[698]. Как говорилось в главе 1, от российского императора ожидалось, что он будет защищать суверенитет церкви и обеспечивать «духовной команде» доминирование в духовной сфере. В результате церковь была защищена от критики и конкуренции со стороны других конфессий. За отступление от православия были назначены драконовские наказания, включая конфискацию имущества и даже детей у тех, кто считался отступником от официальной церкви[699]. Взамен от православного духовенства ожидалось, что оно будет воздерживаться от любого участия в светской политике, кроме публичных молитв о здравии царя и провозглашения анафемы его врагам. Соответственно, священнослужители подвергались цензуре более высокой степени, чем большинство других слоев общества. Духовенство ни одной другой религии не терпело такого жесткого регулирования своих проповедей, как пастыри православной церкви[700]. Однако эта политика вынужденного политического молчания становилась все более несостоятельной в сложной и нестабильной атмосфере начала XX века.
Атмосфера страха и самоцензуры, охватившая приходское духовенство, делает любые обобщения политических взглядов в его среде довольно спекулятивными. «Политическая неблагонадежность» могла привести к лишению священника сана или отказу в рукоположении семинаристу. Одного неосторожного замечания могло быть достаточно, чтобы священнослужитель удостоился звания неблагонадежного[701]. Молодые мужчины и женщины из духовного сословия регулярно попадали в черный список при приеме на работу в любом учебном заведении из‑за политических подозрений[702]. Эта постоянная угроза лишить церковных служащих средств к существованию серьезно ограничивала свободу выражения мнений в обширной сети церковных печатных изданий. Авторы редко подписывались собственными именами, используя вместо этого инициалы или загадочные псевдонимы. Такая практика была настолько распространена, что один священник счел целесообразным осудить статью радикального семинариста как выражение юношеского легкомыслия именно потому, что автор не скрыл свою личность: «Что это так – видно уже из того, что фельетон подписан полным именем и фамилией автора»[703]. В этой удушающей атмосфере многие священники явно вынашивали незаконные идеи. Это было тем более актуально, поскольку социальные волнения в России и антирелигиозная политика радикалов требовали решительного пастырского ответа. В 1901 году в московском епархиальном издании появилась статья, посвященная энциклике папы Льва XIII, Graves de communire. В статье изложена теория христианской политической солидарности для защиты прав рабочих, а затем папа обвинен в «иезуитском лицемерии» за использование этой идеологии для сокрытия своих истинных властных мотивов[704]. Автор не критиковал саму теорию и, возможно, использовал здесь осуждение католицизма, чтобы замаскировать изложение идей «христианской демократии». Подобные приглушенные настроения переросли в открытую критику государства после того, как 9 января 1905 года солдаты в панике расстреляли на улицах столицы процессию рабочих во главе со священником Георгием Гапоном. Известие о жестокой реакции на мирный крестный ход серьезно повредило восприятию государства как защитника церкви.
Характер отношений церкви и государства был поставлен под вопрос еще до революции 1905 года указом Николая II 1904 года «О предначертаниях к усовершенствованию государственного порядка». Стремясь отреагировать на различные народные недовольства, император объявил о своем намерении провести ряд туманных реформ, включая более широкое участие в земствах, страхование рабочих, ослабление цензуры, а также «подвергнуть пересмотру узаконения о правах раскольников, а равно лиц, принадлежащих к инославным и иноверным исповеданиям»[705]. После объявления этого постановления в Совете министров митрополит Санкт-Петербургский Антоний (Вадковский) выступил за соответствующую либерализацию отношений государства с церковью. В противном случае церковь окажется в невыгодном положении в явно многоконфессиональном обществе как единственная религия с ограничениями на проповедь и другие формы выражения. Государственная опека, утверждал он, «делает голос церкви совсем неслышным ни в частной, ни в общественной жизни»[706]. Хотя сам митрополит Антоний выступал за бо́льшую религиозную терпимость, он обратил внимание на кризис общественного договора с государством, который требовал от церкви воздерживаться от политики[707]. Кульминацией этого процесса стал указ от 17 апреля 1905 года «Об укреплении начал веротерпимости», который декриминализировал отступничество от православной церкви.
Скандал Кровавого воскресенья ослабил способность цензоров подавлять обсуждение церковно-государственных отношений в церковной прессе. 14 января митрополиты Московский, Санкт-Петербургский, Киевский и Галицкий совместно опубликовали официальное осуждение Гапона и его последователей, назвав священника «дерзновенно поправшим святые обеты»[708]. Однако уже через месяц несколько осторожных сторонников если не политических методов Гапона, то усилий последнего по улучшению условий жизни рабочих сформировали «Группу 32 петербургских священников». С разрешения митрополита Антония эта группа начала публиковать статьи с критикой синодальной системы. 17 марта в том же издании Санкт-Петербургской духовной академии, где было опубликовано осуждение Гапона митрополитами, – «Церковном вестнике» – появилась одна из первых статей группы. Она началась с провозглашения Эдикта о веротерпимости победой православия: «Предстоящее освобождение религиозной совести от внешних стеснений, ставящих известные пределы иноверию, инославию и старообрядчеству в ограждение господствующей Церкви, не может не быть приветствуемо во всей полноте духовной радости истинными сынами православной Церкви, истинными ревнителями чистоты ее и святости». В статье далее, в более резких выражениях, повторяются призывы Антония к соответствующему освобождению православной церкви: «Ограниченный в своем самоопределении и выражении, голос Церкви православной, подверженный подозрению в порабощенности мирским, государственным, целям и интересам, сможет ли противостоять свободным, искренним и убежденным голосам исповедников иноверия, инославия, старообрядчества, всякого иномыслия, не будет ли заглушаться он этими голосами?»[709] Семь месяцев спустя Октябрьский манифест создал представительный орган, в котором могло участвовать духовенство, и официально ослабил цензуру в прессе, позволив петербургским священникам и их союзникам бросать еще более смелые вызовы самодержавию, говоря о его влиянии на церковь в епархиальных изданиях по всей империи: «Когда твердят даже с церковного амвона, что православие в своих успехах обусловливается существующей формой правления, неразрывно с ним, мы с ужасом видим, как из‑за векового предрассудка попирается, принижается Церковь»[710]. До восстановления полной цензуры синодальным указом от 25 ноября 1906 года союз церкви с самодержавием обсуждался на страницах относительно свободной церковной печати[711].
Многие священнослужители поднялись на защиту николаевской формулы «Православие, Самодержавие, Народность». Как выразился один приходской священник в статье в московском епархиальном издании в феврале 1906 года: «Мы признаем, что вера в Бога вообще сильна еще в истинно-русском человеке и, можно сказать, составляет его отличительную черту. Другой отличительной чертой истинно-русского человека служит любовь его к своему Царю, которого он считает помазанником и ставленником Божиим»[712]. Стрикленд характеризует эту идеологию как «православный патриотизм», который поддерживал самодержавие через продвижение антидемократической версии конфессионального национализма. Он сплавлял православную церковь с русской нацией, которой руководил и которую символизировал царь-апостол. Стрикленд утверждает, что эта идеология поддерживалась корыстным желанием многих священнослужителей сохранить финансовую поддержку и политическую защиту церкви со стороны самодержавия и, возможно, отменить или ограничить царское обещание религиозной терпимости[713]. Действительно, к началу XX века некоторые архиереи получали годовое жалованье до 6000 рублей[714]. Однако подавляющее большинство священнослужителей не ощущало такой прямой выгоды от связи церкви с государством.
Несмотря на свою тесную связь с самодержавием, многие реакционно настроенные священнослужители прекрасно осознавали необходимость пастырского ответа на экономические трудности и социальную напряженность, от которых страдало население в целом. Например, митрополит Владимир (Богоявленский), занимавший московскую кафедру с 1898 по 1915 год, был одновременно «православным патриотом» и решительным сторонником приходских благотворительных и просветительских инициатив, особенно среди фабричных рабочих. В 1902 году он возглавил крупнейшую в империи программу обучения взрослых фабричных рабочих[715]. В декабре 1905 года была опубликована его проповедь «К богатым и бедным», в которой митрополит утверждал, что церковь должна защищать бедных, оставаясь в стороне от мелких споров враждующих сторон.