[171]. В конце 1860-х годов под воздействием войн 1866 и 1870–1871 годов их число упало, но спустя всего несколько лет снова начало стремительно расти – причем не только в Германской империи, но и во Франции[172].
За последние три десятилетия XIX века гимнастика стала самым популярным спортивным хобби молодых людей обеих стран. Но и там и тут гимнастические общества служили как для физического и нравственно-политического воспитания, так и для милитаризации общественной жизни. Так же как немецкое гимнастическое движение в начале XIX столетия возникло в результате потрясения от немецкого поражения в первые годы наполеоновских войн, французские гимнастические союзы переживали бум после военного унижения немецкими «варварами» в войне 1870–1871 годов. Многие из них называли себя «Эльзас-Лотарингия», «Реванш» или просто «Франция!». Конечно, рамочные политические условия оставались различными: империя была конституционной монархией, а Франция республикой. Тем не менее можно видеть удивительное совпадение практик и идей социального общения (чешское гимнастическое движение «сокольства» может служить тут еще одним примером). Французские гимнастические союзы сознательно заимствовали воинственные коллективные упражнения немецких гимнастов, а не, например, более элегантный и индивидуальный стиль гимнастики, который практиковался в Швеции. Немецкие гимнасты понимали себя как «тело нации», их французские контрагенты как «атлеты республики»; и те и другие были связаны многообразными контактами с другими националистическими объединениями, такими как немецкий «Пангерманский союз» или французская «Лига патриотов». В обеих странах гимнастические общества служили для национальной мобилизации прежде всего мелкой буржуазии – в том числе и даже преимущественно против врага «культуры» (в немецком случае) или «цивилизации» (во французском) по ту сторону границы.
Внутри страны они считали своим долгом выступить против тех, кто, по их мнению, был врагом отечества. Если в Германии рабочие гимнастические общества были исключены из «Немецкого гимнастического союза» («Deutsche Turnerschaft»), то республиканский «Союз гимнастических обществ Франции» боролся против католического гимнастического движения. По мере того как «общества социального общения» превращались в национальные, отсылки к нации у ассоциаций, подобных гимнастическим, стали свидетельствовать скорее о внутренних и внешних конфликтах, чем об абстрактном общем благе. Парадоксальным образом универсальность принципа ассоциаций, его история успеха в XIX веке основывалась на этом сочетании нравственных ориентиров и частных интересов. Однако транснациональное распространение общественных объединений, циркуляция идей и практик социального общения вопреки ожиданиям XVIII века и Просвещения не принесли с собой космополитическое нравственное чувство общности и «цивильности» – а, наоборот, обозначили новые социальные и политические пропасти.
Это можно проиллюстрировать на примере вольных каменщиков. В XIX веке ложи видели в себе «школу гражданских добродетелей» в духе Токвиля.
Франкмасонство, – говорилось, например, в южнонемецком масонском листке 1859 года, – должно способствовать тому, чего «не может достичь ни государство, ни церковь; через него должны умножаться и распространяться внутренняя добродетель и добропорядочность». Гражданское общество не может в приказном порядке предписать внутреннюю добродетель, «не сделавшись судией убеждений и мыслей, что было бы равносильно жесточайшей тирании, прямо противоположно истинной конечной цели человеческого общества». Поэтому необходимы социальные пространства, подобные ложам, в которых можно работать над «внутренней нравственностью» отдельной личности, «способствовать добру, которое не может принести гражданское общество; поддерживать мудрость, свободу и добродетель в их самом незамутненном виде; устранять разделения и раздоры, к которым приводят интересы государств, религий, сословий, всех случайных отношений и вновь объединить людей одними общими узами, под знаком единого закона разума. По этому закону мы все только люди – и ничего больше[173].
То, что ложи в XIX веке, в эпоху социального общения, продолжали придерживаться своего тайного культа, объясняется этим нравственно-политическим самосознанием. В демократизирующемся обществе они хотели сохранить пространство, свободное от конфликтов общества, в котором можно было жить добродетелью. Поэтому масонские ложи и другие тайные общества не исчезли, вопреки предположениям Токвиля, в эпоху после Просвещения, но завоевали прежде всего во Франции и немецких государствах 1860-х годов новую популярность и политический вес как средоточие современного эпохе республиканизма и либерализма[174]. Масоны видели в себе национальную образованную элиту, которая не без успеха добивается внутри страны осуществления постепенного реформирования общества и государства.
В то же время сопряжение национально-политических и морально-универсальных целей приводило масонов к совершенно новым конфликтам. «Моральным интернационалом» ложи в первой половине XIX века были преимущественно в собственном понимании. Масштаб контактов, выходящих за пределы государственных границ, оставался в сравнении с XVIII веком небольшим, не в последнюю очередь из-за полицейского контроля. В 1860-х годах это постепенно стало меняться. Корреспонденция между великими ложами, обмен представителями, индивидуальные визиты в ложи других стран, например во время командировочных поездок, способствовали интернационализации масонства. В то же время, чем более сближались друг с другом ложи в течение столетия, тем яснее становились их противоречия – не только в самосознании, но и в социальной практике.
Отныне среди лож появлялись все новые конфликты. Так, американские масоны в 1860-х годах обвинили своих немецких братьев в том, что исключение евреев противоречит гуманистическим принципам масонства и аморально. Однако они не учли, что именно гамбургские масоны, против которых были направлены эти обвинения, были решительными сторонниками эмансипации евреев в рамках немецкого масонства[175]. Вероятно, обвинения были направлены против гамбургской великой ложи потому, что в конце 1850-х годов сама она, используя подобные аргументы, заклеймила непризнание афроамериканских масонов в Соединенных Штатах. При том что она зашла не так далеко, как французский «Великий Восток», который в 1858 году по этой причине прервал все контакты с американскими масонами. Как и либеральная часть немецких масонов, французские братья были «горячими сторонниками освобождения негров»[176]. Либеральные масоны видели в себе современных просветителей и – во вполне конкретном смысле этого слова – космополитов. В это время они поддерживали оживленную корреспонденцию с афроамериканской «Великой ложей Принц Холла» в Бостоне и были ее почетными членам. Они также требовали равноправия для «негритянских лож», в котором им отказывали остальные американские ложи. Моральное учение американских и немецких лож, в свою очередь, имело протестантско-религиозную окраску, что предопределяло их конфликт с воинственно-лаицистским масонством Франции. Исключение евреев из-за их конфессиональной принадлежности противоречило масонскому самосознанию французских лож, на что они не раз обращали внимание их прусских братьев в патетических воззваниях.
Примеры показывают, как между пониманием себя лож в качестве «морального интернационала» и действительным единством и братством масонов разных государств появлялась пропасть в тем большей степени, чем более сближались национальные общества де-факто. Едины масоны были разве что в своем непримиримом антикатолицизме.
Вопрос о том, как осуществлялись масонские принципы в заграничных ложах и какие моральные укоризны и национальные размежевания из этого следовали, стал проблемным только вместе с интернационализацией. Иначе говоря, интернационализация европейских обществ обнаружила частный характер морально-универсальной программы лож в разных национальных государствах.
Особенно драматично это проявилось во время франко-прусской войны. Из достигнутого несмотря ни на что многообразия неформальных контактов и идейной близости лож обеих стран все в один момент было сведено к нулю или превратилось в свою противоположность. Каждая сторона старалась принизить другую в «цивилизационном» отношении. Французские братья рассматривали ведение войны немцами как нравственно пагубные последствия милитаризма и автократического государства, отсталости и варварства. Немецкая сторона возвращала упрек в варварстве французам. Пересечением красной линии общеевропейского цивилизационного сознания для немецких масонов было задействование солдат-африканцев и «нецивилизованная» манера ведения войны. Новое и сбивающее с толку в войне 1870–1871 годов состояло, и не только для многих немецких и французских масонов, в том, что впервые в войне противостояли друг другу две, по их мнению, «цивилизованные» нации со своими ложами – ситуация, которую не допускало ранее эволюционное сознание, верившее в постепенный моральный прогресс.
Фактический универсализм возрастающего экономического и социального переплетения наций друг с другом усилил тягу к национальному размежеванию и привел к политическому давлению на идеальный универсализм, который опирался на нравственную идею совершенствования через социальное общение. По мере того как «человечество как единое связанное друг с другом сообщество перестало быть утопической идеей и сделалось действительным условием для всякого индивида», стали множиться и фиксироваться стереотипы о «других»[177]