Из Парижа приезжали русские масоны, которые во время деловых поездок вступали в тамошние ложи. В 1905 году в ходе наступивших политических перемен либеральные круги предприняли усилия по основанию заново лож в Санкт-Петербурге и Москве; в последующие годы в российских ложах собирались различные буржуазные политические круги, которые объединяло в самом широком смысле стремление свергнуть старый порядок и создать буржуазное конституционное государство. Новые ложи, которые быстро распространились из Санкт-Петербурга и Москвы на другие города – Одессу, Киев, Нижний Новгород, – состояли под патронажем «Великого Востока Франции». Их, как и французских собратьев, отмечал воинственный лаицизм и политизированность, они отвергали протестантский ритуализм английского и немецкого масонства. С 1909 года в российском масонстве было представлено и более консервативное направление, которое стремилось продолжить традицию Санкт-Петербургской великой ложи «Астрея» XVIII века, а в политическом отношении поддерживало конституционную монархию, как немецкие великие ложи и «Великая ложа Англии». К 1913 году в России существовало сорок лож, насчитывавших около четырехсот членов: принимая во внимание их элитарный состав, совсем не малое число, которое еще увеличивалось вплоть до революции. Кроме того, ложи были связаны многообразными связями, например с Вольным экономическим обществом в Санкт-Петербурге, пацифистским движением, но также, например, и со спиритизмом. Отдельные пересечения в персоналиях между буржуазно-либеральным движением и масонством (Керенский, Некрасов, Терещенко и другие будущие члены Временного правительства были масонами) послужили поводом для того, чтобы обвинить все либеральное и социалистическое движение в том, что ими заправляют масонские ложи[212].
У российского общества периода поздней империи была публичная сфера, которую обозначал современный эпохе русский термин «общественность»[213]. Не только в отношении Австро-Венгрии и Германии (после отмены закона о социалистах в 1890 году), но и для России верно то, что государство крайне редко и чрезвычайно поверхностно пользовалось своим правом полицейского надзора над общественными объединениями, которые не имели открыто политического характера[214]. После революции 1905 года и первого, еще ограничительного законодательства о союзах в следующем году количество ассоциаций стремительно росло. По оценкам, вероятно, лучшего эксперта того времени по российским обществам Николая Ануфриева, только с 1906 по 1909 год возникло 4800 новых союзов и обществ[215]. В 1897 году в Санкт-Петербурге было зарегистрировано 400, в 1912-м в Москве более 600 различных обществ, среди них, например, музейные общества, которые, как правило, считаются классическим воплощением связи между буржуазной культурой и идеей нравственного совершенствования через образование[216].
Страсть к союзам добралась и до сонных провинциальных городков, пусть даже в сравнительно скромных масштабах. Некоторые элитарные объединения, которые долгое время существовали в местном обществе на исключительном положении, например купеческие собрания, подвергались из-за их эксклюзивности критике; появлялись и конкуренты. В Саратове до 1850 года существовало только два общественных объединения, в 1899-м – 37, в 1914-м – 111 ассоциаций от клуба эсперанто до общества вегетарианцев. Казань в начале 1914 года насчитывала 190 000 жителей; тогда как в составе едва дюжины общественных объединений было лишь около 2000 членов. Наиболее авторитетным обществом был «Новый клуб», который носил соответствующий социально эксклюзивный характер. Тем примечательнее была господствовавшая в нем конфессиональная и этническо-национальная терпимость: православные встречались тут со старообрядцами, поляки-католики с правоверными или крещеными евреями, немцы – евангелические лютеране и реформаты – с мусульманами-татарами[217]. Прочие, менее социально эксклюзивные ассоциации, которые должны быть тут оставлены за скобками, – например, имевшие экономический характер общества взаимопомощи и взаимного кредита – также испытывали в период поздней царской империи колоссальный рост[218]. «Самим фактом своего существования общественные объединения оспаривали у государства традиционно принадлежавшее ему право быть единственным выразителем интересов своих подданных»[219]. Локальное общество российских городов представляло из себя, как заключает Гидо Хаусманн, «изменчивую материю, которая была основана на персональных социальных сетях, неформальных формах общественности, а также ассоциациях и органах самоуправления в городах и на селе; она искала для себя и сама создавала как легальные, так и не легализованные, или нелегальные, частные и публичные пространства»[220]. Некоторые из этих ассоциаций к концу царской империи успели выпустить юбилейные издания к своему пятидесятилетнему или даже столетнему юбилею.
Если перекинуть хронологический мостик от середины XVIII к началу XX века, можно констатировать для XVIII и – со смещением с Запада на Восток – для XIX столетия факт возникновения «обществ социального общения» внутри существующего политического порядка anciens régimes европейского континента. Накануне 1914 года уже все сферы по крайней мере городского общества были затронуты организацией общественных объединений, несмотря на то что большинство государств европейского континента в политическом отношении представляло собой не демократии, а конституционные монархии[221]. Таким образом, о кризисе ассоциаций во второй половине XIX века не может быть и речи. История обществ ассоциаций Европы и Соединенных Штатов демонстрирует, наоборот, полную противоположность этому и показывает, что импульс к социально-нравственному совершенствованию мира посредством ассоциаций был общеевропейским, трансатлантическим феноменом и что эти общества в течение столетия перед 1914 годом были переплетены между собой теснее, чем это можно предположить, исходя из национализма эпохи и изобретения особых национальных путей после 1914 года.
Но если распространение принципа ассоциаций свидетельствует об успехах либеральных идей и практик, в то же время на рубеже XIX–XX веков множатся и критические голоса с осуждением эпохи «сумасшествия союзов» – и не только со стороны христианских консерваторов, но и, во все возрастающей степени, буржуазных либералов. Разумеется, такая критика мещанства союзов, часто практиковавшаяся интеллектуалами, существовала давно. Так Шарль Бодлер обрушивался на «жизнь в английском стиле – эту смерть сердца – жизнь клубов и кружков». «При имени общества, – пишет его американский современник Ральф Вальдо Эмерсон, – во мне поднимается все мое отвращение, все мои перья встают дыбом и топорщатся». По его мнению, мужчины объединяются в общества по принципу: «Я неудачник, ты тоже неудачник, но вдруг вместе мы перестанем ими быть?»[222] Критическое неприятие захватывает теперь и тех, кто ранее верил в моральную утопию усовершенствования человека, воспитания в нем добродетели и солидарности в общественном обхождении с другими и кого отрезвили политические и нравственные последствия роста доступности и численности ассоциаций. Чем более распространялись ассоциации, захватывая и те социальные группы, которые ранее были из них исключены, тем более сомнительной представлялась миссия, а с ней и доверие к политической власти добродетели и нравственного совершенствования. «Карточный клуб останется карточным клубом, даже если станет именоваться „Карточный клуб Свобода“», – презрительно замечал, к примеру, Роберт Михельс в 1906 году по поводу якобы мещанского характера бесчисленных новых рабочих культурных обществ[223]. Кризис в конце столетия испытывали не ассоциации, а связанная с ними политическая и нравственная концепция общества, которую рельефно сформулировал Токвиль. «Распространение общественных объединений, – констатирует Адриан Литтлтон в отношении итальянского общества, – не сопровождалось усилением позиции ценностей гражданского общества»[224]. Плюрализация социальной базы «общества ассоциаций» привела к раздроблению ее миссии солидарности и нравственно-политического руководства.
Но эта дезинтеграция и плюрализация миссии воспитания добродетели, социального общения и нравственного совершенствования была результатом социальной демократизации, а не ее противоположностью. Из рабочих ассоциаций, которые в Англии, Франции, Германии сначала служили для целей реформирования общества и нравственного «усовершенствования» трудящегося населения под контролем либеральных буржуа, во второй половине [XX] столетия возникла самостоятельная культура социального общения, которая вышла из-под этого надзора и сама стала представлять идеи о цивилизованности и дисциплинированности[225].
Рабочий клуб, – заявлял Б. Т. Холл, один из лидеров английского движения, в 1912 году, – представляет собой лучшую школу для воспитания характера, который может существовать. Повсюду… для трудящихся… эта школа – единственно возможная. Немногие из них ходят в церковь или часовню… а собрания Общества друзей или профсоюзов… происходят от случая к случаю. Только в клубе существует постоянное общение, перманентная практика уважительного отношения к другим, готовность подчиниться самостоятельно выработанным правилам, необходимость быть вежливым и ожидание взаимной вежливости, бессознательное повышение стандарта для отдыха, еще менее заметное для сознания расширение круга идей и привычек, оживление и очищение личности, которое влечет за собой счастливое окружение, и свободу от грязи и низости, – в об