Социальная справедливость и город — страница 6 из 17

Социалистические формулировки

Глава 4Революционная и контрреволюционная теории в географии и проблема формирования гетто

Как и зачем нам совершать революцию в географической мысли? Чтобы разобраться в этом вопросе, стоит обратиться к истории возникновения идеи революций и контрреволюций в различных направлениях научной мысли. Кун предлагает интересный анализ этого феномена на примере естественных наук (Кун, 1977). Он предполагает, что большая часть научной деятельности представляет собой то, что он называет нормальной наукой. Это относится к исследованиям в рамках определенной парадигмы (под парадигмой понимается набор концепций, категорий, взаимосвязей и методов, которые научное сообщество в определенный момент времени воспринимает как данность). В практике нормальной науки возникают некоторые аномалии — наблюдения или парадоксы, которые не могут быть объяснены в рамках принятой на данный момент парадигмы. Внимание все больше концентрируется на этих аномалиях до тех пор, пока наука не впадает в период кризиса, во время которого предпринимаются теоретические попытки разрешить проблемы, вызванные аномалиями. В результате этих попыток возникают новые концепции, категории, взаимосвязи и методы, которые удачно разрешают существующие дилеммы и сохраняют ценные элементы старой парадигмы. Таким образом, рождается новая парадигма, создающая условия для нового периода нормальной научной деятельности.

Схема Куна уязвима для критики по нескольким основаниям. Я кратко обсужу здесь две проблемы. Во-первых, не дается объяснения того, как аномалии возникают и как, возникнув, они вызывают кризис. На это можно ответить предложением различать значимые и незначимые аномалии. Например, много лет считалось, что орбита Меркурия не подтверждает расчеты Ньютона, но эта аномалия не заставляла нас отказываться от использования ньютоновской системы в повседневной жизни. Если, например, определенные аномалии возникают при строительстве моста, они, несомненно, будут восприняты как весьма значимые. Поэтому ньютоновская парадигма оставалась удовлетворительной и непоколебимой до тех пор, пока что-то действительно значимое для практической жизни и имеющее к ней непосредственное отношение перестало вписываться в ньютоновскую систему. Во-вторых, есть вопрос, на который Кун так и не ответил в полной мере, касающийся того, как же новая парадигма принимается и утверждается. Кун признает, что принятие парадигмы — это не вопрос логики. Он полагает скорее, что это своего рода скачок веры. Вопрос, однако же, в том, каковы основания для такого скачка. Лежащая в основе анализа Куна движущая сила не определена явным образом. Эта движущая сила представляет собой основополагающую веру в добродетели контроля и управления природой. Очевидно, что скачок веры основывается на уверенности, что новая система позволит увеличить масштабы манипуляции и контроля над некоторыми аспектами природы. Какими? Вероятно, это опять же будут аспекты, важные для повседневной деятельности и повседневной жизни в определенный момент истории.

Основная критика Куна, на что указывают и эти два случая, сводится к тому, что он абстрагирует научное знание от его материалистической базы. Кун предлагает идеалистическую интерпретацию научного прогресса, хотя понято, что научная мысль основательно погружена в материальную деятельность. Материалистическая основа развития научного знания исследовалась Берналом (Bernal, 1971). Материальная деятельность включает управление природой в интересах человека, и научное знание не может быть проинтерпретировано независимо от этого общего направления. Однако здесь мы вынуждены добавить еще одну перспективу, потому что «интересы человека» могут быть проинтерпретированы совершенно по-разному, в зависимости от того, о какой части общества идет речь. Бернал указывает, что наука на Западе была до недавнего времени уделом среднего класса, и даже в последние годы, при усилении так называемой «меритократии», ученый в течение своей карьеры склоняется к образу жизни и мысли среднего класса. Поэтому мы можем ожидать, что естественные науки неявно содержат в себе желание управления и контроля тех аспектов природы, которые актуальны для среднего класса. Но еще более важно, что научная деятельность подчиняется через патронаж и финансирование исследований особым интересам тех, кто контролирует средства производства. Этот альянс промышленности и правительства ощутимо направляет научную деятельность. Соответственно, «манипуляция и контроль» означает манипуляцию и контроль в интересах определенных групп в обществе (а именно промышленного и финансового лобби вместе со средним классом), а не интересов общества в целом (см.: Bernal, 1971; Rose and Rose, 1969). Теперь мы можем лучше понять общее направление научного прогресса, совершающегося путем регулярных научных революций, которые так наглядно описал Кун.

Часто задаются вопросом, можно ли применить анализ Куна и к социальным дисциплинам. Кажется, Кун рассматривал социальные науки как «донаучные» в том смысле, что ни одна социальная наука не создала такого набора общепринятых концепций, категорий, взаимосвязей и методов, которые сформировали бы парадигму. Такой взгляд на социальные науки как на донаучные на самом деле достаточно распространен среди философов науки (см.: Кун, 1977, с. 62). Однако краткий обзор истории мысли в социальных науках показывает, что революции все же происходили и что они обладали многими из характеристик, отмеченных Куном для естественных наук. Не вызывает сомнения, что Адам Смит сформулировал парадигмальные основы экономической мысли, на которых строил свои размышления Рикардо. В наше время Кейнс смог сделать нечто сравнимое по значимости с теорией Смита, предложив парадигму, которая доминирует в западной экономической мысли до сих пор. Джонсон (Johnson, 1971) исследует такие революции мысли в экономической сфере. Его анализ во многом вторит анализу Куна, предлагая, однако, несколько новых идей. Джонсон утверждает, что в основе кейнсианской революции был кризис, вызванный неспособностью докейнсианских экономистов решить наиболее тягостную и значимую проблему 1930-х годов — проблему безработицы. Таким образом, безработица стала значимой аномалией. Джонсон пишет: «До настоящего времени наиболее благоприятным обстоятельством для быстрого продвижения новой и революционной теории является существование утвердившейся ортодоксии, очевидным образом расходящейся с самыми существенными фактами реальности и при этом настолько уверенной в своей интеллектуальной мощи, чтобы пытаться объяснить эти факты, выставляя таким образом свою некомпетентность на посмешище». Таким образом, объективная социальная реальность исторического времени одерживает верх над конвенциональной мудростью и проявляет ее слабые стороны.

«В этой ситуации общего замешательства и очевидного несоответствия ортодоксальной экономики реальным проблемам открылось пространство для новой теории, предлагавшей убедительное объяснение природы проблем и варианты управленческих решений, основывавшихся на этом объяснении».

Пока все очень похоже на размышления Куна. Но потом Джонсон добавляет новые рассуждения, некоторые из которых на самом деле взяты из самой социологии науки. Он утверждает, что ищущая признания теория должна обладать пятью характеристиками: «Во-первых, она должна подвергать критике основные утверждения консервативной ортодоксии… с использованием нового, но соответствующего академическим стандартам анализа, который опровергает эти утверждения…Во-вторых, теория должна производить впечатление новизны, но при этом включать в себя как можно больше общепринятых или, по крайней мере, не вызывающих острых споров, элементов из существующей ортодоксальной теории. Здесь очень полезно дать старым концепциям новые и сбивающие с толку названия, а также подчеркнуть значимость аналитических шагов, которые до этого воспринимались как банальные…В-третьих, новая теория должна представлять определенную трудность для понимания… чтобы маститые ученые посчитали ее достаточно мудреной и не стоящей траты сил на внимательное изучение периферических теоретических вопросов, избегая таким образом опасности превратить себя в мишень для критики и уступая место своим младшим и более любознательным коллегам. В то же время новая теория должна казаться достаточно сложной, чтобы вызвать интеллектуальный интерес молодых ученых и студентов, но при этом на самом деле быть достаточно простой, чтобы они смогли вполне овладеть ею, приложив некоторые интеллектуальные усилия…В-четвертых, новая теория должна предлагать более талантливым и менее оппортунистически настроенным ученым новую методологию, более привлекательную, чем нынешняя…Наконец, [она должна указывать на] важную эмпирическую связь, которую необходимо замерить».

История географической мысли в последние десять лет в точности подпадает под этот анализ. Старая школа географии концентрировалась на качественном и уникальном. Это очевидным образом вступило в противоречие с общим интересом в социальных науках к средствам социальной манипуляции и контроля, требующим количественных измерений и описания целостностей. Не приходится сомневаться в том, что в процессе перехода старые концепции приобрели новые и необычные названия и что вполне банальные предпосылки подверглись строгому аналитическому разбору. Более того, нельзя не признать, что так называемая количественная революция дала возможность пригвоздить к позорному столбу патриархов географии, в частности когда они отважились высказаться относительно набирающей обороты новой теории. Определенно, количественный подход представлял собой вызов достаточной сложности и открывал перспективы новых методологий, многие из которых были вполне продуктивны, приводя к реальным аналитическим прорывам. Наконец, новые объекты для измерений были в изобилии; обратная зависимость частоты контактов от расстояний, пороговые значения, радиус реализации услуг и товаров[16], построение пространственных моделей стали для географов, несомненно, четырьмя совершенно новыми эмпирическими темами, которым они могли посвятить долгие годы исследований. Движение за количественные исследования, таким образом, может быть проинтерпретировано и как вызов со стороны новых идей, на который надо было отвечать, и как достаточно приземленная борьба за власть и статус внутри дисциплинарного сообщества, а также как ответ на внешнее давление, подталкивающее к поиску средств управления и контроля, что может быть в широком смысле определено как «поле планирования». На случай, если кто-то сочтет это бросанием камней в огород определенной группы, я скажу, что все мы были вовлечены в этот процесс и что не было и нет иного пути, позволяющего нам избежать такого вовлечения.

Джонсон также вводит в свой анализ понятие «контрреволюция». Здесь его мысль не очень продуктивна, поскольку он определенно имеет претензии к монетаристам, которых определяет в контрреволюционеры, несмотря на то что существенная аномалия (комбинация инфляции и безработицы) остается актуальным вызовом и для кейнсианской ортодоксии. Но есть в этом понятии кое-что важное, требующее дополнительного анализа. Интуиция подталкивает нас к размышлению о движении идей в социальных науках как о развитии, состоящем из революций и контрреволюций, в отличие от естественных наук, где последнее понятие не представляется особенно востребованным.

Мы можем анализировать феномен контрреволюции, используя наши выводы о формировании парадигмы в естественных науках. Парадигма формируется исходя из расширения возможностей человека манипулировать и контролировать феномены естественного происхождения. Подобным же образом мы можем принять и то, что движущей силой, стоящей за формированием парадигмы в социальных науках, является желание манипулировать и контролировать человеческую деятельность и социальные феномены в интересах человека. Сразу же возникает вопрос, кто кого будет контролировать и в чьих интересах будет осуществляться контроль, и если контроль осуществляется в общих интересах, то кто возьмется определить, что же такое общественный интерес? Так что нам придется в социальных науках столкнуться в лоб с тем вопросом, который только исподволь возникает в естественных науках, а именно каковы социальные источники и следствия контроля и манипуляции. Было бы крайне глупо предполагать, что эти источники равномерно распределены в обществе. Наша история показывает, что обычно их высокая концентрация находится внутри нескольких ключевых группировок в обществе. Эти группы могут быть благожелательно настроены по отношению к другим группам или, напротив, эксплуатировать их. Но не в этом дело. Главное, что социальная наука формулирует концепты, категории, взаимосвязи и методы, которые не являются независимыми от существующих социальных отношений. Как таковые, концепты являются производными от самого феномена, который они должны описывать. Революционная теория, на которой основывается новая парадигма, завоюет общее признание, только если природа социальных отношений, отраженная в теории, имеет отношение к реальному миру. Контрреволюционная теория намеренно выбирает такую стратегию по отношению к революционной теории, при которой социальные изменения, грядущие в случае принятия революционной теории, блокируются либо путем кооптации (захвата, присвоения языка и идей революционной теории и адаптации их для собственных идеологических нужд. — Прим. пер.), либо путем ее извращения.

Революцию и контрреволюцию в социальной науке можно отлично продемонстрировать на примере отношений между политэкономическими теориями Адама Смита и Рикардо и идеями Карла Маркса, по поводу чего Энгельс в своем предисловии ко второму тому «Капитала» демонстрирует экстраординарную проницательность (см.: Althusser and Balibar, 1970). Там обсуждается обвинение Маркса в том, что он заимствовал теорию прибавочной стоимости. Маркс, однако, четко указывал, что и Адам Смит, и Рикардо обсуждали и частично прояснили природу прибавочной стоимости. Энгельс пытается объяснить, что было нового в размышлениях Маркса о прибавочной стоимости и как случилось, что теория прибавочной стоимости Маркса «произвела такое впечатление, как удар грома среди ясного неба». Чтобы закрыть тему, Энгельс приводит случай из истории химии (по интересному совпадению этот случай стал одним из источников вдохновения для теории Куна (Кун, 1977, с. 80–83)) — в той ее части, где он описывает отношения между Лавуазье и Пристли в процессе открытия кислорода. Они оба проводили похожие эксперименты и получали схожие результаты. Однако между ними была существенная разница. Пристли настаивал всю оставшуюся жизнь на интерпретации своих результатов в свете старой флогистонной теории и поэтому называл свое открытие «дефлогистированный воздух». Лавуазье же догадался, что его открытие не может быть объяснено с помощью существующей флогистонной теории, и поэтому смог реконструировать теоретическую рамку химии на совершенно новом основании. Таким образом, Энгельс, а после него и Кун утверждают, что именно Лавуазье «открыл кислород, а не те двое, которые только описали его, даже не догадываясь о том, что именно они описывали» (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 24. С. 20)[17].

Энгельс продолжает: «В теории прибавочной стоимости Маркс по отношению к своим предшественникам является тем же, чем Лавуазье по отношению к Пристли <…>. Существование той части стоимости продукта, которую мы называем теперь прибавочной стоимостью, было установлено задолго до Маркса, точно так же с большей или меньшей ясностью было высказано, из чего она состоит <…>. Но дальше этого не шли. [Все экономисты] оставались в плену экономических категорий, которые они нашли у своих предшественников. <…> Но вот выступил Маркс. И притом в прямую противоположность всем своим предшественникам. Там, где они видели решение, он видел только проблему. Он видел, что здесь перед ним был не дефлогистированный воздух и не огневой воздух, а кислород, что здесь речь шла не о простом констатировании экономического факта, не о противоречии этого факта с вечной справедливостью и истинной моралью, но о таком факте, которому суждено было произвести переворот во всей политической экономии и который давал ключ к пониманию всего капиталистического производства, — давал тому, кто сумел бы им воспользоваться. Руководствуясь этим фактом, он исследовал все установленные до него категории, как Лавуазье, руководствуясь открытием кислорода, исследовал прежние категории флогистонной химии» (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 24. С. 21).

Марксистская теория определенно несла в себе угрозу, поскольку она намеревалась объяснить капиталистическое производство с позиции тех, кто не имелконтроля над средствами производства. Соответственно, категории, концепции, взаимосвязи и методы, которые могли сложиться в новую парадигму, подрывали властную структуру капиталистического мира. Последующее возникновение маржиналистской теории предельной полезности (особенно ее версии, предложенной в среде австрийских экономистов, таких как Бём-Баверк и Менгер) отмело многие ключевые категории анализа Смита и Рикардо (в частности, трудовую теорию стоимости) и, по совпадению, подогрело интерес к марксистской теории в экономике. Контрреволюционная кооптация марксистской теории в России после смерти Ленина и подобная же контрреволюционная кооптация большей части марксистского языка в западной социологии (настолько большой части, что некоторые социологи полагают, что мы все можем считаться марксистами) без усвоения сути марксистской мысли эффективно предотвратили настоящий расцвет марксистской теории и, как следствие, зарождение гуманистического общества, которое виделось Марксу. И концепции, и возможные социальные отношения, заложенные в этих концепциях, не получили развития.

Революция и контрреволюция в мысли, следовательно, характерны для социальных наук, что не так очевидно в случае наук естественных. Революции мысли не могут быть совершенно отделены от революций на практике. Это может вести к заключению, что социальные науки действительно находятся на донаучной стадии. Но этот вывод все же не вполне обоснован, поскольку естественные науки никогда, даже на короткое время, не уходили из-под контроля определенной заинтересованной группы. Именно этим, а не внутренней природой самой естественной науки объясняется отсутствие контрреволюций в естественных науках. Другими словами, те революции мысли, которые происходили в естественных науках, не представляли собой угрозы существующему порядку, поскольку они изначально принимали правила этого существующего порядка. Это не значит, что не было неудобных социальных проблем, которые приходилось решать в процессе развития науки, ведь научное открытие непредсказуемо и, следовательно, может стать источником социального напряжения. Но о чем это говорит на самом деле, так это о том, что естественные науки находятся в досоциальном состоянии. Соответственно, вопросы социального действия и социального контроля, технические решения для которых часто предоставляли естественные науки, не являются частью самих естественных наук. На самом деле тут есть какой-то фетишизм в отношении свободы естественных наук от социальных проблем, которые, будучи инкорпорированы в естественные науки, сразу бы «исказили» исследования, проводимые в интересах существующего социального порядка. Вытекающая из этого моральная дилемма для тех ученых, которые серьезно воспринимают свою социальную ответственность, оказывается далеко не простой. Поэтому в противоположность широко распространенному мнению логично заключить, что философия социальной науки потенциально гораздо более развита, чем философия естественной науки, и что возможное слияние двух полей исследования будет проходить не путем «обнаучивания» социальной науки, а путем «социализации» естественной науки (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 42. С. 41–174). Это может означать замену манипуляции и контроля реализацией человеческого потенциала как основного критерия принятия парадигмы. В таком случае все аспекты науки будут проходить революционные и контрреволюционные фазы мысли, что, несомненно, будет сопровождаться революционными изменениями в социальной практике.

Давайте теперь вернемся к изначальному вопросу. Как и почему мы должны совершать революцию в географической мысли? Количественная революция исчерпала себя, и ее продуктивность очевидно уменьшается: еще одна работа по факторной экологии, еще одна попытка измерить эффект ослабления связей при увеличении расстояния, еще один замер радиуса реализации услуг и товаров говорят нам все меньше и меньше чего-то по-настоящему полезного. Кроме того, появились молодые географы, такие же амбициозные, какими были количественники в начале 1960-х годов, такие же жадные до признания и изголодавшиеся по увлекательным исследованиям. Поэтому и пополз шепоток недовольства, расшатывающий социальную структуру дисциплины, в которой количественники установили контроль над процессом производства выпускников и разработкой учебных планов различных факультетов. Эта социологическая предпосылка внутри дисциплины недостаточна для совершения революции мысли (и не должна быть таковой), но она есть. Еще важнее, что очевидно расхождение между используемыми нами сложными теоретическими и методологическими схемами и нашей способностью сказать что-либо по-настоящему значимое о происходящих вокруг нас событиях. Слишком много аномалий встречается в зазоре между тем, что мы намерены объяснить и чем собираемся управлять, и тем, что происходит в действительности. Есть экологическая проблема, городская проблема, проблема международной торговли, и при этом мы, кажется, не можем сказать ничего толкового или глубоко продуманного хоть об одной из них. Когда мы все же высказываемся на этот счет, то выходит как-то банально и совсем не солидно. Короче, наша парадигма явно не справляется. Она созрела до такой степени, что скоро лопнет. Объективные социальные условия требуют, чтобы мы сказали что-то значительное, разумное и непротиворечивое или уж замолчали вовсе (в случае отсутствия доверия или, что еще хуже, в случае ухудшения объективных социальных условий). Новые социальные условия и наша устойчивая неспособность справиться с ними — вот чем объясняется необходимость революции в географической мысли.

Как мы можем совершить такую революцию? Есть разные пути. Мы можем, как некоторые предлагают, отказаться от позитивистской платформы количественного поворота и заменить ее абстрактным философским идеализмом и надеждой на то, что либо объективные социальные условия улучшатся сами по себе, либо концепции, прошедшие через горнило идеалистической мысли, в конце концов достигнут такой содержательной насыщенности, что обеспечат креативные изменения объективных социальных условий. Но характерной особенностью идеализма является то, что он обречен постоянно и безуспешно искать реальное наполнение. Мы можем попробовать заменить позитивизм 1960-х феноменологической основной. Это кажется более привлекательным, чем курс на идеализм, поскольку по крайней мере позволяет нам сохранить связь с концепцией человека как существа, находящегося в постоянном чувственном взаимодействии с окружающей его социальной и природной реальностью. Но и феноменологический подход может привести нас к идеализму или обратно к наивному позитивистскому эмпиризму с таким же успехом, как и к материализму в его социально акцентуированной версии. Так называемая бихевиористская революция в географии демонстрирует оба этих направления. Поэтому наиболее плодотворной стратегией на данный момент представляется исследование той области понимания, в которой пересекаются определенные аспекты позитивизма, материализма и феноменологии, производя адекватные интерпретации социальной реальности, в которой мы находимся. Эта зона пересечения наилучшим образом исследована в марксизме. Маркс в его «Экономико-философских рукописях 1844 года» и в «Немецкой идеологии» подводит под свою систему мысли добротную и убедительную феноменологическую основу.

Нечто общее есть также в марксизме и позитивизме. Оба подхода имеют материалистический базис и оба придерживаются аналитического метода. Значимое различие, конечно, состоит в том, что позитивизм просто пытается понять мир, а марксизм стремится изменить его. Говоря другими словами, позитивизм черпает свои категории и концепции из существующей реальности со всеми ее недостатками, а марксистские категории и концепции формулируются путем применения диалектического метода к истории в том ее виде, как она разворачивается здесь и сейчас, через события и действия. Позитивистский метод включает, например, применение традиционной бинарной аристотелевской логики для проверки гипотез (нулевая гипотеза статистического исследования — это в чистом виде аристотелевский инструмент): гипотезы могут либо подтверждаться, либо опровергаться, и, единожды получив статус, они сохраняют его вечно. Диалектика, с другой стороны, предполагает процесс понимания, который позволяет интерпретировать противоположности, не отбрасывать противоречия и парадоксы и указывает на процесс их разрешения. Если уж говорить тут об истинности или ложности, то истина лежит в диалектическом процессе, а не в утверждениях, выведенных из этого процесса. Утверждения могут считаться «истинными» только в определенный момент времени и в любом случае могут быть противопоставлены другим «истинным» утверждениям. Этот диалектический метод позволяет нам при необходимости переворачивать анализ с ног на голову и рассматривать решения как проблемы, а вопросы — как решения.

И вот я наконец подхожу к вопросу формирования гетто. Читателю сейчас может казаться, что все вышеизложенное было мудреным введением, едва ли облегчающим нам понимание процесса формирования гетто и поиск решений этой проблемы. На самом деле для данного случая эта дискуссия крайне важна, и я постараюсь доказать, что мы можем сказать что-либо значимое относительно этой проблемы, только если мы сознательно будем настроены на разработку революционной географической теории, которая объяснит проблему. Я также докажу, что мы можем достичь этого понимания, используя многие инструменты, доступные нам уже сейчас. Однако мы должны быть готовы использовать эти инструменты новым и достаточно отличным от привычного способа. Короче говоря, нам надо начать думать о кислороде вместо увязания в терминологии дефлогистированного воздуха.

Гетто привлекли достаточно внимания в качестве одной из основных социальных проблем в американских городах. В британских городах тоже растет страх «поляризации» и «геттоизации». Общепризнано, что гетто — это плохо и что для общества было бы хорошо избавиться от них, желательно при этом не избавляясь от проживающего в них населения (Банфилд[18], кажется, не вполне определился по последнему вопросу). В нашу задачу здесь не входит детальный анализ литературы о гетто, как и бесконечный поиск правильного определения гетто. Вместо этого мы займемся изучением тех географических теорий, которые кажутся релевантными для понимания формирования и сохранения гетто. Наиболее очевидный сегмент теории, который требуется здесь представить, — это, конечно, теория использования городских земель.

Большая часть теории использования городских земель в географии вдохновлена Чикагской социологической школой. Парк, Берджесс и Маккензи (Park, Bergess and McKenzie, 1925) много писали о городе и разработали интерпретацию города в экологических терминах. Они заметили, что низкодоходные и этнические группы концентрируются внутри определенных секторов города. Также им принадлежит открытие, что города демонстрируют определенную регулярность пространственной формы. Исходя из этого, Берджесс разработал то, что стало известно как теория городских концентрических зон. И Парк, и Берджесс, кажется, понимали город как определенного рода рукотворный экологический комплекс, внутри которого процессы адаптации, специализации функций и жизненных стилей, борьба за жизненное пространство и т. п. переплетаются, производя целостную пространственную структуру, и вся эта система скрепляется некоторой производной от культуры формой социальной солидарности, которую Парк назвал «моральным порядком» (Парк, 2006). Разные группы и виды деятельности в городской системе накрепко связаны этим моральным порядком, и они просто передвигаются на другие позиции (социальные и пространственные) в рамках ограничений, накладываемых на них моральным порядком. Основное внимание было направлено на выяснение того, кто чего достигает и какие условия способствуют тому, что определенные группы оказываются в той или иной позиции. Бо́льшая часть работ Чикагской школы была по необходимости описательной. Эта традиция оказала чрезвычайно значимое влияние на географическое мышление, и, хотя техники описания несколько изменились (факторная экология во многом заменила описательную экологию человека), общее направление работы остается прежним. Чикагская школа городской географии находилась под сильным влиянием Чикагской школы городской социологии (см.: Horton, 1970). Любопытно, однако, что Парк и Берджесс не уделяли особого внимания ни той социальной солидарности, которая является результатом работы экономической системы, ни социальным и экономическим связям, которые производны от экономических условий. Они, конечно, не игнорировали этот вопрос, но он явно был для них второстепенным. В результате разработанная ими теория использования городских земель дает сбой, если ее применяют для объяснения гетто. Интересно заметить, что Энгельс за 80 лет до Парка и Берджесса указал на феномен концентрических зон в городе, но пытался интерпретировать их в терминах экономических классов. Этот пассаж достоин цитирования, там есть несколько интересных мыслей о пространственной структуре городов.

«В центре Манчестера находится довольно обширный торговый район, охватывающий пространство в полмили в длину и столько же в ширину и почти весь состоящий из контор и товарных складов. Почти весь этот район нежилой, ночью становится совершенно пустынным и безлюдным. <…> Местность эта прорезана несколькими главными улицами, на которых сосредоточено огромное движение и где нижние этажи домов заняты нарядными магазинами; на этих улицах верхние этажи кое-где заселены, и здесь уличная жизнь не прекращается до поздней ночи. За исключением этой торговой части весь Манчестер, в узком смысле, весь Солфорд и Хьюлм <…> — всё это составляет один сплошной рабочий район, охватывающий торговую часть поясом шириной в среднем в полторы мили. За этим поясом живет высшая и средняя буржуазия, средняя — на прямых улицах недалеко от рабочих кварталов… а высшая — еще дальше, в загородных домах и виллах <…> или на хорошо проветриваемых возвышенностях <…> — на чистом, здоровом деревенском воздухе, в роскошных удобных жилищах, мимо которых каждые четверть или полчаса проходят идущие в город омнибусы. И самое интересное во всем этом то, что эта богатая денежная аристократия может проехать через все эти рабочие кварталы, чтобы кратчайшим путем попасть в свои конторы в центре города, даже не заметив, что вблизи, справа и слева, в грязи гнездится нищета. Дело в том, что главные улицы, расходящиеся от биржи по всем направлениям к окраинам города, состоят из двух почти непрерывных рядов магазинов, которые населены, следовательно, средней и мелкой буржуазией… [и которые скрывают] от глаз богатых дам и господ со здоровыми желудками и слабыми нервами нищету и грязь, составляющие дополнение к их богатству и роскоши. <…> Я прекрасно знаю, что эта лицемерная система застройки более или менее свойственна всем большим городам; я знаю также, что розничный торговец уже по самому характеру своей торговли должен располагаться на главных улицах с большим движением; я знаю, что на таких улицах всегда бывает больше хороших домов, чем плохих, и что вблизи их стоимость земли выше, чем в более отдаленных местах. И всё же я нигде не видел, чтобы рабочий класс так систематически не допускался на главные улицы, чтобы всё то, что может оскорбить глаза и нервы буржуазии, так заботливо прикрывалось, как это делается здесь, в Манчестере. Между тем Манчестер менее, чем какой-либо другой город, строился по полицейским предписаниям или определенному плану, а в гораздо большей мере складывался случайно. Если при этом принять во внимание страстные заверения буржуазии о том, что рабочим прекрасно живется, начинает казаться, что такая постыдная планировка города произошла не без участия либеральных фабрикантов, манчестерских „Big Wigs“ („больших шишек“. — Прим. пер.)» (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 2. С. 283–285).

Подход, использованный Энгельсом в 1844 году, был и остается гораздо более соответствующим сложной экономической и социальной реальности, чем культурный по своей сути подход Парка и Берджесса. На самом деле, с некоторыми очевидными поправками, описание Энгельса может быть легко приложимо к современным американским городам (концентрическое зонирование с хорошими транспортными связями для состоятельных горожан, живущих в пригородах, уберегающее глаза тех, кто направляется в центр города, от сцен нищеты и грязи, которые являются дополнением к их богатству, и т. д.). Остается сожалеть, что современные географы искали вдохновения у Парка и Берджесса, а не у Энгельса. Социальная солидарность, которую отметил Энгельс, не являлась производной от какого-то высшего «морального порядка». Наоборот, темные стороны городской жизни были неизбежными спутниками жестокой и алчной капиталистической системы. Социальная солидарность усиливалась благодаря действию системы рыночного обмена. Вот что Энгельс пишет о Лондоне: «[Л]ондонцам пришлось пожертвовать лучшими чертами своей человеческой природы, чтобы создать все те чудеса цивилизации, которыми полон их город, что заложенные в каждом из них сотни сил остались без применения и были подавлены для того, чтобы лишь немногие из них получили полное развитие и могли еще умножиться посредством соединения с силами остальных. <…> Это жестокое равнодушие, эта бесчувственная обособленность каждого человека, преследующего исключительно свои частные интересы, тем более отвратительны и оскорбительны, что все эти люди скопляются на небольшом пространстве. <…> Раздробление человечества на монады, из которых каждая имеет свой особый жизненный принцип, свою особую цель, этот мир атомов достигает здесь своего апогея. <…> Отсюда также вытекает, что социальная война, война всех против всех провозглашена здесь открыто…[К]аждый смотрит на другого только как на объект для использования; каждый эксплуатирует другого, и при этом получается, что более сильный попирает более слабого и что кучка сильных, т. е. капиталистов, присваивает себе всё, а массе слабых, т. е. беднякам, едва-едва остается на жизнь.<…> Везде варварское равнодушие, беспощадный эгоизм, с одной стороны, и неописуемая нищета — с другой, везде социальная война, дом каждого в осадном положении, везде взаимный грабеж под охраной закона, и всё это делается с такой бесстыдной откровенностью, что приходишь в ужас от последствий нашего общественного строя, которые выступают здесь столь обнажённо, и уже ничему не удивляешься, разве только тому, что в этом безумном круговороте всё до сих пор еще не разлетелось прахом» (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 2. С. 263–264).

Если бы мы слегка подчистили язык (например, убрав упоминания капитализма), мы могли бы получить описание, которое вполне сгодилось бы для Отчета комиссии Кернера (1968)[19].

Общая социальная структура городов, подмеченная Энгельсом и Парком с Берджессом, может, таким образом, анализироваться из экономической и культурной перспектив. Вопрос Энгельса относительно того, могла бы такая система существовать без направляющей руки «больших шишек», не принося им очевидных преимуществ, впоследствии стал предметом детального экономического анализа. Возможность использовать маржиналистские экономические принципы для объяснения этого феномена изначально обсуждалась в работе фон Тюнена, где речь шла об использовании сельскохозяйственных земель. Это создало основу для экономической теории городского земельного рынка, разрабатываемую в относительно недавних работах Алонсо (Alonso, 1964) и Мута (Muth, 1969). Мы не будем здесь останавливаться на деталях этой теории (см. об этом гл. 5), но опишем ее вклад в понимание формирования гетто. Согласно ей, то, как будет использоваться городская земля, определяется в результате конкуренции арендных ставок, соответствующих разным типам землепользования. Эта конкуренция ценовых предложений работает таким образом, что ставка арендной платы на землю тем выше, чем ближе этот участок к центру активности (в теории обычно предполагается, что все рабочие места сконцентрированы в центре поселения). Если теперь мы рассмотрим выбор места жительства, доступный для двух групп населения (богатой и бедной), в соотношении с центром занятости, мы можем предсказать, где каждая из этих групп должна жить, просто проанализировав их кривые ставок арендной платы. Для бедных кривая ставки арендной платы обычно крутая, поскольку бедные не могут много тратить на транспорт; поэтому их шансы участвовать в соревновании ставок на использование земли резко снижается с увеличением расстояния от места занятости. Богатые, с другой стороны, обычно демонстрируют пологую кривую ставок аренды, поскольку их возможности делать такие ставки не очень сильно зависят от сумм, затрачиваемых на транспорт. Когда эти две группы начинают конкурировать друг с другом, мы видим, что бедные вынуждены жить в центре города, а богатые предпочитают жить за городом (точно как описывал Энгельс). Это означает, что бедные вынуждены платить высокую аренду. Единственный способ, которым они могут сэкономить, — пойти на снижение качества занимаемого ими пространства и мириться со скученностью проживания. Логика этой модели указывает на то, что бедные группы будут сконцентрированы в центральных районах с высокой ставкой аренды, при этом перенаселенных. Теперь мы можем создать несколько вариаций этой модели, так как форма кривой арендной ставки богатых — это на самом деле функция их предпочтений пространства по отношению к транспортным издержкам. Лэйв (Lave, 1970) отмечает, что пространственная структура города изменится, если изменятся предпочтения состоятельных горожан. Если, например, увеличатся издержки перенаселенности в центре города, а богатые решат, что они тратят на дорогу слишком много времени и сил, они с легкостью могут изменить свою функцию арендной ставки и вернуться в центр города. В зависимости от формы кривой арендной ставки можно предсказывать формирование различных структур города, и мы вполне можем обнаружить богатых в центре, а бедных — на окраинах. В этом случае бедным придется приспосабливаться, например, платя временем за издержки удаленности от центра, поскольку они будут тратить больше времени, добираясь пешком до места работы, чтобы сэкономить на транспорте (знакомая ситуация для горожан Латинской Америки). Все это, собственно, означает, что богатые могут всегда навязать свои предпочтения бедным, потому что они имеют больше ресурсов либо для покрытия транспортных расходов, либо на аренду земли в любом выбранном ими месте. Это естественное следствие применения маржиналистских экономических принципов (кривая ставки аренды — это типичный маржиналистский инструмент) к ситуации, в которой разница в доходах достаточно велика. Теория предполагает достижения состояния, которое обычно называют «Парето-оптимальностью» на жилищном рынке.

Можно использовать теоретические выкладки такого рода для анализа нарушения равновесия в городской системе и разработки политики, которая будет способствовать созданию условий для возвращения к равновесию. При быстрой субурбанизации занятости в США в 1950-х годах мы должны были бы ожидать исхода бедного населения на окраины (при характерной для того периода их функции арендной ставки), вызванного стремлением переселиться поближе к центрам их занятости. Этого не произошло из-за элитной застройки пригородных территорий. Так что запущенность проблемы гетто в современном обществе мы можем отнести к успехам тех институций, которые препятствуют достижению равновесия. Мы можем, через судебные тяжбы и другие способы протеста, поставить вопрос о законодательных основах и конституционности элитной застройки. (Интересно, что такие попытки поддерживаются и борцами за гражданские права, и корпорациями, поскольку первые считают пригородное зонирование дискриминирующим, а вторые озабочены отсутствием дешевой рабочей силы в пригородах.) Мы можем также попытаться изменить способы контроля за использованием земли таким образом, чтобы избежать ситуаций, в которой оказались около двадцати районов муниципалитета Принстона, Нью-Джерси: там находится промышленно-коммерческая зона, предлагающая 1,2 миллиона рабочих мест, а жилая застройка рассчитана на проживание 144 тысяч рабочих (Wall Street Journal, 27 November, 1970). Мы можем также попытаться преодолеть проблему недостаточного транспортного сообщения из центра в пригороды, субсидируя транспортную систему или организуя специальный транспорт для доставки жителей гетто к местам занятости в пригородах. В этих обстоятельствах жителю гетто придется платить своим временем (при условии субсидирования транспорта). Большинство таких программ не достигли успеха. Мы можем также попытаться вернуться к равновесию, переводя места занятости обратно в центр путем реализации проектов городского обновления, поддерживая «черный капитализм» и т. п. Все эти стратегии базируются на неявном допущении о наличии дисбаланса в использовании городской земли и на идее о том, что политика должна быть направлена на приведение системы использования земли обратно к сбалансированному состоянию. Эти решения либеральны в том, что касается признания неравенства, но они стремятся сгладить это неравенство, применяя наличествующие социальные механизмы (в данном случае механизмы, которые описаны теорией городского использования земли фон Тюнена).

Как мы можем вычислить наиболее революционные решения? Давайте вернемся к тому, как Мут (Muth, 1969) представляет теорию фон Тюнена. После аналитической презентации теории Мут предпринимает попытку оценить эмпирическую релевантность теории, проверяя, как она работает в применении к существующей структуре использования земли под жилую застройку в Чикаго. Его проверка показывает, что теория в целом корректна, но только с некоторыми отклонениями, вызываемыми такими явлениями, как расовая дискриминация на жилищном рынке. Так что мы можем сделать вывод, что теория истинна. Эта истина, достигнутая классическими позитивистскими средствами, может быть использована, чтобы помочь нам обозначить проблему. То, что для Мута было успешной проверкой социальной теории, станет для нас указанием на проблему. Теория предрекает, что бедные группы вынуждены жить там, где они менее всего могут себе позволить жить.

Наша цель — избавиться от гетто. Поэтому единственной приемлемой политикой по отношению к этой цели будет уничтожение тех условий, которые делают эту теорию истинной. Другими словами, мы хотим, чтобы теория фон Тюнена о городском земельном рынке стала ложной. Самое простое здесь — уничтожить те механизмы, которые становятся основой теории. А механизм здесь незамысловат: конкурентная арендная ставка на использование земли. Если мы устраняем этот механизм, мы, вероятно, устраним и его следствия. Это сразу же наводит на мысли о политике избавления от гетто, которая, как предполагается, заменит конкурентное предложение ставок аренды социально контролируемым рынком земли и общественным контролем за жилищным сектором. При такой системе теория фон Тюнена (которая так или иначе нормативна) станет эмпирически нерелевантной для нашего понимания пространственной структуры использования земли под жилую застройку. В нескольких странах попробовали реализовать такой подход. На Кубе, например, все городские квартиры были экспроприированы в 1960 году. Аренда платилась правительству «и считалась платой за амортизацию помещения, используемого жильцами, которые должны были платить ее регулярно и в срок, а также поддерживать помещения в порядке» (Vald’es, 1971). Поменять жилье можно было только через государственные службы.

«Те, кто занимал дома, построенные до 1940 года включительно, были освобождены от квартплаты в 1965 году, при условии, что они регулярно платили ее с 1959 года. И начиная с мая 1961 года все новые свободные помещения распределялись между семьями, которые должны платить аренду, равную десяти процентам семейного дохода. Более того, в середине 1966 года право на проживание без арендной платы всю оставшуюся жизнь получили все жители изношенного жилья, которые платили квартплату по крайней мере 60 месяцев. Всего 268 089 семей не платили больше вообще никакой арендной платы в 1969 году» (Vald’es, 1971, 320).

Очевидно, что такая небольшая страна, как Куба, находящаяся на достаточно примитивной стадии экономического развития, будет постоянно страдать от недостатка жилья и само низкокачественное жилье не исчезнет благодаря этим мерам. Однако принятые меры интересны в том смысле, что они в конечном итоге подрывают теорию рынка городской земли Алонсо — Мута и делают ее нерелевантной для понимания пространственной структуры расселения, и можно предположить, что именно к этому приведет уничтожение гетто.

Этот подход к геттоизированному рынку земли и жилья наводит на мысль о другой модели для анализа проблем и выработки решений. Заметим, например, что все старое жилье отдается в пользование бесплатно. Если мы считаем весь жилой фонд городской территории общественным благом (как противоположность частному жилью), тогда очевидно, что сообщество уже выплатило цену за старое жилье. По этим расчетам, все жилье в городе, построенное до, скажем, 1940 года (и некоторое, построенное после), уже выплачено. Долги за него погашаются в рассрочку и списываются. Единственная статья расходов на него — коммунальные услуги и стоимость поддержания. В жилом фонде у нас заключено огромное количество социального капитала, но в системе частного рынка земли и жилья стоимость жилья не всегда измеряется, исходя из его использования как убежища и жилища, но чаще — в контексте цены при рыночном обмене, который может быть подвержен влиянию внешних факторов, таких как спекуляция. Во многих центральных частях города сейчас дома явно имеют скромную меновую стоимость или не имеют ее вообще. Как следствие, мы отбрасываем потребительскую стоимость, потому что не можем обозначить меновую стоимость (см. гл. 5). Такого расточительства не должно происходить при национализированном рынке жилья, и это одна из жертв, которую мы платим за несгибаемую верность идее частной собственности. Конечно, предпосылкой экономической теории в течение некоторого периода было то, что потребительская стоимость воплощается в меновой стоимости. Хотя обе они безусловно тесно связаны, природа отношений между ними зависит от того, кто является пользователем. На жилищном рынке центра города мы можем обнаружить весьма различные меновые стоимости, когда сравниваем хозяина, который использует дома как источник дохода, и жильца, который ищет приют.

Этот аргумент при всем уважении к теории использования земли под жилищное строительство Алонсо — Мута слишком все упрощает. Поскольку обычно бывает так, что механизм, разработанный для теоретических задач, необязательно совпадает с реальными механизмами, которые приводят к результатам, соответствующим теории, было бы крайне опасно указывать непосредственно на конкурентный рыночный процесс как на первоисточник формирования гетто. Следовательно, все, что мы можем ожидать от успешной проверки теории, — это сигнал о вероятности, что виновником может быть механизм работы конкурентного рынка. Нам нужно разобраться в этом механизме поподробнее.

Рынок работает в условиях дефицита. Другими словами, распределение ограниченных ресурсов и есть основа рыночной экономики. Поэтому для нас важно посмотреть еще раз (см. выше разделы данной книги: «Социальные ценности и культурная динамика городской среды», «Как достичь справедливого распределения») на суть двух концептов — «ресурсов» и «дефицита» (ограниченности). Географы давно поняли, что определение чего-то в качестве ресурса — это техническая и социальная оценка (Spoehr, 1956). Материалы и люди становятся естественными и человеческими ресурсами, только когда мы овладеваем определенной технологией и социальной формой, которые дают нам возможность их использовать. Уран стал ресурсом только благодаря прогрессу в ядерной физике, и люди становятся ресурсом, когда они вынуждены продавать свою рабочую силу на рынке, чтобы выжить (это и есть суть термина «человеческие ресурсы»). Концепция ограниченности ресурсов, подобным же образом, не возникает естественно, но становится релевантной только в контексте социального действия и социальных целей (Pearson, 1957). Дефицит социально определен, а не дан от природы. Рыночная система становится возможной при условиях ограниченности ресурсов, и только при этих условиях может возникнуть ценообразующий рынок. Рыночная система — это весьма децентрализованный способ контроля координации и интеграции экономического действия. Расширение этой координационной способности исторически приводило к ощутимому росту благосостояния. Таким образом, мы сталкиваемся с парадоксом, а именно: благосостояние производится в системе, само функционирование которой строится на наличии дефицита. Отсюда следует, что, если дефицит перестанет существовать, рыночная экономика, которая является источником производства материальных благ при капитализме, развалится. Но при этом капитализм все больше наращивает свою производительную силу. Чтобы разрешить эту дилемму, формируются многие институции и механизмы, обеспечивающие существование дефицита. По факту, многие институты появились для поддержания дефицита (университеты здесь могут быть ярким примером, хотя образовательный дефицит всегда организуется под эгидой борьбы за «качество»). Другие механизмы обеспечивают контроль над потоком других факторов производства. В то же время увеличивающаяся производительная сила должна иметь отдушину, отсюда — непроизводительные траты ресурсов (на военные расходы, космические программы и т. п.) и организация процесса создания потребностей. Что это нам дает, так это понимание, что ограниченность ресурсов не может быть устранена без разрушения рыночной экономики. В высокоразвитом производительном обществе, таком как США, основное препятствие для выхода из ситуации ограниченности ресурсов заключается в сложном переплетении взаимозависимых институтов (финансовых, правовых, политических, образовательных и пр.), которые поддерживают рыночный процесс. Давайте посмотрим, как эта ситуация проявляется на рынке жилья в центре города.

Жилье в гетто имеет несколько любопытных характеристик. Один парадокс заключается в том, что районы наибольшей плотности заселения — это также районы с наибольшим числом неиспользуемых домов. В Балтиморе простаивают около 5 тысяч свободных жилищ (большинство из которых находятся в сносном состоянии), и все они находятся в перенаселенных районах. В других городах ситуация похожая. Те же самые районы имеют большую долю домов, заброшенных хозяевами, стремящимися избежать налога на недвижимость. Вопреки расхожему мнению, владельцы жилой недвижимости в центре города не делают на ней больших денег. На самом деле есть данные, что они зарабатывают меньше, чем могли бы, будь их недвижимость расположена в каком-то другом районе (см.: Sternlieb, 1966; Grigsby et al., 1971). Некоторые из них, конечно, изрядно наживаются, но многие добропорядочные, рациональные, законопослушные владельцы получают относительно низкий доход. Да, аренда, которую запрашивают эти владельцы, очень высока для жилья такого качества, при этом, если жилье меняет хозяина, оно продается за сущие копейки. Банки, понятное дело, имеют вполне рациональные, вытекающие из бизнес-логики причины не давать ипотечные кредиты на покупку жилья в центре города. Центр города отличается большей нестабильностью, и земля там в любом случае часто оценивается как «перезревшая» для редевелопмента (т. е. не стоящая работ по восстановлению. — Прим. пер.). То, что получить ипотеку на реконструкцию этого жилья невозможно, делает эту землю уже «гнилой», и это прекрасно понимают в банковских институтах, поскольку они срывают хороший куш, финансируя редевелопмент коммерческой недвижимости. Принимая во внимание ориентацию на максимизацию прибыли, это решение не может осуждаться как неэтичное. На самом деле общая ситуация с жильем в гетто такова, что если мы принимаем нравы нормального, этичного предпринимательского поведения, то мы никак не можем обвинять кого-то за объективные социальные условия, которые нельзя характеризовать иначе, как ужасные и экономически неэффективные для потенциальных жилищных ресурсов. Это ситуация, в которой разнообразные противоречивые утверждения могут оказаться «истинными». Следовательно, в существующей экономической и институциональной ситуации кажется невозможным найти такую политику, которая была бы способна улучшить эти условия. Федеральные субсидии частному жилью не работают; субсидии на аренду не особо помогают, потому что они слишком мизерные и распределяются только в определенных районах (обычно в тех, где бедные вынуждены проживать при любом раскладе) и предназначены для помощи только самым низкодоходным группам в обществе. Городское обновление просто передвигает проблему на новое место и в некоторых случаях приносит больше вреда, чем пользы.

Энгельс в своем сборнике эссе, названном «К жилищному вопросу», опубликованном в 1872 году, предсказал, что капиталистическое решение жилищного вопроса неотвратимо заводит ситуацию в тупик. Теоретически, его предсказание может быть выведено из критики анализа фон Тюнена точно так же, как идеи Маркса — из критики Рикардо. Поскольку понимание ренты в модели фон Тюнена (и в модели Алонсо — Мута), по сути, такое же, как у Рикардо (оно только проистекает из несколько других обстоятельств), мы можем просто использовать аргументы Маркса (см. «Капитал», т. 3; «Теория прибавочной стоимости», ч. 2) в отношении этого концепта. Рента, по Марксу, — это не что иное, как выражение прибавочной стоимости в условиях капиталистических институтов (таких, как частная собственность), и природа ренты не может быть понята независимо от этого факта. Считать ренту чем-то, что существует «само по себе», независимо от других аспектов способа производства и независимо от капиталистических институтов, — значит совершать концептуальную ошибку. И именно такую ошибку мы видим в формулировках Алонсо — Мута. Более того, это «ошибка» очевидным образом проявляет себя в самом капиталистическом рыночном процессе, поскольку он требует, чтобы рента (доходность капитала) была максимальной, а вовсе не того, чтобы капитал приносил максимальную социальную прибавочную стоимость. Поскольку рента — это лишь одно из возможных и частных проявлений прибавочной стоимости, стремление максимизировать ренту, а не прибавочную стоимость, которая лежит в основе, ведет к возникновению напряженности в капиталистической экономике. На самом деле это приводит в движение силы, противостоящие извлечению самой прибавочной стоимости — следовательно, к упадку производства, что ведет к тому, что потенциальная рабочая сила отделяется от места работы с помощью изменений, вносимых в использование земли, провоцируемых как коммерческими интересами (желанием максимизировать доходность подконтрольной земли), так и стремлением сообществ максимизировать доступную налогооблагаемую базу. Энгельс в работе «К жилищному вопросу» (1872) указал на весь спектр последствий, которые расцветают благодаря такому конкурентному рыночному процессу.

«Рост современных больших городов приводит к искусственному, часто колоссальному повышению стоимости земельных участков в некоторых районах, в особенности в центре города; возведенные на этих участках строения, вместо того чтобы повышать эту стоимость, наоборот, снижают ее, так как уже не соответствуют изменившимся условиям; их сносят и заменяют другими. В первую очередь такая участь постигает расположенные в центре рабочие жилища, наемная плата со сдачи которых, даже при величайшей скученности, никогда не может или, во всяком случае, крайне медленно может превысить известный максимум. Их сносят и строят на их месте магазины, склады, общественные здания» (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 18. С. 209).

Этот процесс (который можно наблюдать в любом современном городе) запускается необходимостью получить доход с определенного куска земли, соответствующий аренде, взимаемой за выгодное положение. Это необязательно связано с увеличением производительности. Процесс этот также зависит от некоторых других факторов давления.

«Современное естествознание показало, что так называемые „плохие кварталы“, в которых скучены рабочие, образуют собой очаги всех тех эпидемий, которые периодически навещают наши города. <…> Господствующий класс капиталистов не может безнаказанно доставлять себе удовольствие обрекать на эпидемические заболевания рабочий класс; последствия оборачиваются против самих капиталистов, и ангел смерти свирепствует среди них так же беспощадно, как и среди рабочих. Как только это было научно установлено, человеколюбивые буржуа воспылали благородным соревнованием в заботах о здоровье своих рабочих. Стали учреждать общества, писать книги, составлять проекты, обсуждать и издавать законы, чтобы искоренить источники все возобновляющихся эпидемий. Жилищные условия рабочих стали подвергаться обследованиям, и делались попытки устранить самые вопиющие недостатки. <…> назначены были правительственные комиссии для обследования санитарных условий жизни рабочего класса…» (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 18. С. 228).

Социальные язвы наших дней — наркотики и преступность, но по сути проблема не изменилась. И принимаемые по этому поводу решения можно охарактеризовать теми же словами. Энгельс пишет: «В действительности у буржуазии есть только один метод решения жилищного вопроса на свой лад, а именно — решать его так, что решение каждый раз выдвигает вопрос заново. Этот метод носит имя „Осман“. <…> Под „Османом“ я разумею здесь не только специфически бонапартистскую манеру парижского Османа, прорезать длинные, прямые и широкие улицы сквозь тесно застроенные рабочие кварталы, обрамляя эти улицы по обеим сторонам большими роскошными зданиями, причем имелось в виду, наряду со стратегической целью — затруднить баррикадную борьбу… <…> Результат везде один и тот же, как бы ни были различны поводы: безобразнейшие переулки и закоулки исчезают при огромном самохвальстве буржуазии по поводу этого чрезвычайного успеха, но… они тотчас же возникают где-либо в другом месте, часто даже в непосредственной близости. <…> Очаги заразы, позорнейшие норы и ямы, в которые капиталистический способ производства загоняет каждую ночь наших рабочих, — их не уничтожают, их только… переносят подальше! Та же экономическая необходимость, которая создала их в одном месте, создает их и в другом. И пока существует капиталистический способ производства, до тех пор глупо пытаться решать в отдельности жилищный или какой-либо другой общественный вопрос, затрагивающий судьбу рабочего. Решение состоит только в уничтожении капиталистического способа производства, в присвоении всех жизненных средств и средств труда самим рабочим классом» (Там же. С. 256–259).

Опыт реализации городской политики в современных американских городах указывает на некоторые тревожные черты сходства с анализом Энгельса, и тут вряд ли удастся избежать вывода о том, что виновны в этом внутренне присущие механизмам капиталистического рынка противоречия. Поэтому есть веские основания считать, что наше первоначальное подозрение верно и что рыночный механизм и есть виновник этой отвратительной ситуации. Если поразмышляем в этом направлении, то мы можем объяснить, почему почти любая политика, направленная на изменения в центре города, имеет как желательные, так и нежелательные последствия. Если мы ориентируемся на «городское обновление», мы просто передвигаем очаги бедности; если мы оставляем эту идею, то мы просто наблюдаем, как день за днем часть города приходит в упадок. Если мы не допускаем строительства многоквартирных домов, то мы этим уменьшаем шансы чернокожего населения получить жилье. Отчаяние, которое порождает эта ситуация, может с легкостью подтолкнуть к противоречивым выводам. Бедных могут обвинить в том, что они сами создают себе такие условия (вывод, который Банфилд считает правильным), и начнется разработка политики, основанной на «закрытии глаз», которая по крайней мере не вызывает вопросов, неминуемо возникающих, как только такая политика терпит крах. В связи с этим интересно заметить, что городская политика в настоящее время, кажется, претерпевает смещение акцентов с попыток сохранить центры городов (программы здесь обречены на провал) на попытки сохранить «серые зоны», где рыночная система все еще достаточно жизнеспособна, чтобы демонстрировать определенные успехи. То, что такая политика будет препятствовать распространению недовольства и разрухи, вызывает сомнения. Но, к сожалению, она также призвана списать аккумулированную потребительскую стоимость в центрах городов, как и судьбы и жизни тех 15–25 миллионов людей, которые в настоящее время вынуждены вести свое существование в таких местах. Кажется, это слишком высокая цена за то, чтобы просто уклониться от вдумчивого рассмотрения как выводов Энгельса, так и теоретической базы, на которой были основаны эти выводы. К чему я веду? Хотя всякого рода серьезные аналитики признавали серьезность проблемы гетто, мало кто ставил вопрос о тех силах, которые управляют организмом нашей экономической системы. Поэтому мы обсудили все, за исключением основных характеристик капиталистической рыночной экономики. Мы придумали разного рода решения, кроме тех, которые могут поставить под угрозу существование этой экономики. Такие разговоры и решения ведут только к тому, что мы выставляем сами себя в глупом виде, поскольку все ведет нас к открытию, сделанному Энгельсом еще в 1872 году, — капиталистические решения не избавляют нас от ухудшения социальных условий. Они — просто «дефлогистированный воздух». Мы можем, если хотим, открыть кислород со всеми последствиями, которые возникнут, если мы подвергнем само основание нашего общества жесткому и критическому разбору. Именно эту задачу должен выполнить в первую очередь революционный подход к теории. Что же включает в себя эта задача?

Позвольте мне сначала сказать, чего она не предполагает. Она не предполагает еще одного эмпирического исследования условий жизни в гетто. По большому счету, картографирование еще большего количества свидетельств обыденного нечеловеческого отношения человека к человеку в определенном смысле контрреволюционно, поскольку позволяет нашему добросердечному внутреннему либералу делать вид, что мы пытаемся решить проблему, хотя на самом деле не решаем ее. Такого рода эмпиризм здесь не подходит. Уже накоплено достаточно информации в церковных приходских отчетах, в газетных публикациях, книгах, статьях и т. п., чтобы предоставить нам всевозможные доказательства. Наша задача заключается не в этом. Нашей задачей также не является то, что может быть названо не иначе как своего рода «моральная мастурбация», которая дополняет мазохистский набор некоторых огромных досье о ежедневных проявлениях несправедливости по отношению к населению в гетто, читая которые мы бьем себя в грудь и демонстрируем свое сочувствие, а потом спокойно отправляемся вкусить уюта у домашнего очага. Это тоже контрреволюционно, потому что просто-напросто помогает нам загладить вину, не принуждая всмотреться в суть вопроса, не говоря уже о том, чтобы что-то предпринять по этому поводу. Не стоит также потворствовать эмоциональному туризму, который предлагает нам пожить и поработать вместе с бедняками «какоето время» в надежде, что мы действительно сможем помочь облегчить их долю. Это тоже контрреволюционно: что толку в том, что мы поможем сообществу соорудить детскую площадку за лето своей работы, если осенью обнаружим, что школа-то вообще развалилась? Это не наши пути. Они просто отвлекают нас от той основной задачи, которая перед нами стоит.

Неотложной задачей является ни больше ни меньше как сознательное и сосредоточенное конструирование новой парадигмы социальной географии путем глубокой и широкой критики существующих ныне аналитических конструкций. Это то, к чему мы более всего подготовлены. Мы, в конце концов, люди умственного труда, использующие доступные в академической среде инструменты. По сути, наша задача — мобилизовать нашу силу мысли на разработку концепций и категорий, теорий и аргументов, с помощью которых мы сможем решить задачу проведения в жизнь гуманистических социальных преобразований. Эти концепции и категории не могут быть сформулированы абстрактно. Они должны быть увязаны с событиями и действиями, происходящими вокруг нас. Эмпирические доказательства, уже собранные материалы и опыт, полученный в сообществах, могут и должны здесь использоваться. Но все эти материалы и опыт мало что значат, пока мы не соединим их с мощными аналитическими конструкциями.

Однако наши идеи не могут исходить просто из существующего положения дел. Они должны создаваться, включая альтернативы. Мы не можем позволить себе планировать будущее на базе позитивистской теории, поскольку это означало бы лишь упрочение status quo. И все же, как и при формировании любой новой парадигмы, мы должны быть готовы использовать и переформулировать все те положения существующего корпуса знаний, которые могут быть полезны и ценны. Мы можем реструктурировать формулировки существующей теории, имея в виду возможные направления будущих действий. Мы можем критиковать существующие теории как «явные оправдания» доминирующей силы в нашем обществе — капиталистической рыночной системы и поддерживающих ее институтов. Таким образом, мы сможем создать как условия, при которых теория размещения может быть использована для созидания лучшего будущего, так и условия, в которых она усилит способы мышления, ведущие к поддержанию status quo. Проблема во многих случаях состоит не в маржиналистском методе как таковом и не в техниках оптимизации как таковых, а в том, что эти методы применяются в неверном контексте. Парето-оптимальность в том виде, в котором ее привносят в теорию размещения, — контрреволюционная концепция, как и любая формулировка, которая требует максимизации отдельно взятого частного проявления прибавочной стоимости (такого, как рента или доходность капитальных вложений). И при этом программные решения — очевидно более чем подходящие средства для понимания того, как наилучшим образом мобилизовать ресурсы для производства прибавочной стоимости. Формулировки, основанные на достижении равенства в распределении, также контрреволюционны, если только они не базируются на понимании того, как организовано производство для создания прибавочной стоимости. Проясняя подобные вопросы, мы можем, по крайней мере, начать оценивать существующую теорию и в процессе этого (кто знает?), возможно, нащупать очертания новой теории.

Революция в научной мысли заканчивается упорядочиванием концепций, идей, категорий и взаимосвязей в такую всеобъемлющую систему мысли, которая, пройдя проверку реальностью, демонстрирует очевидную нелепость всех противоречащих ей подходов. Поскольку мы тут в основном оппонируем сами себе, многие из нас обнаружат, что первый шаг на этом пути заключается в том, чтобы выйти из зоны собственного комфорта и выставить себя на посмешище перед самими собой. Это не просто, особенно если у нас есть интеллектуальная гордость. Более того, зарождение настоящей революции в географической мысли зависит от того, будем ли мы целиком отдаваться революционному делу. Безусловно, общее признание революционной теории будет зависеть от успешности и убедительности революционной практики. Придется принимать много непростых личных решений — решений, которые потребуют «настоящей», в отличие от «просто либеральной», готовности. Многие из нас, несомненно, отступят, поскольку быть просто либералом гораздо комфортнее. Однако, если условия действительно настолько плачевны, как многие из нас полагают, тогда мы вскоре обнаружим, что особо ничего не потеряем, проявив самоотверженность, а выиграем очень многое и победим.

Еще о революционных и контрреволюционных теориях

Реакция на распространившуюся версию моего доклада, в котором я представлял эти идеи, показала, что существует некоторая неясность в изложении, касающаяся взаимосвязи изменений в отдельных дисциплинах и социальных революций в целом. Я хотел бы эту неясность прояснить.

Я принимаю предпосылку, выдвинутую Марксом и Энгельсом в работе «Немецкая идеология», относительно того, что правящий класс производит господствующие идеи в обществе. Это производство не является простым процессом, конечно, но в целом идеи, возникающие в обществе, соответствуют интересам тех, кто контролирует средства производства. Это не обязательно выглядит как продуманный план (хотя контроль над медиа, индоктринация и пропаганда часто подавляют потенциально революционные идеи). «Невидимая рука» в равной степени эффективна и в управлении нашими мыслями, и в управлении экономикой. Но это не просто производство идей и концепций. Вся организация знания (организация процесса обучения, структура образовательной системы, дисциплинарная специализация знаний и т. п.) также отражает интересы правящего класса в обществе, поскольку все это часть процесса воспроизводства общества. Выпускники, таким образом, «производятся» как географы, планировщики, химики, доктора, учителя и т. п. Мы не говорим, что нет определенного разнообразия в отдельных формах академической организации или в выражаемых мнениях. Но мы говорим, что, какова бы ни была форма, она должна быть такой, чтобы удовлетворять первостепенную потребность в поддержании общества в его нынешнем состоянии. Это означает, что в целом все знание служит оправданию status quo и служит разработке контрреволюционных формулировок, которые нужны для предотвращения попыток поиска альтернатив. Это также означает, что организация знания (включая дисциплинарную специализацию) является воплощением status quo или контрреволюционной позиции. Получение знания, его организация и распространение по сути своей глубоко консервативны.

Таким образом, мы должны ожидать в рамках отдельных дисциплин, что большинство теоретических формулировок будут направлены на поддержание status quo или контрреволюционны. В этих формулировках в концептуальной форме характерным образом воплощается (и, следовательно, негласно легитимируется) существующая ситуация, а также (когда это необходимо) ими отвлекают внимание от реальных проблем, смещая его к нерелевантным или несущественным вопросам. Последняя тактика отрывает теорию от действительности, и эта оторванность особенно заметна во многих теориях современной социальной науки. Следовательно, ученому потребуется проявить революционную сознательность, чтобы отринуть эти контрреволюционные построения и вернуться к реальности, которую мы вроде бы и должны пытаться анализировать и понимать. Аналогичное усилие потребуется, чтобы распознать оправдывающий характер большей части нашей теории или приспособить эту теорию, поддерживающую status quo, к изменившимся обстоятельствам. Подобные акты революционной сознательности способны привести к революциям в дисциплинарных областях. Стоит помнить, например, что фундаментальные и достаточно революционные формулировки Августа Лёша в теории размещения стали следствием его чувства «подлинного долга… не объяснять нашу скорбную реальность, а улучшить ее» (Лёш, 2007, 22).

Революции мысли также необходимы, чтобы при изменяющихся обстоятельствах сохранять управление и контроль в руках тех, кто контролирует средства производства. Кейнсианская революция была нужна, потому что в изменившейся обстановке status quo — теории предыдущего поколения перестали быть эффективными. Революции мысли, таким образом, возможны и востребованны, даже если в социальной практике не происходит реальных революций. Я не хочу тут преуменьшить усилия вовлеченных в такие процессы или значимость внутренних революций в дисциплинарных областях. Но если такие революции должны стать чем-то бо́льшим, чем просто средствами адаптации, с помощью которых властные группы в обществе смогут сохранить свой контроль, они должны восприниматься как начало борьбы за зарождение более совершенной революционной теории, которая могла бы быть подтверждена революционной практикой. В этом плане сначала нам нужно осознать, что все дисциплинарные границы сами по себе контрреволюционны. Разделение знания позволяет системе власти разделять и властвовать в той части, которая касается применения знаний. Это также приводит большую часть академического сообщества в беспомощное состояние, поскольку ведет нас к порочной мысли, что мы можем понять реальность, собрав в кучу предоставленные разными дисциплинами знания об отдельных сегментах, и тут уж мы проворно уклоняемся от этой совершенно точно неподъемной задачи. Меж-, мульти- и кросс-дисциплинарные исследования несут в себе революционный потенциал, но так и не достигли успеха — препятствия слишком серьезны. Поэтому к реальности нужно подходить напрямую, а не через формулировки академических дисциплин. Нам нужно думать, используя вне- или метадисциплинарные понятия, если академические размышления о наших проблемах вообще требуются. Истинно революционные формулировки не могут строиться на какой-то дисциплинарной основе — они должны соотноситься со всеми релевантными аспектами материальной реальности. К сожалению, большинство академических ученых привыкли мыслить в терминах отдельных дисциплин (и определять свою идентичность также по отношению к дисциплинам). Для географии эта проблема менее характерна, чем для большинства других дисциплин, поскольку большинство географов, к счастью, плохо понимают, что же такое география, и вынуждены активно использовать в своей работе наработки других дисциплин. Однако все ученые должны «разучиться» в некотором смысле, чтобы быть способными ощутить окружающую их реальность непосредственно.

Непосредственное восприятие нашей ситуации приведет нас к активному участию в социальном процессе. Интеллектуальная задача состоит в том, чтобы идентифицировать реальные альтернативы развития, заложенные в текущей ситуации, и разработать способы проверки этих альтернатив в действии. Эта интеллектуальная задача не является задачей отдельной группы людей, называющих себя «интеллектуалами», а адресована всем, кто способен мыслить и размышлять о своей ситуации. Социальное движение становится академическим движением, а академическое движение становится социальным, когда все группы населения осознают потребность согласованного анализа и действия. Грамши («Тюремные тетради. Избранное») дает прекрасный анализ роли интеллектуальной деятельности в революционном движении.

Посмотрев на вещи реалистично, стоит, однако, признать, что есть в географии задача, требующая немедленного разрешения. Это задача — отречься и отказаться от status quo и контрреволюционных формулировок. Мы едва ли сможем отделить в собственной системе знаний зерна от плевел, нам явно потребуются серьезные усилия, чтобы просеять наши мысли. Но заниматься этим имеет смысл, только если мы держим в уме более широкий контекст социального движения и макроизменений, в котором проводим эту работу. То, что мы делаем в географии, по большому счету никуда не годится, и поэтому нет нужды разворачивать локальную борьбу за власть внутри дисциплины. Мой призыв к революции в географической мысли нужно понимать как призыв перевернуть географическую теорию таким образом, чтобы она более соответствовала реальности, которую мы стремимся понять, а также помогла в решении более широкой социальной задачи повышения политической сознательности среди тех, кто называет себя «географами». Мои комментарии о социальной революции имели целью указать, что внутридисциплинарная деятельность должна определяться более широким социальным контекстом и что она должна быть в конце концов заменена реальным социальным движением. Я сожалею, что эти нюансы остались не проясненными в первоначальной презентации моих идей.

Я утверждаю, что внутри нашей дисциплины мы можем решить массу позитивных задач. Мы должны избавиться от контрреволюционного тумана, который нас окружает. Мы также должны осознать, что вся наша теория в нынешнем виде служит оправданием status quo. Две эти задачи могут на самом деле логически вытекать из набора утверждений о природе теории. Позвольте их представить в том виде, в котором мне удалось их сформулировать:

1. Каждая дисциплина распознает проблемы и решения путем изучения реальных условий, опосредованных теоретической рамкой, состоящей из категоризаций, утверждений, предполагаемых взаимосвязей и общих выводов.

2. Есть три типа теории:

(а) Теория status quo — теория, которая укоренена в реальности, которую она стремится описать, и которая адекватно представляет те феномены, которыми она занимается в данный момент. Но, приписав статус универсальной истины содержащимся в ней утверждениям, она потенциально соглашается с политикой, которая не может вести ни к чему иному, как к сохранению status quo.

(б) Контрреволюционная теория — теория, которая может казаться, а может и не казаться укорененной в описываемой ею реальности, которая эту реальность затуманивает, растушевывает и в целом сбивает нас с толку (непреднамеренно или в результате продуманного плана), когда мы пытаемся понять реальность. Такая теория обычно выглядит заманчиво и пользуется успехом благодаря логической связанности, легкости манипулирования ею, эстетической привлекательности или просто потому, что это что-то новое и модное; но она весьма далека от реальности, которую она хочет представить. Контрреволюционная теория автоматически блокирует разработку или внедрение жизнеспособной политики. Поэтому она становится идеальным инструментом политики не-принятия решений, отвлекая внимание от фундаментальных вопросов и направляя его на высосанные из пальца или вообще несуществующие проблемы. Она также может выступать в качестве сомнительного обоснования или легитимации контрреволюционных действий, предпринимаемых, чтобы сдерживать остро необходимые изменения.

(в) Революционная теория — теория, которая прочно укоренена в реальности, которую она стремится объяснить и отдельные положения которой имеют статус условных истин (они могут считаться истинными или ложными в зависимости от обстоятельств). Революционная теория сформулирована диалектически и может содержать в себе конфликты и противоречия. Революционная теория предлагает реальные варианты грядущего развития социального процесса, выявляя варианты выбора, заложенные в существующей ситуации. Осуществление этих вариантов выбора служит проверкой теории и предоставляет основания для формирования новой теории. Революционная теория последовательно придерживается стратегии создания истины, а не поиска ее.

3. Отдельные положения, а то и целые теоретические структуры сами по себе необязательно принадлежат к какой-либо из описанных выше категорий. Они попадают в эти категории только при использовании их в определенной социальной ситуации. Вне этого они остаются абстрактными, идеализированными и эфемерными формулировками, которые обладают формой, но не содержанием (поскольку они просто слова и символы). Контрреволюционные формулировки часто так и остаются в этом бессодержательном состоянии.

4. Теоретические выкладки могут, при определенных обстоятельствах и в зависимости от области применения, перемещаться или быть перемещаемы из одной категории в другую. Тут есть две опасности, которых надо постараться избежать:

(а) Контрреволюционная кооптация — превращение теории из революционной в контрреволюционную.

(б) Контрреволюционная стагнация — затухание революционной теории из-за неудачных попыток переформулировать ее в свете новых обстоятельств и ситуаций — таким образом революционная теория может превратиться в status quo теорию.

Но здесь существуют еще две важные революционные задачи:

(в) Революционное отрицание — анализ контрреволюционной теории и демонстрация ее контрреволюционной сущности.

(г) Революционная переформулировка — анализ status quo — или контрреволюционных формулировок, приспособление их для революционных целей или наделение их реальным смыслом и использование для выявления реально существующих вариантов развития, заложенных в текущей ситуации.

5. Эти задачи можно выполнить, избежав указанных опасностей, только если осознается контрреволюционная структура организованного производства знания (и, в частности, разделение по дисциплинам) и осуществляется прямой доступ к реальности.

Глава 5