Означает ли это, что в первом случае мать подстраивается под сигналы малыша, а во втором не обращает на них внимания? Конечно, одна-единственная игра в “ку-ку” ничего не доказывает. Однако многие исследователи приходят к такому выводу: если человеку, который заботится о ребенке, раз за разом не удается подстроиться под него, это может иметь далеко идущие последствия. Если подобные ситуации повторяются на протяжении всего детства, социальный мозг детей сформируется так, что одни вырастут открытыми миру, оптимистичными и общительными, а другие – угрюмыми и замкнутыми или же злыми и несговорчивыми. Когда-то такие особенности относили на счет “темперамента”, подразумевая гены. Сегодня наука пытается понять, каким образом тысячи повседневных эпизодов общения могут влиять на гены ребенка.
Помню, как в 1980-х Джером Каган рассказывал об исследованиях, которые он и его коллеги проводили тогда в Бостоне и далеком Китае, – исследованиях, где по реакции младенцев на новые впечатления пытались вычислять тех из них, что вырастут робкими и застенчивыми. Теперь Каган наполовину пенсионер, однако все равно продолжает эту работу, следя за жизнью отдельных “детей Кагана”, ставших уже молодыми взрослыми[398]. Я забегаю к Кагану каждые несколько лет в его старый кабинет на верхнем этаже Уильям-Джеймс-холла, самого высокого здания в гарвардском кампусе.
В прошлый мой визит он рассказал мне о том, что обнаружил, обследуя “детей Кагана” методом фМРТ. Да, Каган всегда использовал самые современные методы, и теперь присоединился к многочисленным поклонникам фМРТ. Он рассказал, что обследование 22 “детей Кагана”, которых в детском возрасте он отнес к категории “заторможенных”, показало, что теперь, когда им уже за 20, их миндалина по-прежнему слишком сильно реагирует на всё, что хоть немного выходит за рамки обыденности[399].
Одним из нейронных индикаторов такого застенчивого склада может быть повышенная активность “холмиков”[400], части сенсорной системы мозга, которая “оживает”, когда миндалина замечает нечто аномальное и потенциально опасное. Эта нейронная структура задействуется всякий раз, когда мы видим какое-то несоответствие – например, изображение жирафа с головой ребенка. Для такой активации образы не должны быть именно угрожающими – подойдет все, что кажется странным или “безумным”.
Дети, у которых этот участок мозга демонстрирует низкую активность, обычно дружелюбны и общительны. А вот дети, у которых он гиперактивен, избегают всего необычного: новизна пугает их. Такая предрасположенность обычно усугубляется действиями родителей, которые в попытке защитить ребенка ограждают его от всего, что помогало бы ему учиться реагировать иначе.
По данным ранних исследований Кагана, если родители поощряют (или даже заставляют) таких детей общаться с ровесниками, которых те стараются избегать, дети часто преодолевают генетическую предрасположенность к застенчивости. После десятков лет наблюдений Каган обнаружил, что застенчивыми во взрослом возрасте остались меньше 40 % всех детей, отнесенных к заторможенным вскоре после рождения.
Он понял, что нужно пытаться изменить скорее не чрезмерную гиперактивность нейронов – миндалина и холмики у повзрослевших заторможенных по-прежнему чрезмерно возбудимы, – а то, как мозг дальше обрабатывает эти импульсы. Со временем дети, научившиеся преодолевать свои позывы к избеганию нового, обретают способность полноценнее включаться в жизнь, внешне никак не проявляя свою застенчивость.
Нейробиологи используют термин “наращивание нейронного каркаса”, говоря о том, как закладывается нейронная цепь: связи в ней с каждым повторным использованием укрепляются – подобно тому, как на строительной площадке растут леса. Эффект “нейронного каркаса” объясняет, почему, если человек усвоил тот или иной стереотип поведения, изменить его уже нелегко. Но, используя новые возможности – а иногда даже просто приложив знания и усилия, – можно проложить и закрепить новый нейронный путь.
Каган сказал о своих заторможенных подопечных так: “Семьдесят процентов со временем ведут себя всё здоровее. Темперамент – это предрасположенность, но не приговор. У этих детей пугливость и гиперреактивность остались в прошлом”.
Например, один мальчик, которого в младенчестве отнесли к заторможенным, в подростковом возрасте научился действовать, невзирая на испытываемый страх. Теперь, по его словам, никто и не догадывается о том, какой он на самом деле застенчивый. Но чтобы достичь этого, ему понадобилась помощь и много работы над собой, много маленьких побед, одерживаемых, вероятно, в ходе обуздания нижнего пути верхним.
Одним из триумфов, вспоминает юноша, стало преодоление страха уколов: в детстве он так боялся их, что отказывался ходить к зубному, но потом нашел стоматолога, которому удалось завоевать его доверие. Глядя на сестру, с удовольствием прыгающую в бассейн, он сумел обуздать боязнь попадания воды на лицо и научился плавать. Когда-то он нуждался в родительской поддержке после дурного сна, но потом научился успокаиваться самостоятельно.
“Я сумел преодолеть свои страхи, – написал в школьном сочинении этот мальчик, бывший когда-то заложником своей тревожности. – Теперь я знаю, что у меня предрасположенность к тревоге, поэтому могу убедить себя, что бояться нечего”[401].
Подобным образом, с небольшой помощью, многие из заторможенных детей могут добиться изменений к лучшему. В этом деле пригодится правильная поддержка семьи и других людей, а также умение управляться с собственной замкнутостью. И еще полезно использовать рутинные, естественные “опасности” как тренажеры для преодоления своей заторможенности.
Каган рассказал, что его внучка в возрасте шести лет была очень застенчива и просила его: “Притворись, что ты мне незнакомый. Мне надо поучиться не стесняться”. И добавил: “Родители не понимают, что хоть биология и очерчивает определенный круг возможностей, она не определяет точно, как все сложится”.
Воспитание не в состоянии изменить каждый ген или любую закрепленную нейронную активность, и все же опыт, который дети переживают день за днем, конфигурирует их нейронную проводку. Нейронаука уже начала с удивительной точностью определять, как это происходит в некоторых случаях.
Глава 11Надежный тыл
В 23 года он окончил прославленный британский университет, получив пропуск в блестящее будущее. Но в тот момент он находился в серьезной депрессии и планировал самоубийство.
Своему психотерапевту он признался, что его детство было беспросветно несчастным. Постоянные ссоры родителей часто заканчивались насилием. Он был старшим сыном в большой семье: к его третьему дню рождения родители успели обзавестись еще двумя детьми. Отец подолгу пропадал на работе, а мать, устав от постоянных дрязг малышни, имела обыкновение запираться в своей спальне на несколько часов или даже дней.
Когда он был маленьким и плакал, к нему подолгу никто не подходил. Родители считали, что детский плач – всего лишь попытка привлечь внимание, которым они не хотели избаловывать сына. Он ощущал, что его самые главные чувства и потребности никому не интересны.
Самое яркое воспоминание из его детства – как у него развился аппендицит, и он так и лежал до рассвета, стонущий и одинокий. А еще он помнил, как младшие дети рыдали до изнеможения, а родители их игнорировали. И помнил, как ненавидел их за это.
Первый день в школе стал худшим днем его жизни: ему казалось, будто мать окончательно его отвергла, оставив там. От отчаяния он прорыдал весь день.
Со временем он научился скрывать потребность в любви и ни о чем не просить родителей. При прохождении психотерапии он боялся, что стоит ему открыто выказать свои чувства и расплакаться, как психотерапевт увидит в нем докучливого нытика, который пытается привлечь к себе внимание. И тогда – рисовалось в его воображении – врач уйдет и запрется где-то в другой комнате[402].
Этот клинический случай описан британским психоаналитиком Джоном Боулби. Благодаря своим исследованиям эмоциональных связей родителей и детей он заслужил репутацию самого влиятельного специалиста по психологии развития среди последователей Фрейда. Боулби затрагивал такие грандиозные по влиятельности составляющие человеческой жизни, как чувства покинутости и утраты – и эмоциональные привязанности, придающие этим чувствам такую мощь.
Хоть Боулби и учился классическому “кушеточному” психоанализу, где-то в 1950-х он ввел революционно новый подход: вместо того чтобы полагаться на воспоминания пациентов, проверить которые невозможно, он стал наблюдать непосредственно за матерями с младенцами. А потом продолжал наблюдать за детьми, чтобы понять, как первый опыт взаимодействий сказывается на их будущем социальном поведении.
Боулби установил, что важнейшая составляющая благополучия ребенка – это здоровая привязанность к родителям. Когда родители проявляют эмпатию и откликаются на потребности ребенка, они формируют у него базовое чувство безопасности. Именно такой последовательной эмпатии и чуткости был лишен тот пациент с суицидальными наклонностями. И он по-прежнему страдал, потому что любые отношения в настоящем виделись ему сквозь призму его несчастного детства.
Чтобы жизнь человека сложилась удачно, утверждал Боулби, в его детстве должны преобладать отношения типа “Я – Ты”. Настроенные на ребенка родители обеспечивают ему “надежный тыл”, на который он всегда может рассчитывать, когда расстроен и нуждается во внимании, любви и утешении.
Идеи привязанности и надежного тыла развивала в своих работах Мэри Эйнсворт, самая выдающая из американских последователей Боулби и столь же влиятельный специалист по психологии развития