е менее в начале XX века наблюдалось распространение мирянских ассоциаций, через которые прихожане могли контролировать ресурсы, ими же пожертвованные в свои религиозные общины. В речи 1908 года перед собранием синодальных иерархов в квартире обер-прокурора приходской священник Орловской епархии описал использование приходского совета для поощрения социальной активности как религиозной практики.
Совет не ограничивал своей деятельности одними только религиозно-нравственными и просветительными задачами. Я, как его председатель и руководитель, хотел сделать так. Во 1‑х, чтобы влияние Церкви простиралось на все виды и роды человеческой жизни и деятельности: общественной, и семейной и частной. Во 2‑х, чтобы весь порядок жизни и всякая деятельность каждого моего прихожанина освящались памятью о Боге и были проникнуты духом христианского благочестия, братолюбия и взаимопомощи. В 3‑х, чтобы храм приходский был центром приходской жизни, объединяющим всех не только в вопросах веры и нравственности, но и в чисто житейских делах[986].
В последние годы синодального управления мирянские организации начали брать на себя ответственность за все больший объем собираемых на базовом церковном уровне пожертвований. Приходские объединения, особенно в больших городах, оказывали социальную поддержку трудовым мигрантам, жертвам стихийных бедствий, сиротам и вдовам. Они сыграли важную роль в распространении начального образования и образования для взрослых, особенно для женщин. В епархиях и приходах, где пастырское движение добилось успеха, оно укрепляло доверие, развивало сотрудничество и способствовало свободному объединению через религиозную практику крупнейшего вероисповедания империи.
Пастырское движение было симптомом серьезных изменений в организационной структуре Российской империи. В этот период государство делегировало ответственность за социальное обеспечение сословным обществам. Как объясняет Эллисон Смит: «Ответственность сословных обществ сместилась с роли внешнего посредника для уплаты подушной подати, на внутренние задачи – сбор налогов на местные нужды и социальное обеспечение»[987]. Уникальность священнических объединений заключалась в том, что их экспансия за пределы своего сословия была целенаправленной. В то время как другие сословные общества в целях экономии ресурсов стремились ограничиться своей территорией, клерикальные сети консолидировали помощь, преодолевая географические, сословные и институциональные границы. Государство предоставляло финансовые субсидии и поощряло создание объединений, чтобы облегчить духовенству из глубинки распространение ресурсов и информации, но лишь в той мере, в какой эти усилия воспринимались как продолжение воли синодальной бюрократии. Духовные власти всегда были готовы апеллировать к «апостольской власти», чтобы ограничить независимость пастырских инициатив, особенно политических. Более того, они неохотно санкционировали церковные объединения мирян, над которыми имели меньший контроль, чем над духовенством. Такие группы были в основном ограничены отдельными приходами. Юридическое выделение пастырей в отдельную «духовную сферу» ограничивало автономию их ассоциаций и усиливало дистанцию с прихожанами, о чем свидетельствует различие между мирянскими и священническими благотворительными кампаниями во время Первой мировой войны. Таким образом, до полного успеха пастырскому движению было далеко даже в Московской и Тверской епархиях, где оно было наиболее активным.
Пастырское движение было одним из многих «санкционирующих дискурсов» внутри православного христианства, но при этом оно сыграло ключевую роль в сохранении единства церкви во всем ее многообразии. С падением царского режима православные миряне, приходское духовенство и иерархи столкнулись друг с другом, но в результате этого случился не раскол, а церковная реформа. За предшествующие десятилетия пастырское движение создало соборную структуру, которая послужила средством диалога в кризисный момент. «Выборное начало» способствовало примирению в многочисленных спорах на епархиальных съездах по всей бывшей империи. Оно же повлияло на организацию последовавшего за конфликтом Собора, предоставившего народный мандат на восстановление патриаршества. Собрания приходского духовенства и мирян не совершили демократической революции внутри церкви. Приверженность соборной сети пастырей канонам сохранила власть епископов в церкви и целостность ее иерархической структуры. Однако собрания добились, чтобы голоса приходского духовенства и мирян стали неотъемлемой частью практики соборности – сформулированного участниками Собора руководящего принципа церковного обновления. Это учение Собора о единстве через сотрудничество на всех уровнях церкви оказало глубокое влияние на идентичность православного христианства в XX веке[988]. Вклад пастырского движения в возрождение православной соборности является, пожалуй, его самым прочным наследием.
Политические репрессии и социальные разделения, сопровождавшие пастырское движение, подсвечивают те черты позднеимперской российской жизни, которые ученые традиционно считали препятствиями для развития гражданского общества. Уже упомянутый Борис Чичерин писал, что сословная идентичность и гражданское общество несовместимы: «Поэтому, с развитием государственных начал, сословная служба заменяется установлением прав и обязанностей, общих для всех граждан… Разделение гражданского общества на сословия противоречит этому началу, а потому оно рано или поздно должно уступить место иному порядку»[989]. Пастырское движение, хотя и не достигло полностью своей цели, как все же стремилось заменить сословную солидарность общеправославной. Чтобы миряне помогали учреждениям духовенства, таким семинарии или братства, приходским клирикам приходилось сглаживать сословный характер этих учреждений. Так движение бросило вызов культурным и правовым границам, разделявшим общество. Для достижения общих целей епархиальные сети объединяли различные сообщества и учреждения, такие как крестьянские общины, купеческие общества, земства и Красный Крест. Хотя эти совместные инициативы так и не достигли той степени юридической автономии, которую Чичерин связывал с подлинным гражданским обществом, приходское духовенство и его сторонники демонстрировали свою решимость действовать самостоятельно. Это проявлялось в петициях, делегациях, студенческих протестах, политических кампаниях и непосредственно в той работе, которую они выполняли. Вопреки утверждению Антонио Грамши и некоторых других авторов, большевики установили свою диктатуру не в отсутствие гражданского общества, которое могло бы им противостоять[990]. Скорее, они кооптировали российские добровольные объединения и постепенно отучили их проявлять какую-либо независимость от «партии»[991].
Раннее большевистское государство не было столь устойчивым, чтобы осуществлять тотальное наступление на религию, и потому ограничивалось пропагандой и оскорблениями. В январе 1918 года Совет народных комиссаров провозгласил свободу исповедовать любую религию или не исповедовать никакой[992]. Между тем государственные издания, такие как «Беднота», инициированные в 1918 году для распространения среди сельского населения, высмеивали религиозные практики, такие как почитание икон, и демонизировали священников как черносотенцев[993]. Владимир (Богоявленский), Иоанн Восторгов и другие видные священнослужители были арестованы и казнены за различные правонарушения[994]. Они, наряду со многими священниками, которые были убиты в результате беспорядочного насилия, позже были канонизированы как первые из «новомучеников»[995]. Патриарх Тихон, однако, оставался признанным главой канонической церкви – и представлял собой серьезную угрозу тоталитарным тенденциям режима. Не оспаривая его легитимность в целом, Тихон открыто осудил кровавые бесчинства и призвал помиловать жертв репрессий[996]. «Тихоновская церковь» стала совершенно неприемлемой для властей после своей реакции на беспрецедентный голод Поволжья 1921–1922 годов, начавшийся в результате систематической экспроприации зерна во время Гражданской войны. В июле 1921 года Тихон обратился с призывом к православному населению пожертвовать средства на помощь голодающим, в том числе нелитургические ценности из приходских храмов. В отчаянии политбюро коммунистической партии разрешило религиозным организациям участвовать в помощи голодающим при условии, что они будут воздерживаться от «религиозных демонстраций», таких как шествия с иконами. Однако возрождение церкви как источника благотворительной помощи было неприемлемо для нового режима. Получение Тихоном помощи от управлявшего эмигрантскими русскими церквами в Западной Европе митрополита Евлогия (Георгиевского), равно как и от яростно антибольшевистского митрополита Антония (Храповицкого), находившегося в изгнании в Сербии, также было политически неприемлемым[997]. С 1922 года церковная кампания по оказанию помощи критиковалась как поверхностная. Дело в том, что церковь не отказалась от собственных ценных богослужебных предметов, которые к тому времени уже были народным достоянием. В феврале ВЦИК объявил о насильственной конфискации церковных ценностей из приходских храмов. Духовенство и прихожане, добровольно отдававшие властям собранные средства и церковные драгоценности, теперь сопротивлялись конфискациям и были наказаны арестами и казнями. Тихон осудил разграбление церквей как кощунство. 26 мая в Москве казнили четырех священников и одного мирянина за распространение печатного протеста Тихона