вершенно иначе, чем сегодня. Мы, школьники 30-х годов, почти поголовно бредили военными профессиями – для многих они были престижнее даже артистической карьеры. Карьера ученого занимала на этой «лестнице» одно из последних мест. Мы знали только двух из них – рассеянного географа Паганеля, героя популярного в те годы кинофильма «Дети капитана Гранта» (по Жюлю Верну), и академика Шмидта, да и то не как ученого, а как героя полярной экспедиции на пароходе «Челюскин».
И не в 1930 г., а даже в 1950 г., когда я, выпускник самого престижного в стране Института международных отношений, отчаявшись поступить офицером в армию (ее тогда как раз сокращали), поступил в аспирантуру Института истории АН СССР, на меня обрушился град презрительных насмешек. Наиболее удачливые пошли в дипломатию, референтами в ЦК КПСС или в Совет Министров (для меня эта дорога была изначально закрыта, т.к. я был социально ущербен: мой отец и отец моей жены подвергались репрессиям, а это «черное пятно» автоматически означало дискриминацию). Наименее удачливые – корреспондентами в газеты и на радио. Но чтобы в науку? Это было хуже худшего.
Сталин сделал гениальный (для себя лично) ход.
Во-первых, он разгородил единую по своему характеру науку непроходимой стеной на академическую (самую престижную и высокооплачиваемую), университетскую и отраслевую (с наиболее многочисленным персоналом: при отдельных министерствах). В академиях были сосредоточены фундаментальные, отчасти прикладные исследования и отчасти подготовка научных кадров. В университетах наука была низведена на чисто вспомогательную роль дополнительного способа подготовки научных кадров: надо было готовить миллионы дипломированных специалистов, учебная и методическая нагрузка профессуры возросла до стольких часов в год, что собственно научная работа практически исключалась. Перед отраслевой наукой была поставлена задача возможно быстрее и дешевле доводить до массового производства опытные образцы (обычно пиратски «заимствованные» из-за рубежа, поскольку авторитета патентов, лицензий, вообще авторского права советская практика, как известно, не признавала), так что собственно наукой тут тоже не пахло.
Во-вторых, он установил иерархию научных чинов, полностью скопированную с военной. В науке появились свои сержанты – лаборанты трех разрядов, лейтенанты – младшие научные сотрудники без ученой степени тоже трех разрядов, капитаны – младшие научные сотрудники со степенью кандидата наук, майоры – старшие научные сотрудники с той же степенью, подполковник, полковник – доктор наук он же, но еще и со званием профессора, генерал-майоры – члены-корреспонденты так называемых «малых академий» (республиканских и отраслевых – медицинских, педагогических, сельскохозяйственных наук и др.), генерал-лейтенанты – члены-корреспонденты «Большой академии» – Академии наук CCCP, генерал-полковники – действительные члены «малых Академий», наконец, четырехзвездные генералы армии – академики «Большой академии».
В Вооруженных Силах СССР, как и сегодня в России, положение младших офицеров (лейтенанты, капитаны) отличается от положения унтер-офицеров (сержанты) и тем более солдат, как небо от земли: все три категории питаются отдельно и, понятно, по-разному; одеваются тоже по-разному; наконец, солдаты обязаны безропотно прислуживать сержантам, а те – офицерам. В свою очередь, положение старших офицеров (майоры, полковники) точно так же отличается от младших, а генерал для остальных – вообще царь и бог, с практически безнаказанным диким произволом, вплоть до строительства себе дачи за казенный счет силами солдат.
Такие же порядки со временем установились в науке. Звание и должность младшего научного сотрудника даже без ученой степени автоматически давали зарплату, вдвое превышавшую среднюю зарплату квалифицированного рабочего. Но за это он обязан безропотно выполнять все поручения «старшего» – вплоть до писания текстов под фамилией последнего. Кандидатская степень автоматически удваивала зарплату, докторская – удваивала еще раз. Звание академика удваивало еще раз. При этом привилегии последнего уравнивались с генеральскими: ему автоматически предоставлялась огромная квартира, столь же огромная дача (практически то и другое – в частную собственность с передачей по наследству), служебная автомашина с шофером, другая, похуже, – для жены, возможность приобретать продукты и одежду в «спецмагазине» по льготным ценам, наконец, верх почестей – обязательная статья в энциклопедии (с фотографией – для действительного члена «Большой академии», без – для члена-корреспондента) и гарантированное место на «спецкладбище» с похоронами за государственный счет.
И все это – без малейшей связи с научной продуктивностью ученого, только в соответствии с его должностью и рангом. Удивительно ли, что в науку хлынули привлеченные такими сказочными перспективами сначала тысячи, потом и сотни тысяч людей, напрочь лишенных, за редким исключением, способностей не только генератора, аниматора, модератора, организатора, репродуктора, но даже сколько-нибудь добросовестного разработчика или вспомогательного работника? Численность одних только научных кадров быстро дошла до полутора миллионов человек (четверть всех научных работников мира!), со вспомогательным и обслуживающим персоналом превысила 5 миллионов, сравнявшись с армией, милицией и КГБ, вместе взятыми. А по научной эффективности (если верить так называемому «цитатному индексу», показывающему, насколько заинтересовали мировую науку новые знания, добытые тем или иным автором) советская наука осталась на уровне стран, где научных работников в десятки раз меньше.
Это объяснялось третьим нововведением Сталина: порядком прохождения научной карьеры. Чтобы стать кандидатом и тем более доктором, требуется защитить диссертацию, на подготовку которой уходили годы и годы (в среднем, соответственно 3 и 10 лет) – самые продуктивные годы жизни ученого. Теоретически каждая диссертация должна свидетельствовать о «генераторских» способностях диссертанта. Практически диссертант оказывается лицом к лицу с ученым советом, в котором преобладают люди, напрочь лишенные таких способностей и очень ревниво относящиеся к соперникам. Перед ним открывается дилемма: либо попытаться сказать какое-то новое слово в науке – и почти наверняка оказаться забаллотированным при тайном голосовании членами ученого совета, уязвленными своим комплексом неполноценности (на моих глазах жертвами такой наивности пали десятки коллег), – либо дать более или менее откровенную имитацию научной работы, задобрив членов ученого совета своей непритязательностью, разными подарками и обязательным банкетом после успешной и даже неуспешной, но могущей быть повторенной, защиты. Как вы думаете, какой вариант выбирали 99 из каждых 100 диссертантов? Кроме того, быстро нашлись сообразительные люди, которые за три месяца готовы были написать любую кандидатскую диссертацию, а за шесть – докторскую. За плату, примерно равнозначную соответствующим количествам месячных зарплат будущего кандидата или доктора.
После успешной защиты новоиспеченный кандидат или доктор мог до самой пенсии исправно получать зарплату, ровно ничего не делая (многие так и поступали), целиком перепоручая свои обязанности не имеющим ученой степени. Догадываетесь, какая огромная притягательная сила возникла для сотен тысяч абсолютно не способных к науке людей, рвавшихся в научные учреждения сквозь столь же огромные конкурсы? Догадываетесь, сколь катастрофически это должно было отражаться на собственно науке?
Но это еще не все. Те, кто достиг степени доктора и звания профессора, тоже делились на два негласных разряда: те, кто получал возможность выставить свою кандидатуру в члены-корреспонденты и далее в действительные члены академии, и те, кто такой возможности не имел. Судьба выдвижения решалась тайным голосованием все того же ученого совета, а судьба того, кто выдвигался, – тайным голосованием двух десятков членов соответствующего отделения академии. Ни там, ни там вовсе не нужны яркие фигуры, оттеняющие серость голосующих. И там, и там, по русской пословице, рыбак рыбака видит издалека. Естественно, в дело вступают протекция, взятки, борьба научных кланов, стремящихся «протащить» своего кандидата, – все прелести теневой экономики. Удивительно ли, что наука отходит на задний план перед научным политиканством, целиком поглощающим время на протяжении многих лет, что пробиваются наверх, как правило, люди соответствующего менталитета и психологии, тут же начинающие подбирать приспешников по своему образу и подобию, что Академию наук все чаще именуют «академмафией»?
Добавьте к этому, что в организации науки господствует не проблемный, а дисциплинарный подход. Каждый институт монополизирует «свою» науку, каждый его отдел и сектор – «свою» отрасль и подотрасль науки. И свирепо душит каждого «аутсайдера», вздумавшего посягнуть на монополию, выдвигая новые идеи. В. Ленин когда-то справедливо писал, что «всякая монополия есть неизбежное загнивание». Организация советской науки блестяще подтвердила этот тезис.
Добавьте к этому, что львиная доля расходов на науку была сосредоточена в военно-промышленном комплексе. Именно там были лучшие кадры и лучшее оборудование. Именно поэтому наивысший престиж имели физики, химики и биологи, за спинами которых маячили все более грозные виды оружия массового уничтожения. На «гражданскую» всегда оставались сравнительно жалкие крохи.
Добавьте к этому, что все общественные науки вообще были превращены в квазирелигию и почти все, создававшееся там, сегодня напоминает записки из сумасшедшего дома. Но и в прежние времена заказчики и исполнители хорошо знали истинную цену соответствующих произведений и нисколько не удивлялись, что за «железным занавесом» никто не интересуется ими, никто не дает за них ни Нобелевских, ни каких-либо других премий, означающих признание, мировой научной общественности.
Хуже всего, что у советской общественности годами и десятилетиями вырабатывалось равнодушие к такой науке. А у власть имущих – вполне оправданное презрение к людям, которые пишут все, что им прикажут, выдавая написанное за науку, которые раболепно дают чин и должность «старшего» безо всякой ученой степени любому отставному сановнику, который пожелал быть сосланным не