Но может быть, они так тепло вспоминали детство лишь потому, что в силу позитивного подхода к жизни отфильтровывали все плохое? Возможно. Однако Дэвидсон сказал мне: “Сколько радости человек в раннем детстве испытывает при общении, похоже, сильнее всего определяет, как сформируются в его мозге нейронные пути, отвечающие за счастье”.
Мои нью-йоркские знакомые, преуспевающие супруги средних лет, завели ребенка, когда оба были уже немолоды. В своей дочке они души не чаяли: наняли батальон нянюшек, чтобы кто-то постоянно уделял ей внимание, и накупили столько игрушек, что хватило бы на целый магазин. У нее был кукольный дом, походивший на замок, детский спортивно-игровой комплекс и несколько комнат, набитых игрушками. Однако от всего этого веяло какой-то необжитостью: в четыре года у девочки не было ни одного товарища для игр. Почему? А просто родители опасались, что другие дети могут ее обидеть. Они питали иллюзию, что если сумеют оградить дочь от любых огорчений, то она вырастет счастливой.
Эта иллюзия основана на неверной трактовке научных данных об устойчивости к стрессу и способности быть счастливым. Избыточная защита в действительности представляет собой одну из форм депривации[448]. Идея о том, что ребенок должен любой ценой избегать невзгод, искажает и процесс его обучения быть счастливым, и сами жизненные реалии. Как выяснили ученые, ребенку нужно не иллюзорное нескончаемое счастье, а умение обуздывать эмоциональные бури. Задача воспитания заключается не в формировании хрупкого “позитивного настроя” – беспрестанного цепляния ребенка за ощущение радости, – а в обучении самостоятельно возвращаться к состоянию удовлетворенности, что бы ни произошло.
Так, родители, умеющие переосмыслять огорчения (примерно как в старой пословице “Что толку плакать о пролитом молоке”), передают детям универсальный способ справляться с негативными эмоциями. Такие деликатные вмешательства пополняют детский репертуар поведения в сложных ситуациях способностью смотреть на вещи с положительной стороны. На нейронном уровне эти уроки закрепляются в цепях ОФК, ответственных за усмирение отрицательных эмоций[449].
Если человек в детстве не научился переживать настоящие несчастья, он вырастает эмоционально неподготовленным к жизни со всеми ее неожиданностями. Чтобы создать в себе этот внутренний ресурс и быть счастливым, необходимо набить шишек на детской площадке – натренироваться переживать расстройства, неизбежные в рутинных отношениях. Учитывая, как мозг нарабатывает психологическую устойчивость, детям нужно репетировать взлеты и падения в социальных взаимодействиях, а не испытывать устойчивое монотонное удовольствие.
Когда ребенок огорчается, у него появляется возможность отточить мастерство преодоления огорчений. Насколько это ему удается, отражается на уровне гормонов стресса. Например, в первые школьные недели у общительных детей, обладающих развитыми социальными навыками и пользующихся успехом у сверстников, наблюдается высокая активность нейронной сети, стимулирующей выработку гормонов стресса. Это говорит о том, что дети прикладывают физиологические усилия, чтобы вписаться в новый коллектив.
Но по мере того как социально более адаптируемые дети находят комфортную нишу в коллективе, уровень гормонов стресса у них постепенно падает. И напротив, у детей, которые продолжают расстраиваться и сторониться сверстников, уровень этих гормонов в течение года не снижается или даже повышается[450].
Всплеск активности гормонов стресса, связанный с “мандражом первой недели”, – полезная метаболическая реакция, помогающая организму мобилизоваться в рискованной ситуации. После освоения навыка преодолевать стресс биологические циклы возбуждения и возвращения к норме приобретают форму синусоиды, характеризующей устойчивость. Однако у детей с замедленным формированием этого навыка цикл выглядит иначе: их биологические настройки не проявляют гибкости, и уровень возбуждения зависает на слишком высокой отметке[451].
Одна из моих внучек в возрасте двух лет обожала мультфильм “Побег из курятника” – черноватую комедию о птицах, пытающихся сбежать с фермы, где их рано или поздно зарежут. Местами она напоминает отнюдь не легкомысленный детский мультик, а мрачную тюремную драму. А некоторые сцены повергали двухлетнюю девочку в откровенный ужас.
Но моя внучка упорно просила включить ей этот мультфильм и пересматривала его снова и снова много недель подряд. Она охотно соглашалась с тем, что это “очень страшный мультик”, – и тут же добавляла, что он у нее самый любимый.
В чем же секрет непреодолимой притягательности такого страшного мультфильма? Возможно, дело в том, что, пересматривая раз за разом страшные сцены, пугаясь, но зная, что все кончится хорошо, моя внучка отрабатывала определенные нейронные ответы.
Самые убедительные научные данные о том, что дозированно пугаться – это полезно, получены в экспериментах с беличьими обезьянами (саймири)[452]. Начиная с возраста 17 недель (для них это раннее детство), некоторых обезьянок 10 недель подряд раз в неделю перемещали на один час из родной клетки в другую, с незнакомыми взрослыми обезьянами. Судя по многочисленным признакам, эта ситуация приводила детенышей в ужас.
Потом, когда обезьянки переставали питаться грудным молоком, но все еще оставались эмоционально зависимыми от матери, каждую вместе с мамой помещали в новую клетку. Там не было других обезьян, зато было много лакомств и местечек для исследования.
Те детеныши, которых перед этим помещали в “страшные” клетки, проявляли гораздо больше храбрости и любопытства, чем их ровесники, никогда не покидавшие свою мать: они отважно исследовали новые клетки и пробовали лакомства. Те же, что не покидали тихую гавань материнской заботы, просто испуганно цеплялись за маму.
Что интересно, у независимых обезьянок не было никаких физиологических признаков зарождающегося страха, хотя когда-то они в изобилии проявлялись в “страшной” клетке. То есть регулярные походы в пугающие места сработали как прививка от стресса.
По мнению нейробиологов, у людей, как и у обезьян, многократный детский опыт преодоления стресса запечатлевается в нейронной проводке и делает их более устойчивыми к стрессу во взрослые годы. Раз за разом переживая переход от страха к спокойствию, мы, очевидно, формируем нейронную сеть психологической устойчивости, а с ней и важный эмоциональный навык.
Как утверждает Ричард Дэвидсон, “мы можем обучиться устойчивости, сталкиваясь с угрозой или стрессом только той интенсивности, с которой способны справиться”. Если стресс будет слишком слабым, ничего не произойдет, а если слишком сильным, в нейронной сети страха с высокой вероятностью закрепится неудачный опыт. Не слишком ли страшна кинокартина для ребенка, мы можем понять, например, по скорости его физиологического восстановления после просмотра. Если мозг и тело ребенка зависают в генерирующем страх режиме слишком надолго, то будет отрабатываться вовсе не устойчивость, а неспособность восстанавливаться.
Но когда “угрозы” по силе укладываются в нужный диапазон – то есть мозг ребенка сперва отвечает полноценным испугом, а потом успокаивается, – можно предположить, что в нем закладывается другая нейронная схема реагирования. Это могло бы объяснить и удовольствие, которое доставляет моей внучке страшный мультфильм, и (пред) подростковое неравнодушие к “ужастикам”.
Для разных детей и возрастов уровень “необходимого и достаточного испуга” может быть разным. В старом диснеевском мультфильме “Бэмби” у олененка умирает мама, и этот момент по тем временам оказался травматичным для части детей, стекавшихся в кинотеатры ради просмотра этого мультфильма. Разумеется, не стоит показывать трехлетке наводящее ужас кино в духе “Кошмара на улице Вязов”, но тот же самый фильм может дать несколько уроков стрессоустойчивости мозгу подростка. То, что для малыша будет чересчур, подростку покажется приятно щекочущей нервы смесью опасности и удовольствия.
Если слишком жуткое кино много месяцев преследует ребенка ночными кошмарами и дневной пугливостью, значит, мозг не сумел справиться со страхом. Напротив, оно лишь возвело в приоритет и, возможно, даже слегка усилило реакцию страха. Ученые предполагают, что у детей, которые регулярно переживают непосильный для них стресс – не в кино, а в неблагополучной семейной реальности, что бывает куда страшнее, – именно эта схема нейронного ответа иногда становится причиной последующих тревожных расстройств и депрессии.
Социальный мозг хорошо учится на чужом примере. Так, ребенок успокаивается, глядя на родителя, который невозмутимо смотрит что-то вроде бы очень страшное. Когда моя внучка напрягалась в предвкушении особо пугающего эпизода и слышала от мамы утешительное “Все будет хорошо” (или то же самое сообщало ей присутствие спокойного папы, если она сидела у него на коленях), она чувствовала себя защищенной и способной управлять своими переживаниями, и это чувство непременно пригодится ей в других жизненных испытаниях.
Подобные базовые уроки, усвоенные в детстве, сказываются в течение всей жизни – и не только на нашей фундаментальной позиции относительно существования в социуме, но и на нашей способности преодолевать превратности любви. А любовь, в свою очередь, надолго оставляет следы в нашей биологии.
Часть IVМногообразие любви
Глава 13Сети привязанности
В сфере сердечных человеческих отношений, говорят нам ученые, взаимодействуют как минимум три независимые области центральной нервной системы, управляющие разными аспектами поведения. Чтобы было удобнее распутывать загадочные хитросплетения любви, нейробиологи предпочитают разграничивать нейронные сети, отвечающие за