[219]. Пожертвования, собранные на приходском уровне, в дальнейшем пополнялись на уровне комитетов, которые привлекали вклады от монастырей, местных купцов, дворян и чиновников. Только за декабрь 1891 года, кроме пожертвований хлеба, 14 уездных комитетов и епархиальный комитет Тверской епархии собрали средств на сумму 12 711,75 рубля[220]. За предыдущий месяц, для сравнения, Министерство государственных имуществ выделило на помощь голодающим 10 655 рублей, а МВД – 272,121 рубля[221].
Терпимость к фактической административной независимости священнических сетей вплоть до официального прекращения оказания помощи голодающим, по-видимому, отражала молчаливое признание государством ценного вклада церкви в общие усилия. 17 ноября 1891 года император объявил об образовании Особого комитета под председательством своего сына, будущего Николая II, который должен был объединить различные организации, созданные для разрешения кризиса. Официально этот шаг был направлен на улучшение координации сбора и доставки помощи, а также на введение более широкого надзора для предотвращения расточительства и воровства[222]. По словам Роббинса, Особый комитет должен был создать филиалы в каждой провинции, чтобы заменить отдельные комитеты, организованные губернаторами, Красный Крест, а также, несмотря на протесты Победоносцева, духовенство. Аналогичное слияние должно было быть проведено на уездном уровне[223]. Фактически же, по крайней мере в Москве и Твери, сети поддержки духовенства остались в основном нетронутыми. Уездные комитеты продолжали свою работу в прежнем режиме. Они передавали собранное епархиальному комитету. Они продолжали организовывать и финансировать доставку хлебных пожертвований речным и железнодорожным транспортом в епархиальные центры[224]. Единственная разница заключалась в том, что епархиальные комитеты теперь передавали собранные средства филиалу Особого комитета и прекратили свое прямое сотрудничество с другими епархиями[225]. Степень, в которой Особый комитет мог присвоить себе усилия церкви по доставке помощи в голодающие губернии, должна быть оценена отдельно на основе местных данных. Тем не менее Роббинс отмечает, что приходское духовенство продолжало играть роль в приеме заявок на помощь и выявлении наиболее нуждающихся общин в голодающих провинциях[226].
Духовенство продолжало свою работу до 18 июля 1892 года, когда Синод приказал всем комитетам прекратить сборы, передать все оставшиеся средства и документы епархиальному управлению и распуститься[227]. С начала своей деятельности и до этого момента Тверской комитет собрал в общей сложности 69 167,32 рубля, а также 16 449 пудов и 32 фунта (около 297 тонн) зерна[228]. Два главных комитета из гораздо более крупной и богатой Московской епархии сообщили о совокупном пожертвовании к концу июля в размере 150 119,08 рубля и 138 551,15 рубля соответственно[229]. Часть этих сумм и также тех, что были собраны другими епархиальными комитетами после декабря 1891 года, была включена в 2,5 миллиона рублей, полученные Особым комитетом от различных учреждений. Это была небольшая часть от общей суммы в 13 миллионов рублей, собранных Особым комитетом, основная часть которой, как сообщает Роббинс, поступила из доходов от двух благотворительных лотерей[230]. Масштаб денежного вклада церкви, конечно, не отражает ни ценную логистическую поддержку, которую оказало духовенство, ни открытую кампанией возможность свободной ассоциации мирян. Хотя количественный вклад сельских прихожан был невелик по сравнению с вкладом городских центров, их участие в кампании по оказанию помощи продемонстрировало возможность широкого добровольного сотрудничества отдаленных российских общин в интересах самопомощи и восстановления после катастрофы. Это стало значительным событием как для церкви, так и для зарождающегося гражданского общества России.
Заключение
Кампания по оказанию помощи голодающим изменила положение церкви в позднеимперской России. Как и предполагал Победоносцев, вклад церкви в помощь голодающим увеличил ее социальное присутствие и вернул ей статус хранителя всеобщего благополучия. Однако Победоносцев не намеревался и не ожидал, что кампания обнаружит незаменимость социальных сетей приходского духовенства для задач, выполнять которые он призывал церковь. В своем докладе императору 1893 года о кампании помощи голодающим Победоносцев признавал, что епархиальные съезды духовенства, которые он не одобрял, созывались по необходимости, чтобы представители приходского духовенства могли договориться об использовании своих пенсионных фондов для помощи голодающим[231]. Право приходского духовенства созывать окружные съезды было официально восстановлено в 1896 году[232]. Вклад сетей взаимопомощи духовенства в кампанию продемонстрировал полезность священнических ассоциаций для способности церкви влиять на общество. Последующие кризисы приведут к дальнейшим уступкам свободе объединений духовенства в ближайшие годы.
Социальные сети приходского духовенства не обеспечивали финансовой независимости от мирян, как того требовал Беллюстин, но давали ему иной вид власти над общей религиозной жизнью православного населения. Ассоциации, созданные приходским духовенством для решения собственных экономических проблем, превратились в основу церковного объединения всех сословий. Они обеспечивали поддержку государственного социального обеспечения, руководство братствами и доверие к частным пожертвованиям на благотворительные цели. Эта постепенная трансформация была достигнута благодаря коллективной готовности приходского духовенства выполнить добровольно и безвозмездно работу по передаче ресурсов их собственных общин обратно крестьянству. Отчасти здесь можно усмотреть практические мотивы. Помогая мирянам, пастыри сохраняли социальную основу для собственного экономического обеспечения и автономии своих объединений. Однако масштаб участия духовенства в гуманитарной помощи в 1891–1892 годах предполагает более широкую мотивацию. Включив в пастырскую работу среди мирян практики духовного сословия по объединению для решения задач за пределами собственной общины, «новый тип пастыря» изменил практику православия в Российской империи.
Глава 2Война, революция и голод
В рассказе «Кошмар» Антон Чехов описывает молодого приходского священника о. Якова глазами члена сельского земского управления Кунина, согласившегося сотрудничать со священником в деле создания приходской школы. Кунина сначала раздражает убогий вид и робкое поведение о. Якова, пока он не осознает степень бедности священника. Отец Яков признаётся Кунину, что он и его семья страдают от голода, поскольку бо́льшую часть своего скудного дохода он отдает другим людям.
Я получаю в год с прихода сто пятьдесят рублей, и все… удивляются, куда я эти деньги деваю… Но я вам всё по совести объясню… Сорок рублей в год я за брата Петра в духовное училище взношу. А ведь, кроме того, я должен выдавать отцу Авраамию, по крайней мере, хоть по три рубля в месяц! Отцу Авраамию, что до меня в Синькове священником был… Куда ему деваться? Кто его кормить станет? Хоть он и стар, но ведь ему и угол, и хлеба, и одежду надо! Не могу я допустить, чтоб он, при своем сане, пошел милостыню просить! Я знаю, попроси я, поклонись, и всякий поможет, но… не могу! Совестно мне! Как я стану у мужиков просить?.. Какая рука подымется просить у нищего?[233]
Открытие Куниным масштабов сельской бедности, о которых он наивно не подозревал, является его «кошмаром». В рассказе Чехова изображено неловкое напряжение, царившее в сельских приходах между духовным сословием и прихожанами-крестьянами, которых просили поддержать священнослужителей. Стыд о. Якова выражает осознание духовенством бремени, которое их сети взаимопомощи возложили на православных мирян. По мере расширения и усложнения сетей духовенства осознание своего долга перед прихожанами побуждало приходских священников дать мирянам воспользоваться ресурсами и общественными преимуществами, которые предоставляли эти сети.
Растущая организационная автономия приходского духовенства способствовала более широкому участию мирян в расширяющейся сети ассоциаций. Это также предоставило духовенству выбор: использовать свои коллективные ресурсы на благо своего сословия или распространить свои социальные сети на другие сообщества. Эта дилемма стояла не только перед приходским духовенством. К середине XIX века члены среднего городского сословия (мещанства) создали свои собственные благотворительные ассоциации, чтобы справиться с бедностью в растущих, индустриализирующихся городских центрах. Но эти ассоциации берегли ресурсы для нуждающихся членов своего сословия, иногда – для представителей определенной профессии[234]. Государство укрепило социальные барьеры, запретив создавать объединения поперек сословных границ. Например, промышленные рабочие крестьянского сословия были изолированы от остального городского населения, что не позволяло их цеховым организациям и обществам взаимопомощи сотрудничать с другими городскими объединениями[235]