Дальше гости заглядывали в комнату с Алией, милой девушкой-биотом, занятой описанием рукопашных схваток. Потом в комнату «дяди Бори» — внушительного, можно сказать, могучего биота, профилирующегося на постельных сценах.
Все это Максим видел, и не раз. Сначала — в телевизионном эфире, затем в записи. Пусть он и не представлял выхода из сложившегося положения, но от этого ролика в большой степени зависела его, Максима, дальнейшая судьба, и он с упорством мазохиста пересматривал программу снова и снова. Но решения проблемы так и не обнаружил. Это нервировало. Еще больше нервировало то, что он до сих пор не разобрался, в каком белье нынче Ольга Васильевна.
И вдруг, ни с того ни с сего, его буквально ошпарила догадка: боди! Не трусики, а боди! Аж испарина на лбу от облегчения выступила. Ну, конечно же! Он еще раз, теперь уже с нежностью, огладил взглядом туго обтянутые юбкой бедра и талию начальницы и удовлетворенно выдохнул. Да, он прав.
В нагрудном кармане едва слышно пискнул смартфон. Сгорбившись, Максим потихонечку достал его и, держа под крышкой стола, прочел сообщение. «Ты куда уставился?:-)» — писала ему Наташа. Он вскинул глаза и мгновенно, мучительно покраснел. Разумеется, сидящая напротив девушка прекрасно видела, куда был направлен взор Максима добрую половину совещания. Сейчас она весело, от души улыбалась, но ему чудилось, что там, под иронией, под этим дружеским подтруниванием, кроется кошмарный, невыносимый вердикт: извращенец!
Сам себя он извращенцем не считал — ему просто нравились некоторые предметы женского туалета, надетые на женщин. На самых разных женщин. Тысячи самых разных вариантов одного и того же предмета на тысячах самых разных женщин, разного возраста, разных национальностей и разной комплекции. Интернет предоставлял доступ к огромному количеству специализированных сайтов, и далеко не все из них даже с натяжкой можно было назвать порнографическими. Как раз порнография интересовала Максима в последнюю очередь. Наоборот, он ужасно и совершенно искренне расстраивался, если вдруг целая серия качественных, изысканных фотографий с прелестной героиней в бюстике и трусиках, снятой с нескольких ракурсов, вдруг заканчивалась скомканным бельем на полу, призывными позами с непременным поглаживанием прелестей и нарочито похотливыми взглядами по-над раздвинутыми ногами. Вот это — извращение, потому что рассчитано на самые низменные желания, на самые примитивные инстинкты. Совсем другое дело, когда речь идет о красивом белье на красивом теле.
Разве может быть что-либо прекраснее скромного белого хлопка, плотно облегающего девичьи ягодицы? Разве есть что-нибудь нежнее бархатистой микрофибры, повторяющей каждый изгиб, каждую ложбинку упругих бедер? Разве существует что-то более чудесное, чем изящный жаккард и полупрозрачное кружево? Разве шелк и нейлон не придают гладкой женской коже капельку внутреннего свечения?
Максим мог часами любоваться юными и зрелыми богинями в обтягивающих шортиках, в легкомысленных танго, в узких на грани откровения бикини, в тонких игривых стрингах, в трусиках, состоящих, казалось, только из бантиков, рюшечек и стразиков, и так далее, и тому подобное. Он научился на взгляд, по мельчайшим деталям определять модель и производителя — так любитель живописи по фрагменту и мазкам может определить руку мастера и название картины.
В общем и целом он понимал, что подобное пристрастие в глазах окружающих должно выглядеть сомнительно. Потому, разумеется, и не афишировал. Ну, то есть позволял себе признание в самых редких случаях — в случаях, когда объектом любования становился живой человек. Разумеется, в силу возраста и нормальной ориентации, Максим регулярно знакомился с девушками, и довольно часто отношения доходили до того этапа, когда новая подружка оставалась у него дома на ночь. Тогда, набравшись смелости, он просил попозировать — не на камеру, конечно же, а просто так. Некоторые девушки находили это забавным и охотно вертелись перед ним, красовались в одном нижнем белье; некоторые считали это игрой, своего рода прелюдией, необходимой молодому человеку для создания настроя определенного рода; некоторые стеснялись и отказывались, а одна с обидой сказала, что ощущает себя то ли на кастинге, то ли на осмотре у гинеколога — хотя Максим так и не понял, как могут быть связаны шикарные, сексуальные предметы туалета на девушке и прием у врача.
В общем, с какой стороны ни глянь — никак не тянуло его пристрастие на постыдное извращение. Но как знать, что подумают о нем люди посторонние, если прознают о таком безобидном, но весьма пикантном бзике? Вот та же Наташа…
Впрочем, что она могла понять, какие выводы сделать? Ну, пялится молодой сотрудник на свою начальницу — и что? Формы у начальницы очень даже, все пристегнуто, как следует, подобрано со вкусом, подогнано по фигуре. Ведь трудно же, наверное, по направлению взгляда определить, задницей Максим любуется или резинкой от трусов? Наверное, трудно. И вообще — почему так? Если задницей любуется — то это нормально, хотя и нескромно, а если трусами — то ужас-ужас?!
Пока Максим мучился, стыдил себя, проваливался сквозь землю и прятал глаза, Наташа и думать забыла о нем и своем издевательском сообщении — она снова внимательно смотрела на экран.
— Зоя Марковна, — вкрадчиво вопрошал репортер, — но ведь из всего увиденного нами складывается впечатление, подтверждающее подозрения многих наших зрителей и ваших поклонников. Получается, что все последние романы написаны не вами! Вы только что познакомили нас с теми, кто непосредственно работает с текстами якобы ваших книг!
— Голубчик, ну что же вы такое говорите?! Якобы! — всплеснула руками Апологетова-Моршанская и обиженно насупилась, однако довольно быстро смилостивилась и привела убойный аргумент. — Надеюсь, вы знаете, кому мы обязаны архитектурой Зимнего дворца в Санкт-Петербурге?
— Э-э-э-э… Растрелли? — осторожно предположил репортер.
— Как приятно иметь дело с образованными молодыми людьми! — похвалила Зоя Марковна. — Все верно, именно гениальному Растрелли. А назовете ли вы мне каменщиков, возводивших стены этого дворца? Рабочих, размешивавших и подносивших раствор? Фамилии маляров и штукатуров, занимавшихся внутренней и внешней отделкой? Что, неужели ни одного не знаете? И вам это не кажется странным? Вы не считаете, что архитектор присвоил себе лавры тех, кто непосредственно работал на строительстве? Нет? Так вот: я — архитектор в литературе. Я создаю эскиз и руковожу процессом. Я, знаете ли… — Тут она легко и благодушно рассмеялась, подобрав еще более точное сравнение. — Я — дирижер! Именно я задаю темп, именно я указываю своему ансамблю характер исполнения и трактовку, именно я регулирую звучание каждого инструмента! Отберите у меня дирижерскую палочку — и оркестр рассыплется, развалится, перестанет существовать! Без меня — даже сейчас, когда мои биоты уже научились работать в команде, — без меня не будет не то что книги в неделю, но и в принципе хотя бы одной полноценной книжонки не получится ни-ког-да!
Репортер, которому, вне всяких сомнений, понравилось сказанное, все же решил уточнить:
— Вы сказали — книга в неделю? Но нам обещали, что теперь в неделю будет выходить три-четыре книги вашего авторства!
— Все верно! — с нежностью глядя в камеру, проворковала Зоя Марковна. — Вы видели только одну мою команду, только один мой ансамбль, работающий над одним произведением. Параллельно трудится несколько подобных коллективов. Это очень удобно! — Она снова, на сей раз застенчиво, хохотнула. — Ощущаю себя ткачихой-многостаночницей!
Ольга Васильевна остановила запись. А Максиму как раз хотелось посмотреть следующие две минуты — там хозяйка предложила гостям покормить енотов, живущих в ее особняке. Енотики были милые. Правда, если уж и смотреть этот эпизод, то смотреть без звука, потому что информативная составляющая следующего фрагмента, по сути, была гвоздями в крышку гроба, в который уже практически улеглось в полном составе издательство «Обстоятельства слова». Кокетничая с камерой, Зоя Марковна призналась, что все ее биоты — на самом деле не ее. Этих неутомимых помощников ей предоставил спонсор, собственно — производитель биороботов, и предоставил совершенно бесплатно. С единственным условием: издаваться отныне Апологетова-Моршанская будет только у них, в открытом всего год назад издательстве. Тиражи, гонорары — все как прежде, вот только теперь популярная писательница могла себе позволить не четыре романа в год, а… страшно даже выговорить, сколько. Но всего хуже то, что ее устами спонсор предложил поработать по такой схеме всем желающим авторам главного калибра.
Ольга Васильевна вернулась на свое место, а главный редактор Петр Саныч, нервно потирая запястья, обратился ко всем присутствующим:
— Ну, что скажете, господа?
«Господа» ничего не хотели говорить, «господа» устали, вымотались и испереживались, им хотелось домой, а решение пусть принимают люди взрослые, вроде Петра Саныча.
— Взгляните, что набросала Ольга Васильевна, — пальцем ткнул Петр Саныч в сторону маркерной доски. — Я бы порекомендовал вам переписать себе тезисы и подумать, что нам с этим делать, что мы можем противопоставить, как обезопасить себя на будущее…
Редактор отдела переводной литературы Виктор Палыч перестал катать по столу карандаш и шумно и коротко вздохнул, почти всхлипнул. Наташа состроила недовольную мордочку. Остальные отводили глаза или наоборот — преданно смотрели на главного редактора, но роли это никакой не играло, поскольку предложений по-прежнему не поступало.
— Вот что, дорогие мои! — рассердился Петр Саныч. — Мне кажется, вы недооцениваете всю катастрофичность положения! Или, как вариант, вы уже все для себя решили… возможно, уже присмотрели себе место… возможно, мысленно давно уже расстались с «Обстоятельствами слова»… — В переговорной зашелестели возмущенные голоса; все-таки здесь присутствовали люди, в большинстве своем не по одному году отдавшие работе в издательстве. — Ну а раз так — довожу до вашего сведения: если до завтрашнего вечера мы не найдем решения, то послезавтра на пресс-конференции мне придется объявить о закрытии издательства.