Угадывая, я иногда мог отчетливо сформулировать для себя, что именно я видел и почему: если на миг показались зубы – это была улыбка, если промелькнула кривая усмешка – презрение, глаза распахнулись – страх. Но гораздо чаще мой рассудок был совершенно сбит с толку и искренне удивлялся, когда вроде бы слепая догадка попадала в цель.
Но когда я пытался объяснить самому себе, почему вот это едва различимое движение означало ту или иную эмоцию – “вон, бровь приподнялась – конечно, это было удивление”, – то обычно ошибался. Доверившись интуиции, я чаще оказывался прав. Как утверждает когнитивистика, мы знаем больше, чем можем сказать. Другими словами, нижний путь работает лучше, когда верхний помалкивает.
После 20–30 минут тренировок я прошел тест по результатам обучения и набрал достойных 86 %, тогда как предварительный тест осилил всего на 50 %. По данным Экмана, большинство людей с первой попытки угадывает, подобно мне, 40–50 % микровыражений. Но после примерно 20 минут обучения почти все дают 80–90 % верных ответов.
“Нижний путь исключительно обучаем, – сказал мне Экман. – Почему мы не знали этого раньше? Да потому что у нас не было правильной обратной связи”. Чем больше люди упражняются, тем лучше у них получается. “Вы непременно захотите довести этот навык до совершенства”, – утверждает Экман.
Он убедился, что люди, прошедшие обучение, лучше распознают микровыражения в реальной жизни – скажем, выражение глубокой печали, промелькнувшее на лице британского шпиона Кима Филби в последнем интервью перед его побегом в Советский Союз, или тень отвращения на лице Като Кэлина, когда тот давал показания в суде по делу О. Джей Симпсона, обвиняемого в убийстве.
Естественно, множество следователей, бизнес-переговорщиков и людей других профессий, где необходимо умение распознавать подвох, ухватились за возможность пройти тренинг Экмана. Но в контексте нашей книги важнее другое: этот экспресс-курс доказывает, что нейронные сети нижнего пути прямо-таки жаждут учиться. Просто им нужны уроки на понятном им языке, а этот язык не имеет ничего общего со словами.
С точки зрения науки о социальном интеллекте программа Экмана – это модель развития способностей, за которые отвечает нижний путь, в частности, сопереживания и расшифровки невербальных сигналов. Хотя прежде психологи в большинстве своем сказали бы, что такое быстрое, спонтанное и бессознательное поведение невозможно корректировать, Экман доказал обратное: его модель обучения минует верхний путь и обращается напрямую к нижнему.
В начале XX века один невролог провел эксперимент с участием женщины, страдающей амнезией. Ее дела были так плохи, что ей приходилось заново знакомиться с врачом при каждой встрече, то есть почти каждый день.
Однажды врач перед ее приходом зажал в руке канцелярскую кнопку. Когда он, как обычно, представлялся пациентке, они пожали друг другу руки, и кнопка уколола ладонь женщины. Потом врач вышел, вернулся в кабинет и спросил, встречались ли они раньше. Она сказала, что нет. Но когда врач заново представился и протянул руку для пожатия, свою руку пациентка отдернула.
Джозеф Леду (с ним мы познакомились в главе 5) рассказывает об этом случае, чтобы проиллюстрировать работу верхнего и нижнего путей[284]. Амнезию у той женщины вызвало повреждение височной доли, где пролегает часть верхнего пути. Ее миндалевидное тело, центральный узел нижнего, было в порядке. И хотя височная доля не помнила, что только что произошло, угроза уколоться запечатлелась в нейронных цепях миндалины. Пациентка не узнавала врача, но знала, что доверять ему не стоит.
Сейчас мы можем пересмотреть понятие социального интеллекта в свете достижений нейронауки. Социальная архитектура мозга представлена переплетенными сетями верхнего и нижнего путей. В здоровом мозге эти системы работают параллельно, и обе они необходимы для жизни в обществе.
Традиционные представления о социальном интеллекте слишком часто ограничивались плодами работы верхнего пути, особенно социальным познанием – способностью усваивать правила, протоколы и нормы, предписывающие, как себя вести в той или иной ситуации[285]. Такая трактовка сводит талант к общению к простому применению общего интеллекта во время взаимодействий с людьми[286]. И хотя этот когнитивный подход отлично показал себя в лингвистике и разработке искусственного интеллекта, он слишком узок для описания человеческих отношений.
Подход, концентрирующийся на познании техники общения, упускает из виду такие важнейшие некогнитивные способности, как сопереживание и синхронность, а также способность к участию. Чисто когнитивистский взгляд игнорирует ту незримую субстанцию, которая “склеивает” наш мозг с чужим, составляя основу любого взаимодействия[287]. Полноценная схема социального интеллекта включает способности, обусловленные как верхним, так и нижним путем. Господствующая концепция социального интеллекта и методики его оценки пренебрегают слишком многими тропинками нижнего пути, а значит, не учитывают социальные способности, которые были ключевыми для выживания человека.
В далеких 1920-х, когда Торндайк впервые предложил методику оценки социального интеллекта, почти ничего не было известно о нейронной основе IQ, не говоря уже о навыках общения. Теперь социальная нейронаука требует от теоретиков такого определения нашего дара к общению, которое охватывало бы и “подопечных” нижнего пути – способности к синхронизации, сонастройке и эмпатическому участию.
Эти базовые элементы, поддерживающие отношения между людьми, необходимо учитывать в любой полноценной теории социального интеллекта. Без них останется лишь сухая концепция, придающая значение холодному расчету, но упускающая из виду достоинства доброго сердца.
В этом мнении мы сходимся с психологом Лоуренсом Кольбергом, утверждавшим, что попытка изучать социальный интеллект в отрыве от человеческих ценностей обедняет наши представления о нем[288]. Ведь при таком подходе этот вид интеллекта сводится к прагматичным вопросам влияния и контроля. Сейчас, в эпоху анонимности и обособленности, мы должны всячески противостоять распространению такой бездушной позиции.
Часть IIРазорванные связи
Глава 7Ты и Оно
Женщине, у которой недавно умерла сестра, позвонил друг, который несколько лет назад тоже потерял сестру. Он принес соболезнования, и женщина, тронутая словами сочувствия, стала делиться с ним животрепещущими подробностями долгой болезни сестры и описывать собственное чувство опустошенности от пережитой утраты.
Но пока она говорила, из телефона доносилось постукивание кнопок компьютерной клавиатуры, и постепенно до женщины дошло: беседуя с ней в минуты ее горя, он отвечал на электронные письма. По мере продолжения разговора его реплики становились все более формальными, бессодержательными и неуместными.
Когда разговор закончился, женщина чувствовала себя такой подавленной, что предпочла бы, чтобы друг не звонил ей вовсе. Она получила удар под дых от взаимодействия, которое философ Мартин Бубер назвал “Я – Оно”[289].
При взаимодействии “Я – Оно”, писал Бубер, один человек не подстраивается под субъективную реальность другого, не испытывает подлинной эмпатии. Для второй стороны такого взаимодействия отсутствие связи может быть даже слишком очевидным. Возможно, друг женщины, похоронившей сестру, и чувствовал себя обязанным выразить соболезнования по телефону, но отсутствие эмоционального контакта с его стороны превратило этот звонок в бессмысленный жест.
Термином “Я – Оно” Бубер обозначил весь спектр подобных отношений, от простого равнодушия до чистейшей эксплуатации со стороны одного из участников. Этот участник воспринимает других людей как объекты и обращается с ними скорее как с вещами.
Психологи используют термин “субъектный” для обозначения подобного бездушного подхода к окружающим, когда человек-субъект видит в них лишь инструменты для достижения собственных целей[290]. Я “субъектен”, если мне нет дела до того, что вы чувствуете, мне важно лишь получить от вас желаемое.
Противоположность такого эгоцентрического подхода – “общность”, состояние глубокой взаимной эмпатии, при котором ваши чувства не просто важны для меня, а изменяют меня. Когда между нами образуется общность, мы синхронизированы и сцеплены петлей обратной связи. А когда включается субъектность, связь между нами рвется.
Когда мы отвлекаемся в ходе разговора на посторонние задачи или заботы, собеседнику достаются лишь крохи нашего внимания, ровно столько, сколько необходимо для поддержания общения на автопилоте. Если посторонняя задача потребует еще больше нашего участия, возникнет ощущения, что мы с собеседником “разъединились”.
Отвлекающие факторы наносят немалый урон общению, выходящему за рамки формального, особенно когда разговор сильно затрагивает наши эмоции. Справедливости ради, тот парень, что выражал соболезнования, занимаясь посторонними делами, не хотел обидеть подругу. Просто когда мы выбираем многозадачность, попадаясь в сети этой массовой современной зависимости, разговор становится лишь одной из наших активностей, и мы сползаем в режим “Я – Оно”.
Однажды в ресторане я случайно подслушал часть разговора, который вели за соседним столиком: “Моему брату ужасно не везет с женщинами. Его первый брак был настоящей катастрофой. Сейчас ему 39, и он типичный ботан: здорово разбирается в технике, но в общении – полнейший ноль. Последнее время он стал ходить на блиц-свидания. Ну, это когда женщины сидят за столиками, а мужчины ходят от стола к столу и говорят с каждой ровно по пять минут. В конце каждой пятиминутки раздается звонок, и оба оценивают, насколько сильно они хотели бы встретиться еще раз. Если оба друг другу понравились, они обмениваются адресами электронной почты, чтобы договориться о свидании. Но у моего брата и тут ничего не выходит. Я знаю, как он себя ведет: садится за стол и начинает без умолку трещать о себе. Уверена, он не задает женщинам ни единого вопроса. И еще ни одна не захотела встретиться с ним снова”.