Синодальный штат 1819 года предусматривал присутствие в Святейшем правительствующем синоде, как вершине церковной иерархии, семи священнослужителей (четыре епископа, два архимандрита и только один представитель белого духовенства, протоиерей)[107]. Этот состав менялся с течением времени, но в нем всегда доминировал епископат, и его традиционно возглавлял митрополит Санкт-Петербургский[108]. Грегори Фриз решительно опровергает устоявшееся представление о том, что церковная власть была полностью подчинена власти светского государства[109]. Он указывает на то, что реформа Петра определила духовную сферу («духовную команду») под надзор Синода, что делало власть этого органа сравнимой с властью Правительствующего сената над отдельной и параллельной светской сферой («светской командой»). В рамках первой синодалы разработали особые системы налогообложения и правосудия, что давало им больший контроль над штатом и бюджетом церкви, чем когда-либо имел Московский патриархат[110]. Фриз также указывает, что синодальная церковь осуществляла больший контроль над некоторыми сферами общественной жизни, особенно в отношении брака, чем любая другая европейская церковь[111]. Тем не менее модернизация полуавтономных институтов является общей чертой «косвенного правления» имперских правительств над подвластным населением, и Российское государство использовало православную церковь как проводника своей собственной власти в народе[112]. Как сказано в статье 65 Свода законов, официального сборника законов Российской империи, «в управлении Церковном Самодержавная Власть действует посредством Святейшего Правительствующего Синода, ею учрежденного»[113]. Синодальная система была разработана для того, чтобы не допустить конфликта власти церковной иерархии с самодержавием.
Структура Синода была такова, что лояльность иерархов императору могла быть обеспечена без прямого нарушения автономии духовной сферы. Чиновник-мирянин, обер-прокурор Святейшего синода, представлял императора на каждом заседании. Его официальной обязанностью было служить «оком императора», следя за законностью и порядком синодальных производств. Влияние и престиж этого чиновника существенно выросли в течение XIX века вместе с расширением синодальной бюрократии. В 1839 году при Синоде были учреждены хозяйственное управление и канцелярия обер-прокурора, позднее – Учебный комитет. Руководители этих и всех синодальных органов подчинялись непосредственно обер-прокурору. Начиная с 1835 года он представлял церковь как в Государственном совете, так и в Совете министров[114]. Хотя обер-прокурор не имел над Синодом такой же власти, как министры в своих ведомствах, он мог регулировать деятельность его членов. Например, не имея права вето на синодальные постановления, обер-прокурор был единственным членом собрания, имевшим прямой доступ к императору, и, следовательно, мог советовать государю не одобрять решения иерархов[115]. Постоянными членами Синода были санкт-петербургский, московский, киевский митрополиты и экзарх Грузии, но остальных членов император мог заменять по совету обер-прокурора. Между 1881 и 1894 годами в состав Синода входили и затем из него выходили 36 архиереев[116]. Более того, никакие формы собраний епископата не допускались за пределами строго контролируемого Синода. Исключение было сделано в 1884 году, когда епископам было разрешено участвовать в Первом Всероссийском миссионерском съезде в Киеве с четким указанием обер-прокурора не поднимать тему церковного управления[117]. Неудивительно, что православные иерархи, как отмечает М. Е. Грабко, «не могли решительными действиями по примеру Католической церкви пытаться переломить социальное напряжение и антиклерикальные настроения»[118]. Руководство церкви не смогло санкционировать профсоюзы рабочих, выступать за справедливую заработную плату или сформулировать какую-либо подобную политику в ответ на социальные изменения, потому что синодальная система ограничивала их религиозную власть «духовной сферой».
На епархиальном уровне синодальная система одновременно повышала и ограничивала авторитет церковной иерархии. Епархиальный архиерей осуществлял «апостольскую власть» над религиозной жизнью в пределах своей епископии. Практическая степень этой власти не была четко определена в церковном праве. Синодальные постановления и правительственные указы предоставляли епископу громадную личную власть, особенно над приходским духовенством[119]. Теоретически епископ разрешал все судебные дела, касающиеся духовенства его епархии, за исключением дел политического характера. К нему шел постоянный поток прошений, начиная от мелких просьб и заканчивая важными финансовыми вопросами, часто изложенных угодливыми словами: «Милостивый Архипастырь и Отец… припадая к стопам вашей Святости, отдаюсь на вашу милость…»[120]. За всевозможные должностные преступления и неповиновение к клирикам от имени епископа применялись суровые наказания, такие как временное заключение в монастырь или запрещение в священнослужении, в течение которого клирик и его семья оставались без источника дохода[121]. В выполнении его основных административных обязанностей епископу помогала духовная консистория, которая состояла из пяти–семи клириков, по большей части иереев и протоиереев. Однако к XIX веку делами консистории все чаще управляла епархиальная канцелярия, состоящая из секретаря-мирянина и штата писарей[122]. Епархиальный секретарь назначался Синодом и подчинялся непосредственно обер-прокурору. Он тщательно изучал каждый документ, поступающий в консисторию и выходящий из нее, что давало ему значительное влияние на дела консистории, включая дисциплинирование низшего духовенства[123]. Таким образом, секретарь и его сотрудники обеспечивали существенную административную поддержку для личного контроля епископа над своей епархией, одновременно следя за его действиями от имени Синода. Конфликт с обер-прокурором или даже с епархиальным секретарем мог привести к переводу архиерея в другую епархию. В 1892 году, например, произошло тридцать переводов архиереев с одной кафедры на другую[124]. Таким образом, епархиальные архиереи были привязаны к воле Синода, а их связи с приходским духовенством ослабевали.
Поскольку Синод не мог назначать чиновников-мирян для работы рядом с каждым священником, он вместо этого стремился к тому, чтобы каждый приходской клирик был непосредственно и исключительно подотчетен епархиальному начальству во всей своей пастырской деятельности. В 1797 году право прихожан выбирать своих священников было отменено в пользу прямых назначений епископом. Синод отклонил предложения о восстановлении приходских выборов на том основании, что епископ несет моральную ответственность за каждого священника[125]. Епископ также назначал священника или протоиерея благочинным каждого округа, объединявшего от десяти до тридцати приходов. К 1907 году в Москве было 14 благочинных, а за ее пределами в Московской губернии – 63[126]. Эта должность возникла из практики избрания поповских старост как представителей приходского духовенства, но с 1820 года благочинные назначались и были подотчетны только епархиальному архиерею. В указе, которым вводилось это преобразование, благочинные именуются «оком архиереев во всех делах, касающихся церковного надзора»[127]. Они отвечали за контроль над всей деятельностью духовенства, находившегося в их юрисдикции, включая каждую произнесенную проповедь. В своем отчете о Российской империи, опубликованном в 1877 году, британский журналист сэр Дональд Маккензи Уоллес писал, что был потрясен, услышав от приходского священника: «Если я хочу произнести проповедь – не то чтобы мне часто хотелось это делать, но бывает, что это целесообразно, – от меня ожидают, что я сначала покажу ее Благочинному… Он действует как шпион Консистории, наполненной жадными и бесстыдными чиновниками, глухими ко всякому, кто не приходит с горстью рублей»[128]. Однако эта динамика власти не могла разобщить приходское духовенство, которое было связано узами родства и взаимопомощи. Приходские священнослужители не были склонны шпионить друг за другом в пользу консистории, о чем свидетельствуют сводные отчеты благочинных Тверской епархии за нестабильный период 1905–1906 годов, не содержащие ни одного доноса за какие-либо правонарушения, за исключением нескольких случаев публичного пьянства, о котором уже сообщили прихожане[129]. Более того, попытки Синода поставить под контроль пастырское служение приходского духовенства были обречены на провал, потому что священники могли совершать его автономно, как поодиночке, так и в сотрудничестве друг с другом.
Хотя синодальная бюрократия не могла ни финансировать, ни контролировать работу приходского духовенства, она возлагала на него гораздо больше внебогослужебных обязанностей, чем на монашескую иерархию. Вероятно, самой важной из этих обязанностей было участие во взаимопомощи внутри духовного сословия. Последним средством приходского священнослужителя, попавшего в отчаянное положение, было искать убежища «у своих родных духовного звания», по словам московского дьякона, принявшего лишенного сана священника, страдающего «расстройством нервов»