Растущее понимание социального мозга и влияния персональных связей на биологию человека способствует выбору оптимальных способов изменить наши социальные институты к лучшему. Мы должны пересмотреть с учетом поддержки, которую оказывают здоровые отношения, существующие стандарты обращения с больными, престарелыми и заключенными.
Для хронически больных или умирающих, например, мы могли бы делать гораздо больше, чем призывать на помощь волонтеров из числа родственников и знакомых. В частности, мы могли бы оказывать поддержку и самим помощникам. Престарелым, которые сейчас так часто проводят дни в унынии и одиночестве, мы могли бы предложить жизнь в так называемых кохаузингах – домах, где обитают люди разных возрастов, которые регулярно встречаются хотя бы за принятием пищи: таким образом мы воссоздали бы расширенную семью, служившую старикам прибежищем бо́льшую часть человеческой истории. И, как уже говорилось, мы могли бы переориентировать нашу исправительную систему на обеспечение заключенных достойными, благотворными связями, вместо того чтобы отсекать их от тех самых отношений, которые могли бы помочь исправиться.
Теперь подумайте о тех, кто составляет штат наших главных социальных институтов – от школ и больниц до тюрем. Все эти секторы уязвимы перед “бухгалтерским заблуждением” – мнением, что в решении социальных задач можно руководствоваться одними только финансовыми показателями. Эта позиция игнорирует эмоциональные связи, которые управляют самой нашей способностью жить – и работать – наилучшим образом.
Лидеры должны понимать, что по большей части сами задают эмоциональную тональность, которая затем растекается по коридорам их организации, и что эта тональность, в свою очередь, сильно влияет на достижение коллективных целей, в чем бы оно ни измерялось – в экзаменационных баллах, числе продаж или текучести среднего медицинского персонала.
А чтобы такая социальная модернизация состоялась, как предложил Эдвард Торндайк еще в 1920-м, нам надо воспитывать социальную мудрость, то есть качества, позволяющие процветать людям, с которыми мы связаны.
Маленькое гималайское королевство Бутан очень серьезно относится к валовому национальному счастью, которое там считают не менее важным показателем, чем валовой национальный продукт – стандартный индикатор состояния экономики[750]. Государственная политика, заявил король, должна быть направлена на формирование у народа ощущения благополучия, а не только на улучшение экономических показателей. Конечно, к столпам национального счастья в Бутане относят и финансовую самостоятельность, и неиспорченную окружающую среду, и здравоохранение, и образование, сберегающее местные культурные традиции, и демократию. Но сам по себе экономический рост – лишь одна из переменных в этом уравнении.
Концепция валового национального счастья пригодна не только для Бутана: идею придания человеческому счастью и удовлетворенности жизнью как минимум такого же значения, как экономическому росту, взяла на вооружение небольшая, но неуклонно растущая международная группа экономистов. Они считают ошибочным повсеместно распространенное в политических кругах убеждение, что чем больше люди потребляют товаров и услуг, тем лучше они себя чувствуют. Эти экономисты разрабатывают новые способы измерения благосостояния, учитывающие не только доход и занятость, но и удовлетворенность персональными взаимоотношениями и даже ощущение цели жизни[751].
Даниэль Канеман отмечал, что уже накоплено достаточно доказательств независимости ощущения счастья от финансовых достижений (если не считать рывка с самого дна, когда люди выбираются из полной нищеты и обретают возможность жить экономно, но терпимо)[752]. Недавно экономисты наконец осознали, что их чрезмерно рациональные модели игнорируют работу нижнего пути – да и вообще эмоции – и потому не могут с высокой точностью предсказывать, какой выбор сделают люди и уж тем более что сделает их счастливыми[753].
Термин “технологические решения”, означающий инженерно-технические вмешательства в человеческие дела, ввел Элвин Вайнберг, многолетний директор Ок-Риджской национальной лаборатории и учредитель Института энергетического анализа. Становление Вайнберга как ученого происходило в 1950–1960-х, в эпоху утопических представлений о грядущих технологиях как панацее от множества телесных и социальных недугов[754]. Одно такое ожидание касалось строительства грандиозной системы атомных электростанций, призванных радикально снизить стоимость энергии, а в случае их размещения на океаническом побережье еще и обеспечить целые страны питьевой водой, повысив тем самым их благосостояние. (В последнее время многие экологи видят в ядерной энергетике одно из решений проблемы глобального потепления).
Взгляды 90-летнего Вайнберга стали более философскими и осторожными. “Технологии все легче и легче удается отрывать людей друг от друга и от самих себя, – сказал он мне. – Цивилизация оказалась в уникальном положении. То, что когда-то считалось значительным, было сметено. Жизни проживают перед компьютерными экранами, контактируя с другими людьми дистанционно. Мы живем в метамире, и наше внимание поглощено последними технологиями. Но ведь самое важное – это семья, общество и социальная ответственность”.
Будучи советником президента по науке, Вайнберг в 1960-е опубликовал авторитетную статью о том, что он назвал “критерии научного выбора”. В статье он представил концепцию, которая обосновывала выбор направлений финансирования науки на основании их полезности, определяемой в рамках актуальной философии науки.
Почти полвека спустя Вайнберг продолжал размышлять над тем, что считать “полезным” или достойным внимания при выборе приоритетных государственных расходов, и как-то сказал мне: “По общепринятому мнению, капитализм – это единственный эффективный способ распределения ресурсов. Однако ему явно недостает сострадания. Меня интересует, не исчерпались ли возможности наших экономических моделей и не может ли высокий уровень безработицы, который мы наблюдаем сейчас по всему миру, быть глубокой структурной проблемой, а не преходящим феноменом. Возможно, людей, которые просто не могут найти хорошую работу, всегда будет немало, а вероятно, их станет еще больше. Но тогда меня интересует вот что: как модифицировать нашу систему, чтобы она была не только эффективной, но и гуманной?”
Пол Фармер, борец за справедливую систему здравоохранения, прославившийся своей работой на Гаити и в Африке, тоже порицает “структурное насилие” со стороны экономической системы, которая делает так много бедных во всем мире слишком слабыми и больными для того, чтобы они могли выбраться из своего бедственного положения[755]. Одно из решений, по мнению Фармера, заключается в том, чтобы отнести медицинскую помощь к правам человека и перевести ее доступность из второстепенных в главные задачи государства. В том же направлении мыслит и Вайнберг: “Сострадательный капитализм потребует от нас смены приоритетов и выделения большей части государственного бюджета на добрые дела. Модифицируя экономическую систему так, чтобы она стала в должной мере гуманной, мы сделаем ее к тому же гораздо более устойчивой политически”.
Однако экономические теории, направляющие сейчас государственную политику разных стран, почти не принимают в расчет человеческие страдания (хотя обычно учитывают экономические издержки от таких бедствий, как наводнения или голод). Одним из самых наглядных результатов стала политика, которая обременяет беднейшие страны такими огромными долгами, что у них практически не остается средств для обеспечения собственных детей едой и медицинской помощью.
Такие экономические отношения отличаются ментальной слепотой, они лишены способности учитывать чужие реалии. Эмпатия – необходимая составляющая гуманного капитализма – капитализма, небезразличного к человеческим страданиям и их облегчению.
Это говорит о необходимости построения общества, способного к сочувствию. Например, экономисты могли бы сделать благое дело, если бы изучили благотворное влияние на общество семейного воспитания, наращивающего социальный интеллект, или учебных курсов по развитию социальных и эмоциональных навыков – как в образовательных, так и в исправительных учреждениях[756]. Всеобщие усилия по оптимизации работы социального мозга могут бесконечно окупаться благоприобретениями как для детей, так и для целых сообществ, в которых они проживают. Как мне думается, эти преимущества будут варьировать от повышения школьной успеваемости и производительности труда до воспитания более счастливых и социально адаптированных детей, а также укрепления общественной безопасности и здоровья населения всех возрастов. А, как известно, образованные, здоровые и ощущающие себя в безопасности люди вносят максимальный вклад в экономику любой страны.
Однако оставив в стороне грандиозные гипотезы, скажем проще: от более теплых социальных отношений незамедлительно выиграли бы все.
Поэт Уолт Уитмен выразил все это в своем роскошном гимне “О теле электрическом я пою”:
Я понял, что быть с теми, кто нравится мне, – довольство,
Что вечером посидеть и с другими людьми, – довольство,
Что быть окруженным прекрасной, пытливой, смеющейся, дышащей плотью, – довольство,
Побыть средь других, коснуться кого-нибудь, обвить рукой слегка его иль ее шею на миг – иль этого мало?
Мне большего наслажденья не надо – я плаваю в нем как в море,