговцев с патентами 1-го разряда нам неизвестны, зато определенная доля торговцев 2-го разряда подавала заявления на предоставление кредитов в Госбанк, в частные или государственные предприятия оптовой торговли, и поэтому информация о них есть в моей базе данных. В Украине было определенное число торговцев 2-го разряда, в основном (но не исключительно) евреев, которые смогли арендовать прилавок на рынке, но едва зарабатывали прожиточный минимум. Пожилой торговец рыбой из маленького города недалеко от Одессы Йоэль Абрамович Серпер в высокий сезон мог продавать товаров на 500 рублей в месяц, но неизвестно, как он выживал зимой. Макар Андреевич Томилин был мелким сельским торговцем и до, и после революции, а в период НЭПа продавал различные мелкие товары на 250 рублей в месяц. Подобное явление не было исключительно характерным для малых городов: в портовом городе Николаеве Меер Яковлевич Линецкий продолжал арендовать рыночный прилавок в ряду мучных и бакалейных изделий как минимум на протяжении 1927 года, несмотря на то что продажи никогда не приносили ему более 200 рублей в месяц. Таких историй множество, и, разумеется, их можно обнаружить и в других регионах[167]. Повсеместно мелкие торговцы предлагали стандартный ассортимент товаров: чай, мука, конфеты, соль, табак, иглы, нитки, пуговицы, гвозди. Все это приобреталось в малых количествах у государственных, кооперативных и частных продавцов, зачастую в поездках в более крупные города. Доходы от таких продаж варьировались в диапазоне от 10 до 30 рублей в месяц.
Многое из этого существовало и в дореволюционной России, но и без того безрадостные перспективы заработка для торговцев из малых городов при советской власти значительно ухудшились. Беспощадная стигматизация торговли как бесчестного, «нетрудового» занятия отравляла отношения между лавочниками и крестьянами в 1920-х годах, как и неблагоприятные тенденции в движении цен. В начале 1924 года, сразу после окончания худшей фазы кризиса ценовых ножниц, газета «Беднота» организовала опрос крестьян на тему «Кто такие кулаки?». Полученные ответы обнаруживают гораздо большую неприязнь к торговле, чем в дореволюционный период. На вопрос, считать ли бедного человека, который «на гроши торгует исключительно для того, чтобы не умереть с голоду» кулаком и буржуем, большинство опрошенных ответило утвердительно:
…всякий торговец в крестьянской среде, будь он мелким или крупным, является элементом нежелательным…
Всякий бедный, торгующий в деревне человек, нежелающий улучшить свое крестьянское хозяйство и жить исключительно этим хозяйством, должен считаться человеком, ищущим легкой наживы, и в нем нужно видеть будущего кулака…
Прежде всего никак нельзя поверить, чтобы «бедный человек» на гроши мог вести торговлю какую бы то ни было, тогда как при настоящих ценах на продукты… без ста тысяч не купишь ни рубашки, ни поросенка. Человек, добывающий себе средства на пропитание путем торговли, как легкой и сплошь преступной наживой (ибо пословица метко говорит: «не обманешь – не продашь»), – само собою становится паразитом общества… [Деревня при НЭПе 1924: 21,27, 29].
Разумеется, в этот период были и успешные торговцы-«кулаки»[168], однако экономические условия все чаще загоняли работников частной торговли в угол. Что касается евреев, то ирония пореволюционной ситуации заключалась в том, что закон больше не запрещал им владеть землей, но, не имея капитала для ее покупки, слишком многие из них продолжали влачить нищенское существование, занимаясь мелкой торговлей, платить непомерные налоги и конкурировать с предприятиями социалистического сектора в условиях обнищания покупателей[169]. Удивительно, что даже беднейшие торговцы из моей базы данных продолжали свою деятельность: при непрерывном товарообороте в «постоянных» лавках, многие лавчонки второй категории продолжали работу весь период НЭПа. Вне зависимости от того, были торговцы периода НЭПа евреями или нет, они были не «последними капиталистами России», как говорил А. Болл, а скорее новейшим воплощением городской бедноты.
Человеческое измерение общественных потрясений, произошедших после революции, видно в образах обнищавших мелких торговцев так же, как и голодающих крестьян или толп осиротевших или брошенных детей, скитающихся по улицам российских городов. Был у этих потрясений и экономический аспект. С экономической точки зрения нищета была лишь одним из проявлений проблемы истощения капитала – пожалуй, главного препятствия на пути восстановления экономики в первой половине 1920-х годов. Гиперинфляция начала периода НЭПа уничтожила любые сбережения, которые могли остаться после семи лет войны. За исключением зажиточных мешочников, встречавшихся редко, частные лица, стремящиеся начать свое дело, были вынуждены просить средства или товары взаймы. По-видимому, в 1921–1922 годах, перед наступлением кризиса ценовых ножниц, создался благоприятный момент для подобных займов. Как упоминалось во второй главе, реакцией государственных учреждений на маркетизацию были попытки избавиться от активов, поэтому они зачастую были готовы предоставлять торговцам товары в кредит на довольно выгодных для заемщиков условиях. Позже и торговые синдикаты, и Госбанк ужесточили требования для предоставления займов, ненадолго смягчив их лишь в 1925/1926 бюджетном году[170]. В «Кредит-бюро» регулярно приходили запросы об успешных до революции торговцах, которые не смогли заново открыть свое дело в начале периода НЭПа, но теперь, несколько лет спустя, запрашивали займ на стартовый капитал. Узнать, каким был ответ банков на эти запросы, не представляется возможным, но в кредитных отчетах единогласно рекомендовалось не предоставлять таким людям займов[171].
В тех регионах бывшей империи, куда советская власть пришла позже, чем в другие, проблемы капитализации изначально стояли менее остро. Многие торговцы из Центральной Азии и Украины продолжали свою работу в период Гражданской войны и закрывали свои лавки лишь на очень короткий промежуток времени, без потери имущества. Например, крупнейший самаркандский торговец фруктами дореволюционного периода Фишель Беркович Ерусалимский поставлял фрукты на местные рынки с 1918 по 1921 год без перебоев в работе, а единственным изменением, которое претерпело его дело после объявления НЭПа, было восстановление широкомасштабных торговых операций не только в Ташкенте, но и с Ленинградом, Москвой и Сибирью. Для предпринимателя такого уровня, как Ерусалимский, займы были доступны и после введения более строгой политики[172]. Среди аналогичных случаев в Центральной Азии можно назвать крупного торговца скотом из Ташкента, торговца тканями из Андижана и перекупщика муки и «колониальных товаров» из Полторацка. Мелкие торговцы тоже естественным образом выигрывали от неполного введения политики военного коммунизма в своих регионах[173]. Необходимо подчеркнуть, что это изначальное преимущество не гарантировало продолжительного успеха предприятия. Несколько примеров из Украины показывают, что из-за своей негибкости некоторые торговцы, открывшие заведения за 10–20 лет до войны, отказывались менять заведенную практику или методы работы в ответ на новые экономические и политические условия. Так, когда в 1923 году советское правительство приложило серьезные усилия к монополизации соляного рынка, торговец солью из Подольска Сруль Шмулевич Коган просто наблюдал за тем, как его средняя выручка рухнула с десятков тысяч, которые он зарабатывал с 1907 по 1922 год, до одной тысячи рублей в месяц в 1926 году[174].
У тех торговцев дореволюционного периода, которым удалось выдать себя за специалистов и устроиться на работу в органы снабжения в центральной части советской территории, дела обстояли лучше всего в 1921–1922 годах. Ранее уже рассматривались примеры таких представителей этой группы, как Семен Пляцкий, миллионер из Ленинграда, сделавший состояние на продаже металлолома, и Д. А. Дьяков, владелец мельниц в сельской местности, ставший кооператором и членом Продовольственного комитета. В начале НЭПа многие российские поставщики пиломатериалов, торговцы тканями, перекупщики зерна, торговцы кожей, яйцами, фруктами, мясом, вином и рыбой вернулись к своей деятельности, и хотя она была ограничена потерей внешнего рынка, заработать внутри страны все еще было возможно[175]. Как видно из этого списка, самые крупные торговцы этого периода специализировались на нерасфасованных товарах: для этого очень полезно было иметь связи в торговых синдикатах и ВСНХ. Ироничное описание Владимиром Маяковским идеальной нэпмановской семьи – «невеста – в тресте, кум – в ГУМ, брат – в наркомат» [Маяковский 1955–1961, 7: 135], – возможно, иногда и было справедливо в отношении предпринимательских сетей, но чаще всего связи у таких людей оставались еще со времен их работы агентами на комиссионных началах или торговыми представителями. Эти же связи помогали в получении банковских займов, пока торговцы не накапливали достаточных запасов собственного капитала, а в нескольких случаях товары продолжали поставляться на основе комиссии даже после того, как торговец переставал работать в социалистическом секторе[176].
Мелким предпринимателям неизбежно было труднее мобилизовать капитал для своих магазинов. Многие, в том числе 87 из 304 торговцев из моей базы данных, делили начальные затраты, риски и прибыли с одним или несколькими партнерами. Иногда партнеры выделяли средства, не принимая активного участия в управлении делом, или просто временно предоставляли компании право пользоваться своей репутацией. Один молодой галантерейщик из Ленинграда, например, зарегистрировал в качестве поручителя одного из купцов Елисеевых – члена известной дореволюционного торговой династии, а потом использовал это имя для обеспечения займа[177]. Тем не менее большинство таких партнерств строилось на активном сотрудничестве, которое подразумевало значительную степень доверия. Партнеры почти никогда не принадлежали к разным этническим группам (в моей базе данных нет ни одного подобного примера) и чаще всего были связаны родственными отношениями: в партнерство вступали сваты, дальние родственники и, что происходило чаще всего, двое-трое братьев[178]. Пожалуй, более удивительно, что иногда партнерами становились бывшие конкуренты с дореволюционных времен, чье долгое знакомство с делами друг друга оказывалось крепче, чем давнее соперничество[179].
Некоторые накапливали капитал трудным путем: начинали уличными или разъездными торговцами, зарабатывали на аренду столика или прилавка на рынке и в конце концов собирали достаточно средств, чтобы организовать небольшую лавочку. Этот процесс мог быть мучительно долгим, и на деле большинство торговцев не вырастали выше патента 2-го разряда. Однако бывали и исключения, такие как Вольф Израилович Гамерман, молодой лавочник из Жмеринки. Четыре года Гамерман торговал иглами, нитками и пуговицами с лотка на улице, пока у него не появилась возможность арендовать постоянное торговое место: правда, оно всего лишь было выделено ему в канцелярском магазине (владелец решил сдать в субаренду один из прилавков, чтобы оплачивать собственные счета). Пример Гамермана можно считать успешным: в период с сентября 1927 года, когда он начал арендовать торговое место, по декабрь 1928 года его продажи утроились[180]. Тем не менее разбогатеть таким способом было нельзя. Некоторые торговцы смогли от небольших лавок вырасти до более крупных форм розничной и оптовой торговли, но большинство из них уже совершили этот скачок к середине 1923 года[181]. Что-то подобное произойдет позже, в 1990-х: в первые несколько лет после начала приватизации было возможно очень быстро разбогатеть, но впоследствии классовая структура перестала быть такой гибкой. В середине и в конце 1920-х годов мелкие лавочники еще могли надеяться на скромный успех, но широкие перспективы, которые, казалось, замелькали на горизонте торговцев средней руки в 1921–1922 годах, отныне точно были закрыты.
Логика использования частного сектора и регуляторный контекст
Чтобы регламентировать частную торговлю, большевики действовали быстро. В конце лета 1921 года были введены патенты и налоги на коммерческую деятельность, в 1922 году – налоги на доходы и пятиуровневая патентная система, а с 1 января 1923 года новый Гражданский кодекс РСФСР заложил правовую базу для рыночной экономики[182]. Этот кодекс подтверждал государственную монополию на внешнюю торговлю и систематизировал серию имущественных прав, в том числе права на такие неосязаемые товары, как торговые знаки и патенты. В нем также были установлены принципы договорного права, обозначены принципы честной деловой практики и перечислены условия легального обмена. Владельцам имущества разрешалось продавать практически все, кроме тех категорий товаров, реализация которых, как правило, регулируется в современных государствах (наркотики, взрывчатые вещества, огнестрельное оружие и военные технологии). Что касается субъектов права, участвующих в обменных операциях, вовлечение в торговлю было запрещено только военным, государственным служащим и представителям правительственных органов снабжения. Согласно некоторым мнениям, официальное учреждение процедур обмена в качестве гражданских прав, должно быть, усилило уверенность граждан в том, что большевики приняли НЭП «всерьез и надолго»[183].
Вразрез с правовой терминологией Гражданского кодекса проболыпевистские публицисты, экономические аналитики и политики предпочитали дискурс, сосредоточенный на эффективности. Для них торговцы имели права только в той мере, в которой были «полезны» для общества. Такая логика имела последствия для государственной политики, которая пыталась направить деятельность частных предприятий в продуктивное русло. И. С. Мингулин, автор изданной в 1927 году работы о частном капитале, обозначил эту цель особенно категорично:
Наша задача – регулировать и контролировать частный капитал и его накопление; не давать ему хищнически накоплять; не давать ему работать там, где он вреден, вытеснять его с таких участков; привлекать его туда, где ему есть полезная, с нашей точки зрения, работа; наша задача в том, чтобы действительно поставить частный капитал на службу социализму… [Мингулин 1927: 43].
Мингулин больше других выступал за максимальную интеграцию государственной, кооперативной и частной торговли, аргументируя это тем, что подобная взаимозависимость превратит частный сектор в форму государственного капитализма. При этом почти все современники могли бы согласиться, что через рациональную политику регулирования и использования государство могло «впрягать» частный капитал до тех пор, пока услуги торговцев больше не потребуются.
На деле логика использования частного сектора постоянно оказывалась в приоритете перед гражданскими правами торговцев. Когда в октябре 1923 года, всего через девять месяцев после принятия Гражданского кодекса, своего пика достиг кризис ценовых ножниц, высшее руководство было готово пренебречь конституционными гарантиями, данными частным предпринимателям, в пользу секретных операций ради «восстановления состояния экономики». С октября по декабрь в ходе кампании, направленной против частных подрядчиков, оптовиков, валютчиков, нелегальных торговцев алкоголем и наркотическими средствами, а также работников социалистического сектора (которые предположительно содействовали поднятию цены на потребительские товары), сотрудники ОГПУ арестовали и выслали из Москвы 916 «паразитов, пиявок, коррумпированных и злостных спекулянтов». Этому примеру последовали представители правопорядка в других городах, спровоцировав, по выражению одной ленинградской газеты, «общую панику среди нэпманов»[184]. Этот эпизод явно показывает, что внесудебные «операции» против частных предпринимателей не были исключительным явлением сталинского периода, а стали постоянной частью принимаемых большевиками мер начиная с 1917 года. Идеологически они соответствовали утилитарной концепции власти, согласно которой права предпринимателей должны были соблюдаться пропорционально степени их полезности для Советского государства.
Во второй главе упоминались последствия кризиса ценовых ножниц для советской торговой политики. К этому можно добавить некоторые уточнения. Результатом кризиса, как упоминалось ранее, стала повторная бюрократизация. Помимо быстрого разрастания регулирующих органов, на каждом этапе цикла снабжения для производственных товаров предписывались сокращения цен. Ограничивались так называемые отпускные цены, по которым промышленные синдикаты и тресты продавали товары оптовикам; снижались тарифы на перевозки; регулировались оптовые цены в государственной и корпоративной торговых системах, а в социалистическом секторе розничной торговли были снова введены «ориентировочные» цены. Обычно принудительное снижение цен отражало приоритет экономического стимулирования над финансовой устойчивостью. Согласно изучавшему советскую ценовую политику историку А. Н. Малафееву, в 1923–1924 годах отпускные цены в нескольких ключевых сферах потребительской экономики устанавливались ниже стоимости производства товаров. В том, что касается стратегии использования потребительского спроса как двигателя экономического роста, принятые меры имели успех: вместе с введением стабильной валюты в начале 1924 года, снижение цен вызвало скачок спроса на промышленные товары [Малафеев 1964: 53–61; Атлас 1969:214–247].
Кризис неминуемо повлиял на отношения между государственным сектором и представителями частной торговли. Когда власти устанавливали отпускные цены на ткани, сахар и некоторые другие товары массового потребления на уровне ниже себестоимости, они планировали, что сэкономленные средства окажутся в карманах потребителей и частные торговцы не смогут присвоить себе эти доходы. Одним из способов предотвратить такое «присвоение» стало повышение налогов, которое, однако, допускало послабления для кооперативной и государственной торговли. С теми же целями в крупных городах снижали стоимость аренды для кооперативов[185]. Более активным способом было сокращение снабжения. Продажи промышленных трестов и синдикатов отслеживались с начала 1922 года с намерением увеличить долю промышленных товаров, приходящихся на социалистический сектор [Удинцев 1923]. После кризиса ценовых ножниц власти перешли к более решительным мерам: текстильный синдикат, находясь под давлением политиков, объявил, что частные оптовики больше не смогут получать товары в кредит, а сахарный трест пошел еще дальше, заявив о полном прекращении поставок частным торговцам[186]. Согласно одной ленинградской газете, по городу ходили «белогвардейские» слухи о «конце НЭПа» – разумеется, в публикации поддерживалась идея предпринять немедленные шаги для устранения частного предпринимательства от оптовой торговли и регулирования розничной продажи. «Для них, – говорилось в заключении статьи, – это, безусловно, окажется “концом НЭПа”, но для нас – это его исполнение»[187].
Как довольно скоро выяснилось, введенные в 1923–1924 годах регулирующие нормы создали столько же проблем, сколько и решили. Они действительно привели к постоянному снижению доли товаров, продаваемых напрямую частным предпринимателям национализированными синдикатами и трестами: с показателя в 27 %, зафиксированного в 1921–1922 годах, продажи частным торговцам упали до 5–6 % в 1926–1927 годах и до 1–2 % к следующему году[188]. Кроме того, новые требования сделали промышленные товары более доступными для потребителей, что помогло экономике выбраться из кризиса. С другой стороны, цены ниже себестоимости вряд ли могли быть долгосрочным решением проблемы стоимости жизни. Как отмечал Малафеев, подобное решение должно было сопровождаться увеличением производительности, без которого поддерживать низкие цены становилось невозможно [Малафеев 1964: 58–61]. Цены, установленные ниже себестоимости товаров, истощали доходы производителей и приводили к замедлению производства. Прекращение продаж частным оптовикам ухудшало финансовое положение промышленного сектора, так как кооперативы, злоупотреблявшие кредитами, приобрели дурную славу. Исследовавший частную торговлю периода НЭПа историк А. Банерджи сообщал, что 70 % тканей, ниток, кожаной обуви и галош, которые продавались потребительским кооперативам в 1926–1927 годах, записывались в кредит, как и почти все их закупки сахара и соли. Торговцы частного сектора, напротив, приобретали основную часть товаров за наличные [Banerji 1997: 106].
Меры по снижению цен затормаживали производство потребительских товаров, но в то же время естественным образом стимулировали спрос. Демпинг, может, и решил проблему ценовых ножниц, но спровоцировал новые «ножницы» со стороны предложения. Таким образом, «кризис сбыта» едва ли был преодолен до того, как начался «товарный голод»; в соответствии с базовыми принципами микроэкономики, степень недостатка конкретного товара отражает разницу между установленной и рыночной ценами. Для частных торговцев последствием таких изменений стало резкое увеличение рисков ведения предпринимательской деятельности. В одно и то же время снабжение производственными товарами стало гораздо менее доступным, налоги выросли, а предприятия социалистического сектора получили большое конкурентное преимущество в виде более низких трансакционных издержек. Что было еще хуже: даже когда благодаря влиянию Бухарина в 1924–1925 годах политическая обстановка стала более благоприятной для предпринимателей[189], усиливающийся дефицит усилил конфронтацию в экономическом секторе в течение всего нескольких месяцев.
Роль налогообложения в этом случае была абсолютно типичной для торговой политики раннесоветского режима. Налоговая политика периода НЭПа, которая была направлена на извлечение максимальной пользы из частного сектора (из него постоянно выкачивали прибыль, при этом не закрывая), задействовала против розничных торговцев целый арсенал пошлин и налогов, которые могли произвольно повышаться или понижаться, как только частники признавались «слишком сильными» или экономике нужен был дополнительный толчок[190]. В этом арсенале были обременительный индивидуальный подоходный налог (единственный, от которого были освобождены мелкие торговцы), сбор за патент, трехпроцентный налог на продажи, арендная плата за прилавок (или торговое место на перекрестке, или пошлина за право на один день уличной торговли), «буржуазная» плата за образование для всех торговцев с детьми, взимаемые от случая к случаю одноразовые налоги (например, сбор в помощь голодающим в 1923 году), доплата за право продажи «предметов роскоши» (эта категория была настолько обширной и разношерстной, что включала в себя шерстяные ткани, фейерверки и майонез). Даже в 1924/1925 финансовом году, когда налоговые ставки были самыми низкими за десять лет, эти налоги забирали от 21 до 32 % заработка частных торговцев, что было значительно выше дореволюционной доли. Учитывая, что число частных торговцев росло и снижалось в зависимости от уровня безработицы, неудивительно, что оно также коррелировало с налоговой нагрузкой на конкретный год. Эта нагрузка была самой тяжелой в 1923/1924 году, когда закрылось столько частных предприятий, что советские власти озаботились возникновением «торговой пустыни», и с 1927 по 1931 год, когда налоговая политика и политика репрессий были направлены на то, чтобы полностью истребить частную торговлю[191].
Тем не менее в середине 1927 года регуляторные требования оставляли торговцам некоторое пространство для маневра. В соответствии с утилитарной доктриной большевиков, запреты периода военного коммунизма, препятствующие деятельности частников, были заменены на определенный свод правил, который в теории должен был встроить частную торговлю в социалистическую систему. Для осуществления этой цели были задействованы все уровни государственной власти: муниципалитеты в основном регулировали неэкономическую сторону торговли, а центральные правительственные органы (Совнарком, СТО, Наркомфин и Наркомвнуторг) регулировали финансовую сторону. Федеральные нормативные акты были направлены на то, чтобы снизить конкурентоспособность частных торговцев по сравнению с государственным сектором, но в то же время они вводили принципы защиты прав потребителей и открывали путь к модернизации торговли. Например, Уголовный кодекс РСФСР 1926 года предусматривал уголовную ответственность за фальсификацию продуктов, ценовой сговор и сомнительные продажи – все эти действия подпадали под категорию «нарушение правил, регулирующих торговлю». Интересам потребителей также отвечали постановления, направленные на сдерживание уровня «спекуляции»: например, обязательное указание цен на видном месте рядом с дверью. Вряд ли можно вменить правительству в вину и то, что оно пыталось препятствовать уклонению от налогов и обеспечить прозрачность предпринимательской деятельности через ведение достоверных книг учета [Канторович 1925: 41–51, 60–62; Banerji 1997: 91–93]. При тщательном исполнении эти требования в итоге покончили бы с практикой торга, изменениями условий продаж «для своих» и неформальными процедурами учета, характерными для российской докапиталистической культуры обмена.
На повседневной основе торговцы «контролировались» в основном постановлениями и органами правопорядка на местном уровне. Лавки все еще не могли сами определять свое рабочее время, однако тот факт, что теперь его назначало не центральное правительство, а губернские и муниципальные торговые отделы, допускало некоторую гибкость по сравнению с периодом с 1918 по 1921 год. В Рязанской губернии, например, торговый отдел позволил владельцам парикмахерских и некоторым другим предпринимателям, которые вели свою деятельность поблизости от рынка, работать на один-два часа дольше. Исключения зависели скорее от целей властей, чем от частных торговых интересов. Большинство рязанских торговых точек, продающих промышленные товары, работали с девяти до пяти, большинство продовольственных магазинов – с семи до пяти, хотя хлебные лавки могли оставаться открытыми и вечером. Даже для лоточников был установлен комендантский час: они не должны были торговать после десяти вечера. Ни один магазин не мог работать по воскресеньям, при этом могли работать базары. Наконец, в «пролетарские праздники» запрещалась любая торговля[192]. В социалистическом секторе фиксированный график работы в большей степени служил для соблюдения прав работников, а не удобства покупателей (как это сегодня происходит, например, в Германии и Франции), однако большинство частных торговцев не нанимало работников, поэтому введение фиксированного графика для них было вызвано стремлением контролировать частную торговлю. Ограничение рабочих часов торговых заведений сделало совершение покупок затруднительным для тех, кто трудился на работе с постоянным графиком, и парадоксальным образом привело к росту потребности в уличных торговцах, а также домашней прислуге и домохозяйках[193].
Местные власти также определяли пошлины за однодневную торговлю на рынке (они являлись важным источником муниципальных доходов на протяжении рассматриваемого в настоящем исследовании периода); устанавливали санитарные требования; курировали «комитеты рыночных торговцев», «комитеты товарных бирж» – институты взаимодействия властей с частным сектором; собирали налоги; проводили инспекции, проверяя торговые предприятия на соответствие множеству местных и федеральных постановлений, а также выявляя случаи налогового мошенничества. С выполнением некоторых из этих функций им помогали рыночные комитеты. Несмотря на то что их членами в основном были частные предприниматели, рыночные комитеты занимались содержанием прилавков и столов на уличных рынках, сбором мусора, отслеживанием продавцов без разрешений на торговлю, предоставлением статистики по торговому обороту; они даже помогали финансовым отделам определять размеры выручки отдельных продавцов [Канторович 1925: 49–51, 70–73][194]. Воскрешая в памяти гражданскую роль производителей и торговцев во время Первой мировой войны, рыночные комитеты представляли собой необычный пример сотрудничества государственного и частного секторов в годы НЭПа. В середине десятилетия их существование, казалось, подтверждало возможность того, что торговцы могут найти с властью общий язык.
Истории лавочников: НЭП, взгляд изнутри
Изменчивость государственной политики оказывала непосредственное влияние на многих предпринимателей: несколько торговцев из моей базы данных были арестованы во время облав в 1923 году, и несколько лавочников специально расширяли или сокращали масштаб торговой деятельности в ответ на изменения налоговых ставок[195]. Для большинства торговцев, однако, политические решения определяли общие параметры торговли, а успех или провал при разных обстоятельствах зависели от других переменных. Универсальные факторы, такие как расположение, начальный капитал и смекалка, опыт и репутация владельца, играли в Советском Союзе настолько же значительную роль, как и во всем мире. Как предполагалось ранее, в начале десятилетия способность привлечь капитал, пожалуй, больше других факторов определяла успех предприятия. Среди более специфических черт торговли периода НЭПа были, во-первых, измененная структура потребительского спроса и, во-вторых, хронические трудности со снабжением, с которыми сталкивались торговцы. Кроме того, начиная с периода ценовых ножниц конкуренция в торговле также приобрела обостренный и крайне неравноценный характер: продавцы социалистического сектора получали договоры на аренду, транспорт и поставки на все более выгодных условиях и пользовались значительными налоговыми льготами. Четвертым фактором была степень уязвимости отдельных направлений торговли к репрессиям. Вместе эти факторы подчеркивают, насколько высокими были риски, созданные правовой нестабильностью и антипредпринимательскими настроениями большевистской власти. Современники обычно определяли гибкость как самую выдающуюся черту «частных капиталистов» эпохи НЭПа [Лиманов 1927:66; Арский 1927:28; Колесников 1928: 28], но не менее характерным качеством более крупных предпринимателей того периода была склонность к риску
Учитывая, что Гражданский кодекс 1922 года возродил значительную часть дореволюционной правовой базы, он, казалось, был знаком возвращения к нормализации коммерческой сферы. Однако даже в тех секторах, в которых частная торговая деятельность была признана «полезной», торговцы и лавочники сталкивались с новыми препятствиями на пути к коммерческому успеху. Одним из самых значительных изменений в потребительской экономике по сравнению с довоенным периодом было снижение спроса на предметы роскоши. Экономические обозреватели небезосновательно приписывали подобное изменение исчезновению аристократии. Зажиточные нэпманы, артисты, «буржуазные специалисты» и высокопоставленные советские чиновники жили в комфортных условиях, но едва ли могли поддержать рынок предметов роскоши на дореволюционном уровне:
Спрос, предъявлявшийся рынку раньше господствующими классами, теперь в большей своей части не имеет места, так как нет помещиков, крупной чиновной и военной аристократии и пр. привилегированных групп и слоев населения. Капиталистический слой довоенной России сменился сравнительно небольшим по своей покупательной способности нэпмановским слоем населения, словом, паразитическая верхушка довоенной России на 3/4 свалена в мусорную яму истории, а вместе с нею исчез и тот специфический спрос, который был обусловлен специфическим образом жизни «высшего общества». За счет этих вымерших групп частично возросла покупательная способность трудовых слоев общества, но эти слои теперь, в большинстве случаев, покупают товары совсем другого свойства: «числом побольше, ценою подешевле». В силу этого одинаковая общая сумма спроса прежде и теперь означает далеко не одинаковую его структуру. Удельный вес спроса на предметы «широкого потребления» (дешевые сорта тканей, одежды, табака, обуви и пр. и пр.) в общей сумме спроса теперь должен быть значительно выше, чем раньше [Беленко 1926: 51].
Осложнял эти демографические изменения и психологический фактор: согласно наблюдениям социологов, даже среди потребителей среднего класса последствия лишений военного времени, их влияние на потребительские установки и привычки, длились на два-три года дольше, чем сами лишения. Уровень жизни представителей среднего класса (в основном государственных служащих) медленно рос, однако не возвращался к «нормальным» довоенным моделям потребления до 1925 года. Тогда и только тогда на товары и услуги с более гибким спросом – затраты на культурные цели, предметы мебели и домашнего обихода, шерстяные ткани и одежду, предметы роскоши – стала приходиться доля бюджета домохозяйств, хотя бы приблизительно сопоставимая с тем, который был до Первой мировой войны [Гумилевский 1928: 22–23].
Эти изменения спроса серьезно повлияли на деятельность торговцев. Даже в столицах советская торговля в основном была ориентирована на массового потребителя. Приезжающие в Советский Союз туристы, которые, разумеется, в основном были представителями среднего или высшего классов, отмечали отсутствие ювелирных магазинов и магазинов других предметов роскоши в Москве[196]. В Петрограде в феврале 1923 года только 68 продавцов были отнесены к категории поставщиков «предметов роскоши», несмотря на то что этот термин в понимании большевиков был довольно широким. Год спустя обзор разрешений на торговлю показал, что 11 300 из 12 700 зарегистрированных торговых предприятий в Северной столице продавали продукты питания (6800), крупы, полуфабрикаты, ткани, металлические изделия, галантерею, обувь, бытовую химию, свечи и одежду. На книжные магазины, пивные, парикмахерские, ювелирные магазины, магазины музыкальных инструментов и спортивных товаров, аптеки, магазины канцелярских товаров, мехов, шор и седел, строительных материалов и топлива – словом, на торговлю любыми товарами или услугами, кроме продуктов питания и тканей, – в сумме приходилось всего 1400 разрешений за три года с начала НЭПа[197].
Торговцы предметами роскоши зачастую сталкивались с трудностями, пытаясь встроиться в новый социальный ландшафт. В киевском «Модном доме» А. Н. Калядина (до революции носивший название «Mme Daudet») работали 14 швей и имелись четыре швейные машинки, чтобы шить бальные платья, дорогую повседневную одежду и шляпы. Хотя предприятие Калядина продолжало быть полезным для «определенной части населения» до декабря 1923 года, оно постепенно хирело, и к середине 1924 года ему приходилось отбиваться от кредиторов и он уже имел проблемы с законом. Немногим дольше продержался ленинградский дамский портной А. С. Портнов. Согласно кредитным записям 1923 года, магазин Портнова на Троицкой улице до революции считался «одним из самых известных в Петрограде» и обслуживал в основном клиентов-аристократов. Портнов заново открыл свое заведение на старом месте в начале 1922 года, а вскоре и второй магазин в петроградском Гостином дворе. Однако вскоре разразился кризис ценовых ножниц. На фоне высокой налоговой нагрузки и ослабленного спроса на роскошные наряды Портнов был вынужден закрыть сначала новый магазин, а потом и старый. Он продолжил принимать заказы на женские платья на дому, пока товарный голод не сделал невозможным ведение дел даже в таком виде. К середине 1926 года знаменитый портной был вынужден работать продавцом в магазине соседа, став одной из жертв революционной социальной уравниловки и происходивших один за другим кризисов в текстильном секторе в период НЭПа[198].
Истории Калядина и Портнова полезно сравнить с противоположными – историями пары успешных продавцов роскошной одежды. Лея Айзиковна Темкина также более десяти лет занималась продажей элегантной одежды в Санкт-Петербурге до революции, а в 1922 году она также вновь открыла свой магазин в одном из гостиных дворов. Как и в предыдущем случае, она наняла несколько портних. Разница между ее историей и судьбой Портнова заключается в том, что Темкина и ее муж имели отличные связи в органах снабжения (он часто ездил за тканями в Москву, так как там у него были завязаны полезные знакомства) и, что еще важнее, она защитила свое предприятие от колебаний спроса на одежду высокого класса, заключив договоры на поставку формы в несколько государственных учреждений. В результате предприятие Темкиной процветало, принося в 1925–1926 годах от десяти до двадцати тысяч рублей в месяц. «Румянцев и Ко», еще один ленинградский магазин одежды, открывшийся еще до революции, продавал вдвое больше товаров в своем большом магазине в Гостином дворе. Секрет его успеха связан с опытом и активами трех его партнеров: помимо своего изначального партнера, Румянцев привлек в компанию дореволюционного владельца склада шерстяных и шелковых тканей. Хотя компания Румянцева продолжала делать акцент на верхнем сегменте текстильного рынка, ткани нового партнера стали для них подушкой безопасности на случай перебоев со снабжением[199].
Продажи одежды на рынке широкого потребления тоже были привязаны к частному сектору: жителям российских городов, выходцам из любого класса, костюмы, рубашки и платья чаще всего шили на заказ, то есть они приносили ткани в специальные мастерские[200]. Только несколько крупных социалистических торговых предприятий открыли свои ателье для индивидуального пошива в 1920-х годах, по сравнению с массой портних и портных, занятых в частном секторе в каждом крупном и малом городе. Предметы верхней одежды, такие как тяжелые шерстяные пальто, головные уборы, шарфы, галстуки и перчатки, обычно покупали в готовом виде, однако даже их продавали в основном через частные магазины, которые нанимали целую армию работников, шьющих одежду на дому[201]. Примерами успешных торговцев одежды широкого потребления из моей базы данных являются Яков Абрамович Борушек и Давид Абрамович Безпрозванный – оба евреи, оба ленинградцы и оба торговцы предметами одежды по крайней мере во втором поколении. Выбрав в качестве целевой аудитории покупателей низшего класса, каждый из них решил арендовать торговое место на рынке вместо привычного для Запада помещения на первом этаже здания. У каждого из них дело пошло в гору. Борушек главным образом продавал одежду неженатым мужчинам-рабочим (по некоторым сведениям, в день выдачи зарплат или близко к нему он продавал на сумму от одной до полутора тысяч рублей), а Безпрозванный торговал в основном с жителями ближайших пригородов и небольших городов. Основными покупателями Безпрозванного были бродячие торговцы, которых он встречал во время своих поездок на пригородные рынки Ленинграда. В общей сложности его месячная выручка составляла примерно 12 тысяч рублей[202].
Как показывают примеры, торговля дешевой одеждой в 1920-х годах могла быть прибыльным делом. Не имея возможности сменить поношенную одежду и обувь во время Гражданской войны, граждане, имеющие скромные средства, тратили на предметы гардероба в период НЭПа гораздо больше, чем до Первой мировой войны. Согласно исследованию 1923 года, в течение следующих трех лет рабочим пришлось бы покупать вдвое больше одежды, чем до войны, только чтобы восстановить свой гардероб до состояния 1915–1917 годов [Бюджеты рабочих и служащих 1929: 45; Струмилин 1926: 88–92]. Если судить по исследованию 128 домохозяйств железнодорожных рабочих, то стоит отметить, что первое, что те сделали в 1921–1922 году, это купили по новой паре обуви. К концу 1923 года 73 % обуви в этих домохозяйствах были куплены в период после объявления НЭПа. Менее дорогие товары, такие как белье, чулки, мужские рубашки, приобретались и во время Гражданской войны, но срок их службы был недолгим, и их тоже нужно было заменить [Струмилин 1926: 84]. Разумеется, не все торговцы в этом секторе разбогатели из-за взлетевшего спроса в начале НЭПа. В сельской местности, например, общая сумма продаж на одного жителя в 1922–1923 году была меньше стоимости одной пары обуви [Дмитренко 1971: 134]. Городские частные торговцы могли больше рассчитывать на выручку от продаж обуви и дешевой одежды, чем чулок, носков или платков. Как и другие розничные продавцы низшего класса, торговцы этим товаром в основном работали на уличных рынках, однако обычно у них не хватало капитала и гибкости частных торговцев одеждой, так как они продавали только то, что связали сами[203].
Организационная структура торговли обувью, чулками и одеждой была типичной для многих продавцов секторов, признанных властью «полезными». Совмещая производство и сбыт, они платили не только за торговые патенты, но и за разрешение на производство, обычно в самой низкой ремесленной категории. С точки зрения советского чиновничества, элемент ремесленничества нарушал «классовый характер» заведения и оправдывал несколько более положительный взгляд на экспертность предпринимателя. Такая комбинация была типична для продавцов некоторых видов продуктов питания: конфет, кваса, колбасных и мучных изделий. Их обычно готовили сами продавцы, а потом продавали на улицах или на базарах из киосков или с лотков. Как на элитном, так и на дешевом рынках было общепринятой практикой предлагать широкий ассортимент потребительских товаров в дополнение к одежде и обуви: игрушки, часы, лампы, железные кровати, деревянную и мягкую мебель, украшения, бланки с тиснением, постельное белье, конскую амуницию, чемоданы, гончарные изделия и краски[204]. В 1926 году Всероссийский союз производственных кооперативов заявлял, что ремесленники, большинство которых не были членами кооперативов, производили абсолютное большинство потребительских товаров страны: 80 % обуви, 56 % конской амуниции и других кожаных изделий, 62 % одежды, 62 % пищевых полуфабрикатов, 62 % косметических и моющих средств, 82 % пушных и овчинных изделий, 60 % столярных изделий и т. д.[205] В конце 1920-х годов, когда государственная политика окончательно обернулась против торговли, эти торговцы-кустари зачастую могли избежать преследования, закрыв свои магазины и полностью посвятив себя производству, а затем продавая свои товары не только кооперативам, но и на рынке. Таким образом, внеся определенные изменения в формат своей работы, ремесленники смогли остаться заметной прослойкой частной торговли в течение целых десятилетий после НЭПа.
Еще одним оплотом частной торговли в период НЭПа было предпринимательство, связанное с продуктами питания, напитками и развлечениями. По сравнению с другими сферами торговли потребности в капитале в сфере продажи готовой еды были незначительными: можно было покупать необходимые ингредиенты каждый день, а оборудование часто ограничивалось духовой печью или решеткой для жарки, несколькими кастрюлями и тележкой или подносом. Особенно мелких кустарных торговцев привлекала продажа сладостей – леденцов, халвы и шоколада – ввиду высокого оборота и низкой стоимости производства. Единственной сложностью был отказ сахарного синдиката продавать товар частным предпринимателям, в результате чего снабжение конфетчиков зависело от доброй воли государственных и кооперативных торговцев[206].
Важную роль в сфере продуктов питания и напитков играл культурный компонент. В Центральной Азии были чайные дома, обычно расположенные на базарах; в России – трактиры, расположенные, как правило, вдоль улиц; евреи сторонились точек общепита и питейных заведений, занимаясь другими видами торговли[207]. Тем не менее кредитные отчеты показывают, что в успехе заведения общепита или продовольственной лавки гораздо большую роль играло местоположение, чем культура, капитал или навыки продавца. Дело Марии Андреевны Аносовой, которая смогла арендовать место напротив самого большого завода в Ленинграде, предсказуемо процветало, принося доходы от продажи полуфабрикатов и продуктов питания, в то время как предсказуемо не имело успеха дело Емельяна Никитича Тарасенко, открывшего пивную в своем крошечном доме в украинской деревне[208]. В кредитных отчетах можно встретить выраженное составителями изумление, когда гостиница и ресторан маленького городка продолжали работу после того, как город потерял статус районного центра[209]. Благодаря емкому и уже готовому рынку, железнодорожные станции были особенно выгодным местом для ларька или киоска с уличной едой. Предположительно, до революции ситуация обстояла так же[210].
Сфере продовольственных услуг, как и магазинам одежды, пришлось приспосабливаться к послереволюционным изменениям спроса. У этнических русских, принадлежащих к низшему и среднему классам, не было устоявшейся традиции обедать вне дома, и как только субсидии для столовых были отменены, рабочие и служащие вернулись к своим дореволюционным привычкам и стали возвращаться на обед домой. Рабочие домохозяйства в период НЭПа тратили менее одного процента от своих продовольственных расходов на питание вне дома, хотя не до конца ясно, какое место в этой картине занимали киоски с уличной едой [Кабо 1928: 34, 54, 62–63 passim, 149–156; Бюджеты рабочих и служащих 1929: 44]. Это привело к изменениям в розничной сети: сначала в общем распределении торговых предприятий выросла доля бакалейных лавок, пекарен и магазинов муки и круп. В 1923 году 60 % городских торговых патентов приходилось на заведения, специализирующиеся на продаже продуктов питания; даже в Москве в 41 % розничных торговых точек продавали продовольственные товары по сравнению с 28 % тридцатью годами ранее [Труды ЦСУ 8 (2): 263–264, 287–288; Gohstand 1973: 436–437]. Торговля продуктами питания, помимо хлеба, продолжала происходить в основном на уличных базарах, пространство которых обычно было поделено на ряды для бакалеи, молочных продуктов, фруктов, овощей и мяса. Избыток продавцов в начале 1920-х годов привел к высокой конкуренции на продовольственном рынке. Некоторые пекари и бакалейщики из моей базы данных разорились, другие нашли новые, иногда неочевидные места для размещения прилавков с товаром. Новой площадкой для ведения торговли в этот период стали внутренние дворы больших жилых домов. Первым такую локацию использовал продавец овощей и фруктов Василий Николаевич Румянцев, но, хотя позже подобные торговые точки стали распространенными, на момент 1925 года его дело двигалось медленно[211]. В целом самыми успешными розничными продавцами продовольствия были те, кто торговал мукой на развес, а также вином, рыбой и мясом, совмещал розничную и оптовую торговлю и порой имел прямой источник снабжения (частное виноградарское или рыбное хозяйство) – или устраивал роскошные магазины в западном стиле, продающие свежие фрукты и сухофрукты, солонину и копченую рыбу, а также другие деликатесы[212].
Городские рабочие в основном придерживались модели, выявленной и в довоенных бюджетных исследованиях: когда росли доходы, росло и потребление как основных, так и дополнительных продуктов питания. К декабрю 1922 года рацион горожанина все еще в основном состоял из картофеля и ржаного хлеба, но рабочие теперь потребляли на 30 % больше, чем еще полгода назад. К 1924/1925 году многие чувствовали «достаточную уверенность» в советской экономике, чтобы «ликвидировать свои запасы», мешки с пшеницей, рожью и мукой, которые практически все откладывали впрок еще со времен Первой мировой войны [Кабо 1928: особ. 27-123,149–156]. По мере стабилизации доходов домохозяйств рацион горожан стал улучшаться во всех отношениях, которые можно было бы предсказать на основе дореволюционных моделей потребления. Пшеничный хлеб сперва дополнил, а потом и заменил ржаной; продукты животного происхождения (мясо, молоко и, в случае граждан с более высоким уровнем доходов, масло) пришли на смену картофелю и крупам; выросло потребление фруктов и сахара. В Москве эти изменения охватывали большее количество социальных кругов, чем в других частях страны, благодаря высоким зарплатам и лучшим условиям снабжения. В 1924 году уральский рабочий имел менее трех четвертей мяса, потребляемого среднестатистическим рабочим из Москвы, и лишь 40 % от потребляемого последним сахара и масла, а разницу в калориях возмещал картофелем и крупами [Кабо 1926:112–119,177-183; Бюджеты рабочих и служащих 1929: 30–40][213]. Тем не менее качество и количество продуктов питания улучшалось повсеместно, в то время как доля затрат на продовольствие в бюджете представителей рабочего класса упала со своего максимального уровня в 71 % в период с 1918 по 1920 год до 44 % в 1926/1927 году [Бюджеты рабочих и служащих 1929: 27–50].
Даже при большевиках – партии рабочих – рацион граждан среднего класса (госслужащие) был более насыщенным и разнообразным, чем у заводских рабочих, живущих в тех же городах. Несмотря на это, вполне возможно, что теперь гастрономические деликатесы себе могло позволить большее число людей, чем когда-либо, что было отражено в юмористических заметках 1923–1924 годов. В одной такой зарисовке, помещенной в ленинградской вечерней газете, утверждалось, что рабочие, которые до революции едва могли позволить себе яблоко, теперь могли наслаждаться импортными фруктами:
Теперь все едят апельсины. Даже в фойе кинематографа вывешаны аншлаги: «– Воспрещается бросать на пол косточки и корки от апельсинов». Одним словом – смерть семечкам! Апельсин докатился до нас и занял свое место. «Дамочка с апельсином» – это уже бытовая черточка. Мальчик с апельсином, извозчик с апельсином, кассирша с апельсином. – Все – с апельсином![214]
Хотя в статье продолжали подтрунивать над обывателями, которые судили обо всем через «узкое окошко» материальных благ, в ней также попутно отмечалось, что апельсины были широко доступны, что в кооперативных магазинах появились финики, что улучшилось качество модной одежды и т. д. Подобные статьи выходили почти исключительно в вечерних газетах и юмористических журналах, аудиторию которых составляли главным образом конторские работники, не состоящие в Коммунистической партии[215]. Тем не менее даже такое непрямое обращение к теме материального благополучия читателей показывало, что лидеры партии понимали границы пропаганды аскетизма. После крайних лишений периода Гражданской войны тема «материального изобилия» находила больший отклик у читателей, чем когда-либо тема «революционной аскезы». В 1930-1940-х годах, после потрясений коллективизации и войны, признание подобной тенденции приведет к тому, что торжественные статьи о потреблении появятся даже на первых страницах партийной прессы.
Так или иначе стоит ли удивляться, что танцплощадки, бильярдные, игорные залы и пивные находились исключительно в частном секторе экономики? У частных владельцев в этих сферах было два серьезных преимущества перед представителями социалистических торговых заведений: готовность и возможность работать сверхурочно, по ненормированному графику, и более легкое отношение к общепринятым моральным устоям. Решение властей отменить введенный во время войны запрет на продажу водки было мотивировано исключительно финансовыми соображениями. Как отметил Ю. Ларин в довольно типичной книге на эту тему, государство нуждалось в доходе, а водка была лучше самогона — крепкого алкогольного напитка домашнего приготовления, который делали крестьяне. Как и другие публицисты-большевики, Ларин старался держаться золотой середины между пуританством и вольностью: по его мнению, рабочим и крестьянам необходимо было найти новые, культурные варианты досуга, например, литературные кружки или кино, а чтобы заменить алкоголь, почему бы не ввести субсидии на сладости? [Ларин 1930][216] Такие взгляды вряд ли соответствуют аскетизму, который часто приписывают системе ценностей большевиков, – но и для открытия пивной такая позиция была не самой оптимальной. В конце концов, выпивка, азартные игры и распущенность были основными составляющими успешных развлекательных заведений. Иногда попробовать себя в продаже алкоголя могла и корпорация социалистического сектора (ярким примером и в этом случае служит украинский «Ларек»), но из-за бесконечных нормативных препятствий, с которыми было связано открытие бильярдной или пивной, а также из-за высоких обязательных налоговых ставок, применяемых к таким заведениям, и, что хуже всего, из-за вероятности полицейских облав традиционные городские увеселительные заведения оставались в частных руках.
История лавочника, заключительная в этой главе, одновременно иллюстрирует и явление ремесленников-торговцев, и жесткую конкуренцию, с которой могли сталкиваться частные предприниматели. Торговец, о котором пойдет речь, Иван Иванович Рожевский, был главным ленинградским продавцом учебных материалов в довоенный период. В 1922 году он приобрел патент 3-го разряда и заново открыл магазин. Это был один из видов торговой деятельности, которыми кооперативам ранее заниматься не доводилось: в магазине продавалась учебная литература на нескольких языках, разнообразное научное оборудование, в том числе и химические реактивы, большую часть которых торговцу удалось сохранить со времен революции. К 1924 году инвентарная стоимость товаров Рожевского оценивалась во впечатляющую сумму в 160 000 конвертируемых рублей (червонцев). Вдобавок он конструировал химическое оборудование в небольшой мастерской при магазине. Рожевского характеризовали как добросовестного, трудолюбивого и компетентного торговца, а одним из отделов его лавки заведовал профессор. Разумеется, у подобного заведения был вялый товарооборот по сравнению, например, с магазинами одежды или продуктов питания, но тем не менее месячная выручка магазина «Учебное пособие» составляла 40 000 рублей, и его владелец накопил обширную базу постоянных клиентов.
Кредитные отчеты периода с 1925 по 1928 год зафиксировали упадок успешного дела, и в конечном итоге Рожевский вынужден был оставить магазин. Проблемы начались в январе 1925 года, когда муниципальное торговое учреждение перешло в наступление: пытаясь вытеснить «Учебное пособие» с рынка, Ленторг открыл собственный конкурирующий магазин по соседству. До октября новый магазин никак не влиял на уровень продаж Рожевского, так как покупатели оставались верны его магазину. Но позже ситуация стала быстро ухудшаться. Ленторг смог установить цены гораздо ниже цен в магазине Рожевского, и покупатели стали предпочитать муниципальный магазин. Рожевский отбивался ценой собственной независимости: он подписал соглашение с кооперативом, согласно которому он давал согласие на следование его ценовой политике, в конечном счете став его сотрудником, работающим на комиссионной основе (по договору он получал 180 рублей ежемесячно, плюс 1 % от выручки). В обмен он получил доступ к снабжению по кооперативным ценам. Тем не менее Ленторг пользовался такими значительными налоговыми льготами, что к концу 1927 года Рожевский принял решение продать свое дело. Кооператив купил его товары и оборудование за 50 000 рублей (буквально за бесценок), из которых только 10 000 были выплачены сразу, а остальное должно было быть получено Рожевским в течение года. Более того, договор предусматривал, что Рожевский останется работать в магазине в течение первого года в качестве «консультанта», а на деле – управляющего. В то же время у него осталась мастерская при магазине, но хоть он и нанимал трех работников, продавать ему удавалось лишь двум розничным магазинам и меньше чем на 2 000 рублей в месяц. Последний отчет о его деле датирован февралем 1928 года, и в нем делается вывод, что Рожевского нельзя было больше называть «состоятельным человеком» и единственным поводом для оптимизма при мысли о его будущих перспективах могла быть его репутация «расторопного предпринимателя».
К этой истории легко отнестись как к трагедии: энергичный, способный индивидуалист стал жертвой «грязной конкуренции» со стороны корпоративной машины. Однако социалистическая природа Ленторга на удивление мало меняет дело. Трудности Рожевского в итоге мало чем отличаются от трудностей любых других лавочников, попавших под натиск современных методов торговли. Каждый раз, когда, не выдержав конкуренции с крупным универмагом, закрывается маленький магазин одежды; когда независимый магазин электроники превращается в один из магазинов сети АСЕ, а потом оказывается разорен торговой сетью Home Depot; когда местный книжный магазин теряет клиентов из-за компании Barnes&Noble или интернет-магазина Amazon.com, – торговая среда становится более однородной, но в то же время происходит существенная экономия на масштабе. Такие сдвиги (обыкновенно связываемые с США, задающими мировые тренды в развитии торговых сетей) характеризуют развитие розничной торговли на протяжении последних ста лет. За несколько десятилетий до Первой мировой войны произошло массовое распространение универсальных магазинов, а в 1920-х годах – розничных сетей. И хотя в ходе этого процесса жертвами становятся лавочники и некоторые из их постоянных клиентов, множество других покупателей только выигрывают, получая более широкий ассортимент товаров и более низкие торговые издержки[217]. В каком-то смысле агрессивная стратегия Ленторга по захвату рынка учебных товаров может служить доказательством того, что он «научился торговать».
Для потребителей долгосрочные последствия победы социалистического сектора не всегда имели положительный оттенок. Слишком часто конкурентные преимущества государственных и кооперативных розничных предприятий вытекали не столько из их более высокой продуктивности, сколько из необъективных налоговых ставок. Как мы увидим в четвертой главе, когда наконец в советской экономике будет устранен частный сектор, у правительства не останется другого выбора, кроме как повысить налог с продаж в социалистической торговле. Подобное повышательное давление на потребительские цены усугублялось государственной монополией. Иногда, как в истории с «Учебным пособием», конкуренция между предприятиями внутри социалистического сектора могла продолжать сдерживать цены, однако при других обстоятельствах, когда частный магазин выдавливался с рынка социалистическим конкурентом, последний становился единственным торговым заведением, предлагающим ассортимент определенных товаров. И Ленторг, и многочисленные аналогичные заведения направляла видимая рука государственной политики. Если эта видимая рука указывала в направлении модернизации торговли, ничто не могло помешать ей вцепиться в товары, перебирать их пальцами или захлопывать дверь прямо перед носом покупателей.
Заключение
Новая экономическая политика возродила характерные для дореволюционной России торговые предприятия – как традиционного вида, так и западного. Однако эта политика не смогла преодолеть условия, которые способствовали деградации торговли во время Гражданской войны, особенно в начале 1920-х годов. В результате сложилась неоднородная экономика, или, как ее называли советские ученые в начале 1970-х годов, многоукладная экономика. Многоукладностъ ассоциировалась не просто с множественностью укладов, а с сосуществованием различных стадий экономического развития. Из работы Ленина, которая впоследствии стала одним из самых цитируемых текстов по этой теме, абсолютно ясно, что советский вождь представлял себе разные типы экономической организации в диапазоне от «самой отсталой» до «самой передовой»:
…что мы наблюдаем в России с точки зрения действительных экономических отношений? Мы наблюдаем по меньшей мере пять различных систем или укладов, или экономических порядков, и, считая снизу доверху, они оказываются следующими: первое – патриархальное хозяйство, это когда крестьянское хозяйство работает только на себя или если находится в состоянии кочевом или полукочевом, а таких у нас сколько угодно; второе – мелкое товарное хозяйство, когда оно сбывает продукты на рынок; третье – капиталистическое, – это появление капиталистов, небольшого частнохозяйственного капитала; четвертое – государственный капитализм, и пятое – социализм [Ленин 1958–1965, 43: 158].
Целью НЭПа было не превозносить это разнообразие, а создать из многого – единое (е pluribus ипит) путем постановки «отсталых укладов» на рельсы более продвинутого «социалистического уклада». Видный исследователь советской деревни, историк В. П. Данилов, сформулировал эту цель в своей статье 1972 года:
НЭП как политика переходного от капитализма к социализму периода имела своей главной задачей создание единой социалистической экономики, что предполагало преодоление многоукладности, доставшейся Советской власти в наследство от буржуазно-помещичьей России [Данилов 1974: 58–79][218].
В брежневскую эпоху концепция многоукладности использовалась для оправдания коллективизации и прямого наступления на частный сектор. Однако в 1920-е она служила основой стратегии «использования» частной торговли. Эта стратегия всегда виднелась на фоне, когда Рыков отметил, что «даже и частная лавка является, конечно, шагом вперед по сравнению с тем, что мы имеем» [Рыков 1924: 31], или когда экономист Мингулин процитировал грубую оценку Ленина, что «капитализм есть зло по отношению к социализму, капитализм есть благо по отношению к средневековью, по отношению к мелкому производству» [Мингулин 1927: 28]. Это различие серьезно усложнило разработку единой торговой политики. Уже в 1923 году кризис ценовых ножниц заставил власти переосмыслить свою классификацию частных торговцев и переместить представителей соответствующего класса из категории «хороших» в категории «плохих».
В этой ситуации коммерсантам, лавочникам и торговцам приходилось преодолевать множество препятствий. Даже в тех секторах, которые изначально считались «полезными» для социалистической экономики, некоторые предприниматели сталкивались с неподъемными налогами или оказывались отрезанными от важнейших поставок. Кто-то просто оставался ни с чем из-за изменившегося демографического состава потребителей, а кто-то был вынужден бороться, чтобы сохранить свое место под напором энергичных конкурентов из социалистического сектора. В целом в условиях новой экономической политики лучше всех дела обстояли у тех торговцев, кто начал рано (в 1921–1922 годах), у тех, кто был готов на сотрудничество с социалистическими торговыми учреждениями, кто не зависел от снабжения дефицитными материалами, а также у тех, кто обладал существенными, зачастую ремесленными, навыками. Многие из этих личных и ситуативных качеств торговцы проявляли еще до революции; их предыдущий опыт мог способствовать успеху на ранних этапах НЭПа, помогая обзавестись кредитами, связями и предпринимательскими навыками, однако трансформировавшаяся политическая и экономическая ситуация представляла будущее частного сектора в мрачных тонах без намека на процветание.
Последствия революции для потребителей варьировались в зависимости от их класса и региона проживания. Как уже упоминалось в первой главе, революция существенно ухудшила материальные условия фактически для всех, кто не был занят в сельском хозяйстве, да и многие крестьяне голодали, даже в период с 1918 по 1920 год. Другим крестьянам было выгодно повышение цен на продовольствие на свободном рынке, хотя советские власти пытались ограничить их прибыль, ведя войну против рынка и проводя все более и более успешные военизированные заготовительные кампании. В начале 1920-х годов большая часть сельского населения страдала от последствий разрушительного голода 1921/1922 года, но в последующие годы того же десятилетия уровень сельского потребления заметно вырос. Городские потребители смогли вернуться к своим типичным дореволюционным потребительским привычкам, однако это случилось с запозданием в один-два года по отношению к восстановлению уровня доходов. После эмиграции (и истребления) представителей аристократии совокупный спрос сместился с предметов роскоши в сторону товаров первой необходимости, однако среди рабочих домохозяйств росло потребление и других товаров. Население легко перестроилось, позабыв потребительские привычки, выработанные в период действия политики военного коммунизма (мелкое воровство на рабочем месте, базарная торговля и бартер, посещение столовых), но, как будет показано в четвертой главе, когда страну вновь охватил дефицит, эти привычки легко вернулись в обиход. Таким образом, нельзя сказать, что курс на социализм за первое пореволюционное десятилетие привел к созданию особой «культуры потребления», но некоторые аспекты материальной жизни населения действительно изменились. В ходе первого кризиса были легитимизированы незаконные стратегии выживания, для торговли стали использоваться новые места и родились новые потребительские ожидания. Кроме того, наметился путь к благополучию более широких кругов населения при условии продолжения экономического роста.