[155]. Замечая эмоцию на чьем-то лице, мы ее разделяем. Чем больше усилий мы прилагаем, чтобы уловить чужие чувства, и чем ярче эти чувства выражены, тем сильнее наши собственные эмоции.
Примечательно, что немецкое слово Einfühlung, которое впервые перевели на английский в 1909 году свежим термином “эмпатия”, буквально означает “вчувствование”, подразумевающее внутреннюю имитацию чувств другого человека[156]. Как сказал Теодор Липпс, импортировавший “эмпатию” в английский: “Когда я смотрю на канатоходца под куполом цирка, я ощущаю себя внутри него”. Мы как будто испытываем чужие эмоции собственным телом. И это на самом деле так: нейробиологи утверждают, что чем активнее у человека системы зеркальных нейронов, тем сильнее его эмпатия.
Сегодня психологи используют термин “эмпатия” в трех значениях: понимание чувств другого человека; переживание эмоциональных состояний другого человека, то есть сопереживание; и сострадательный отклик на чужие негативные переживания, то есть участие. Эти три разновидности эмпатии словно описывают три последовательных шага: я замечаю тебя – я чувствую то же, что и ты, – я действую, чтобы помочь тебе.
Все три толкования отлично согласуются с последними нейробиологическими данными о том, что происходит у нас в мозге, когда мы настраиваемся на другого человека. Этот факт отметили Стефани Престон и Франс де Вааль, разработчики теории, связывающей межличностное восприятие с действиями[157]. Эти ученые как никто другой разбираются в подобных вопросах: Престон первой использовала методы социальной нейронауки для изучения эмпатии у людей, а де Вааль, директор центра Living Links в Йеркском национальном центре изучения приматов, постигал человеческое поведение, десятилетиями наблюдая за обезьянами.
Престон и де Вааль утверждают, что в моменты эмпатии мысли и чувства двух людей выстраиваются по единому образцу. Услышав испуганный крик, мы невольно начинаем строить догадки, отчего кричит этот человек. Если рассматривать это с точки зрения когнитивной науки, то у нас формируются общие репрезентации[158] – сходные наборы образов, ассоциаций и догадок о том, что могло произойти.
Путь от эмпатии к действию лежит через зеркальные нейроны: эмпатия, судя по всему, развилась из эмоционального заражения, и потому использует те же нейронные механизмы. В мозге нет какой-то специализированной зоны, ответственной за первичную эмпатию, она скорее задействует разные зоны в зависимости от того, чему мы сопереживаем. Мы примеряем на себя шкуру других людей, чтобы испытать то же, что и они.
Престон обнаружила, что когда человек припоминает один из счастливейших моментов в своей жизни, а потом – аналогичный момент в жизни близкого друга, в его мозге активизируются практически одни и те же нейронные сети[159]. Иными словами, чтобы эмпатизировать – то есть понимать чьи-то переживания, – мы задействуем нейронные инструменты, заточенные под обработку собственных чувств[160].
В любом акте коммуникации то, что важно для отправителя информации, должно быть важно и для получателя. Когда два человека думают и чувствуют одно и то же, они начинают говорить на условном языке, позволяющем понимать друг друга мгновенно, не тратя лишние слова и время на объяснение, о чем идет речь[161].
Отзеркаливание происходит всякий раз, когда при восприятии другого человека в нашем мозге появляется образ или ощущение того, что этот человек делает или выражает[162]. То, что занимает его ум, проникает и в наш. Мы опираемся на эти внутренние послания, чтобы понять, что происходит с другим человеком. Ведь, в конце концов, что такое улыбка, подмигивание, изумленный взгляд или нахмуренные брови как не подсказка о том, что происходит в голове собеседника?
Сегодня если кто и помнит философа XVII века Томаса Гоббса, то в основном как автора утверждения, что человеческая жизнь в ее природном состоянии – то есть без жесткого внешнего управления – “отвратительна, по-звериному жестока и коротка”, это война всех против всех. Невзирая на эти суровые и циничные воззрения, сам Гоббс не был таким уж черствым человеком.
Однажды, прогуливаясь по Лондону, он наткнулся на больного старика, просившего подаяние. Сердце Гоббса сжалось при виде нищего, и он дал ему щедрую милостыню. Друг философа спросил его, поступил бы он так же, если бы религия и общественная мораль не предписывали помогать нуждающимся. Гоббс ответил утвердительно и объяснил это так: при виде страданий старика он сам испытал боль и потому, хоть сколько-нибудь облегчив подаянием страдания нищего, помог и самому себе[163].
Эта история говорит о том, что в нашем стремлении помогать другим кроется своеобразная корысть. Одна из современных экономических теорий, следуя по стопам Гоббса, утверждает, что люди занимаются благотворительностью отчасти потому, что им приятно представлять либо облегчение, которое испытают нуждающиеся, либо собственное облегчение при избавлении от тягот сострадания.
Новейшая версия этой теории вообще пытается свести проявления альтруизма к искусной маске эгоизма[164]. По одной из версий, под состраданием скрывается волеизъявление “эгоистичного гена”, который стремится увеличить свои шансы на распространение, побуждая хозяина собирать плату за благодеяния или помогать близким родственникам – носителям того же гена[165]. В определенных случаях такие объяснения выглядят убедительно.
Но есть и другая точка зрения, предлагающая более прямое – и притом универсальное – объяснение. Еще в III веке до нашей эры, задолго до Гоббса, китайский мудрец Мэн-цзы писал: “У всех людей есть разум, неспособный выносить чужие страдания”[166].
В наше время данные нейронауки укрепляют позицию Мэн-цзы в этом извечном споре. Когда мы видим, как кому-то плохо, в нашем собственном мозге включаются те же нейронные цепи, и нечто вроде возникающего эмпатического резонанса служит прелюдией к состраданию. У родителей плачущего младенца в мозге эхом отражается нейронная активность ребенка, и они автоматически стремятся успокоить малыша.
Наш мозг изначально настроен на доброту. Мы автоматически бросаемся на помощь испуганному ребенку, у нас автоматически возникает желание обнять улыбающегося малыша. Такие эмоциональные порывы доминантны: они вызывают у нас невольную и мгновенную реакцию. То, как быстро мы переходим от эмпатии к действию, подразумевает существование нейронных систем, настроенных именно на такую последовательность. Ощущение, что кому-то плохо, толкает нас на помощь.
Когда мы слышим крик боли, у нас активируются те же зоны мозга, что и при ощущении собственной боли, а с ними еще и премоторная кора, что означает готовность к действию. Аналогично, когда кто-то печально повествует о своих несчастьях, у слушателя активируется двигательная кора, управляющая движениями, а также миндалина и связанные с ней нейронные сети, ответственные за грусть[167]. Когда мозг приходит в то же состояние, что у рассказчика, он отправляет сигнал в двигательные зоны, и мы готовимся подобающим образом отреагировать. Таким образом, изначальное восприятие направляет наше поведение[168][169].
Нейронные сети, ответственные за восприятие и действие, оперируют одним и тем же языком сигналов. Этот общий код позволяет почти мгновенно переходить от первого процесса ко второму. Когда мы видим эмоцию на чьем-то лице, слышим интонацию или обращаем внимание на какую-то историю, в нашем мозге мгновенно возбуждаются нейроны, раскрывающие суть заложенного в воспринятых сигналах сообщения.
Открытие этого общего кода предвосхитил Чарльз Дарвин, который еще в 1872 году написал трактат об эмоциях, до сих пор пользующийся уважением ученых[170]. Хотя Дарвин считал эмпатию фактором, способствующим выживанию, в популярных искаженных трактовках его эволюционных идей природу преподносят как “кровавый мир когтей и зубов” (так выразился Теннисон относительно беспрестанной выбраковки слабых)[171]. Такой образ мил социальным дарвинистам: они искажают идеи Дарвина, чтобы научно обосновать жадность.
Дарвин считал, что любая эмоция предрасполагает организм к тому или иному действию: страх побуждает замереть или бежать, гнев – сражаться, радость – обнять, и так далее. Исследования с применением нейровизуализации показали, что на нейробиологическом уровне он был прав: любая эмоция означает побуждение к действию.
Нижний путь переводит эту связь между чувством и действием на межличностный уровень. Например, если мы видим, как человек проявляет испуг – пусть даже только движениями или позой, – в нашем мозге активируется нейронная сеть страха. Одновременно с этим эмоциональным заражением возбуждаются зоны мозга, ответственные за действия, продиктованные страхом. И так с любой эмоцией, будь то гнев, радость, печаль или что-то еще. Таким образом, эмоциональное заражение не ограничивается простой передачей чувств, оно автоматически готовит наш мозг к соответствующим действиям[172]