щем, по-настоящему все, что необходимо для становления «джентльмена» в самом истинном смысле этого слова[226].
Другие небуржуазные ассоциации, такие как «общества друзей» или кооперативные общества, в последней трети XIX века не только в Англии постепенно отказались от собственной общественной жизни и успешно функционировали лишь в качестве страховых учреждений[227].
Тем большим было значение рабочих общественных объединений. Даже двенадцатилетний запрет социал-демократических обществ в Германской империи с 1878 по 1890 год не смог переломить эту тенденцию – наоборот, он лишь против воли ее еще и усилил, как показывает взрывной рост охватывавшей все возможные для ассоциаций цели альтернативной культуры общественности рабочих после 1890 года. Почти у всех буржуазных обществ – гимнастических, хоровых, благотворительных, обществ трезвости, здоровья, гребных или театральных – имелось зеркальное по своему типу отражение в рабочей культуре социального общения.
Таким образом, рабочие и рабочее движение почти как само собой разумеющееся заимствовали матрицу волеизъявления и нахождения решений представительной демократии, то есть ту технику в обществе, посредством которой исполнялись поставленные им цели и выбирались правления, наделенные временными неограниченными полномочиями для преследования целей общества[228].
Сюда примыкал следующий момент демократизации. Новая массовая культура заполняла свободное время новыми выходящими за классовые рамки формами культуры, которые часто были организованы в виде обществ. В последней трети XIX столетия взрывной характер роста союзов был обязан в решающей степени подъему спорта. И здесь речь идет о всеобщем процессе, исходным пунктом которого была Англия. Политические и коммерческие связи Британской империи способствовали быстрому распространению нового увлечения спортом – как это можно проиллюстрировать, например, влиянием английской виноторговли на популярность регби в Бордо[229]. Молодежь, которой наряду с женщинами долгое время доступ к социальному общению в ассоциациях был закрыт, силой вещей участвовала в спортивных обществах. Возникла новая молодежная культура, которая сначала организовалась в общества вроде бойскаутов или немецкого «Вандерфогеля» («Перелетные птицы»), в которых физкультурное развитие стало их органической частью.
Конечно, не было недостатка в попытках средних классов перенести идею морального совершенствования и реформирования общества на раннее кино, молодежные организации и спорт. Обращение к физическому развитию не обязательно означало отказ от идеи moral improvement (исправления нравов). Спорт в викторианской Англии был призван сделать молодежь физически способной достигать высших целей – так же как у немецких, чешских или французских гимнастов, которые в этот период переживали поразительную популярность[230]. Основанное, к примеру, в 1887 году в богемском Ауссиге/Усти-над-Лабем велосипедное общество «Вандерер» («Путешественники») высокопарно именовало велосипедный спорт «деятельностью ради человечества… в значении физическом, а как следствие, и в моральном»[231]. В то же время в спортивных обществах были представлены новые тенденции, которые выходили за рамки буржуазного представления о социальном общении: например, складывавшееся прежде всего под влиянием евгеники представление о человеке, которое руководствовалось идеей о перманентном совершенствовании физической культуры и здоровья. Социальное общение в спорте начиная с 1890-х годов стало составлять часть коммерциализации досуга и охватывало все социальные слои. Когда велосипед стал общедоступным, эксклюзивные велосипедные общества во многом потеряли свою привлекательность для буржуазных средних слоев[232].
Не только капитал и образование, но также конфессия или пол служили барьерами в общественных объединениях до их социальной демократизации в конце XIX века. До тех пор исключение женщин, как правило, было обычной практикой эксклюзивных буржуазных обществ и клубов, так же как отождествление буржуазных добродетелей с мужественностью[233]. Теперь женщины стали создавать большое количество новых собственных обществ, которые претендовали на социальную и моральную деятельность, например в сфере благотворительности и социального обеспечения, и способствовали расширению существующей сети женских обществ. Помимо этого, общественное, а с рубежа XIX–XX веков и политическое женское движение стало организовываться в транснациональном масштабе.
Либеральная идея ассоциации как «общественной власти» была представлена не только рабочим и женским движением. Европейский католицизм – с точки зрения современников эпохи, главный враг либерализма – использовал теперь ассоциации для создания социальной и моральной среды вплоть до сельского населения как средство защиты от вмешательства секулярного государства. В изданной в 1907 году Имперским союзом рабочих-христиан брошюре говорилось: «Каждый католик должен примкнуть к одному из обществ; каждый католик испытывает и потребность примкнуть к обществу, если он правильно осознал, что его долг – не только заботиться о своей собственной душе, но и работать сообща на дело спасения душ других»[234]. В 1880 году в Зальцбурге в семнадцати главных католических городских обществах насчитывалось 47,5 % всех членов обществ; вместе с восемью процентами, падавшими на два объединения ветеранов, католические консервативные союзы получили перевес над либеральными[235]. Во Франции и Германской империи католическая общественность не могла достичь такого численного доминирования. Но она тем более тесно сплачивала католическое население, в том числе под влиянием республиканского и национал-либерального антикатолицизма. По оценке Йозефа Мозера, после 1900 года члены обществ составляли примерно от трети до половины католического населения Германской империи[236]. Большинство этих обществ было образовано лишь после начала политики культуркампфа 1870-х годов. Параллельность социального исключения и возрастающей конкуренции моральной миссии во всех рассматриваемых здесь обществах в течение XIX века способствовала распространению общественных объединений и одновременно ставила под сомнение либеральную веру в их политическое и моральное значение.
Связь между принципом ассоциации и претензией на то, чтобы представлять общее благо, как было обрисовано в предыдущей главе, ставилась под сомнение из-за еще одного двойственного успеха либерализма – превращения нации в основу политической организации. Хотя Питер Джадсон установил, что сохранение ассоциаций как модели сделало возможным выживание либеральных практик и идей в эпоху националистической политики масс, но социальная демократизация и численное расширение общественной жизни сделало буржуазные элиты не одной лишь Австро-Венгрии восприимчивыми к новому, радикальному национализму – с той целью, чтобы они могли снова претендовать на ведущую политическую и моральную роль, которая прежде гарантировала им особую позицию в ассоциациях локального буржуазного общества[237]. Радикальный национализм, как и «этницизм», которые на пороге XX столетия представляли собой международный феномен, не обязательно были направлены против рационализма, науки или демократии. Они были прежде всего новой версией веры раннего либерализма в моральное усовершенствование человечества, его прогресс, – то есть той веры, которая составляла ядро утопии социального общения. Радикальный национализм в этом смысле и представлял собой наследие либеральной идеи ассоциаций, и выражал ее превращение в другую, более модерную форму политического волеизъявления[238].
Это верно также для интернационализма, который пережил перед Первой мировой войной эпоху своего расцвета[239]. В эти годы возникло множество международных организаций, которые часто появлялись на базе транснациональных обществ – научных, спортивных, культурных, социально-реформистских или гигиенических. Однако, как выяснилось, самое позднее после 1914 года предпосылкой для них парадоксальным образом был национализм. Лишь один пример: Лейла Рупп смогла показать, как международное женское движение запутывалось во все новых дилеммах, поскольку, в отличие от женских обществ первой половины XIX века, оно часто принимало национальное государство в качестве само собой разумеющегося исходного пункта в качестве рамочных условий для взаимных связей. На место туманно-идеалистического, выходившего за рамки наций, но укорененного в локальных обществах принципа ассоциаций пришли межгосударственные организации, которые стремились организовать и реализовать явные политические или экономические интересы[240].
Международные организации следовали в этом за новым пониманием политики, которое уже утвердилось внутри национальных государств и стало причиной потери политического – в узком смысле этого слова – значения общественных объединений на взлете их количественного распространения. Наиболее наглядным выражением таких перемен были массовые организации, подобные профсоюзам или объединениям, которые формально взяли от ассоциаций некоторые основные черты, и даже нередко организационно вышли из последних, но все в большей степени служили лишь специфическим, неокорпоративным интересам, отказываясь обычно от общественного времяпрепровождения.