Празднуя в Иерусалиме израильский праздник, Езекия тем самым позиционировал себя как преемник Израиля.
Мы очень мало знаем о царе Езекии. Мы не знаем, высокий он был или малорослый, полный или худой. Мы можем также усомниться в подлинном размахе его реформ.
Ведь, как мы уже говорили, большинство крупных святилищ Яхве прекратили к этому времени существование по независящим от Езекии причинам.
Некоторые из них – например, Шило – были уничтожены еще филистимлянами. Некоторые – фараоном Шешонком. Некоторые – Хазаэлем. Централизацию культа Яхве вокруг трех царских центров в Самарии, Бет-Эле и Дане начал, по-видимому, еще Иеровоам II.
Все эти центры были значительно крупнее и влиятельней любого святилища, расположенного на территории Иудеи, и после уничтожения царства Израиля первенство перешло к Иерусалиму вполне естественным, не требовавшим особых усилий путем. Храм в Иерусалиме попросту остался самым крупным из храмов Яхве после того, как все другие значимые центры были уничтожены и разорены ассирийцами.
Тем не менее у нас есть несколько важных археологических оснований полагать, что реформа Езекии действительно имела место.
Самое важное из них – это раскопки в царской крепости Арад в Негеве. В ней в Х – IХ вв. до н. э. находилось святилище Яхве, в котором стояло две мацевы, побольше и поменьше. Вероятно, мацевы изображали Яхве и его жену Ашеру. Это было небольшое святилище, предназначенное, вероятно, прежде всего для религиозных нужд крепостного гарнизона, и гарнизон этот, находившийся в пустынной и враждебной пограничной местности, полностью подчинялся приказам из Иерусалима.
Так вот – в конце VIII в. до н. э., то есть примерно в то самое время, когда, согласно Библии, происходила реформа Езекии, святилище было уничтожено, и мы точно знаем, что это уничтожение не было делом рук врагов, потому что сама крепость осталась целехонькой и нетронутой. Более того, это уничтожение имело очень почтительный и весьма ритуализированный характер. Никто не бил алтарей, не расшибал мацевот, как это бывало обыкновенно при захвате противником. И алтари, и обе мацевы были аккуратно демонтированы и уложены во дворе, после чего их аккуратно залили слоем гипса. Их похоронили, со всем возможным уважением – ровно так, как должно было бы произойти, если бы начальнику гарнизона пришел приказ из далекого центра о том, что жертвы Яхве теперь разрешено приносить только в Иерусалиме. То же самое, по-видимому, случилось с алтарем в Беэр-Шеве.
Мы еще вернемся к истории с Арадом, потому что документы, найденные в нем, проливают очень неожиданный свет на одну важную историю, рассказанную в Жреческом кодексе.
А пока поразмышляем о другом.
Как мы только что сказали, население Иерусалима за счет беженцев выросло в шесть раз. Разумеется, это не произошло одномоментно. Очень вероятно, что большая часть прироста пришлась на время его преемника, Манассии. Но все-таки это был огромный рост.
Сделаем теперь паузу и попробуем осознать масштаб социальной революции, случившейся в Иерусалиме. «Шесть раз» – это сухая математика. А представьте ее себе на собственной шкуре. Представьте, что место, где вы живете, – пусть не за год, а за пять, десять, даже двадцать лет – вырастает по населению в шесть раз.
Село, в котором живет тысяча человек, превращается в шеститысячный городок. Город, в котором живет миллион, превращается в шестимиллионый мегаполис. Четырнадцатимиллионый мегаполис типа Москвы превращается… ну, вы поняли, к чему я.
Это колоссальная перестройка. Колоссальный удар по существующим отношениям. Более того, это – почти всегда, – колоссальное испытание для местных жителей. Цена на землю и на хлеб взлетает в разы; город начинает кишеть чужаками, нередко говорящими со странным акцентом и имеющими странные, так или иначе отличающиеся обычаи. Местные ремесленники испытывают гигантскую конкуренцию, – особенно в том случае, когда пришельцы из Израиля оказываются более продвинутыми, нежели местные кузнецы и каменотесы. Они ненавидят пришедших. То, что является ценнейшим ресурсом государства, – его человеческим капиталом, – одновременно вызывает страшное раздражение у человеческого капитала, уже существующего на месте.
Это раздражение иногда бывает достаточным, чтобы та или иная община вовсе перекрыла новоприбывших или, по крайней мере, попыталась защитить свои привилегии. К примеру, средневековые города испытывали большое демографическое давление со стороны сельского населения, со всех сторон мигрировавшего в них, потому что «городской воздух делал свободным». Результатом стало образование ремесленных гильдий: только член гильдии имел право заниматься тем или иным ремеслом, и право это де-факто передавалось по наследству.
В Иерусалиме, к чести Езекии, этого не произошло. Новый водовод Езекии пробивали новые израильские мастера, а не потомственные каменотесы.
Но все-таки среди беженцев, оказавшихся в Иерусалиме, была одна категория, которая, с одной стороны, была немыслимо важной, а с другой – совершенно излишней.
Это были израильские жрецы, по понятным причинам лишившиеся работы. Многие из них вели свой род от самого Моисея.
Что было делать Езекии с этой огромной массой безработных кохенов, да, собственно, и с другими жрецами, служившими при упраздненных им алтарях в Араде и Беэр-Шеве?
Он применил гениальный бюрократический маневр. Он закрепил за действующими жрецами Иерусалимского храма абсолютную монополию на принесение жертв Яхве. Эти действующие жрецы во время Езекии (обратите внимание на эту формулировку, во время Езекии) были потомки Аарона.
А что же все остальные кохены, явившиеся из Израиля, из Арада, из Беэр-Шевы? Они были просто выгнаны? Лишены работы?
В том-то была и хитрость Езекии, что нет.
Им предлагалось стать при храме прислужниками. Они могли рубить дрова, мыть полы и петь в хоре. Именно при Езекии были составлены списки кохенов и левитов, «со всеми малолетними их, с женами их и с сыновьями их и с дочерями их» (2Пар. 31:18).
Таким образом, потомок Моисея, бежавший из Израиля, мог выбирать, – либо признать себя неполноценным жрецом, прислужником, левитом и продолжать кормиться при храме. Либо, потеряв свой храм, свой дом, свое государство и своего царя, бросить вызов еще и этому царю и не получить ничего, даже позволения мыть полы в храме.
Согласимся – это был очень изящный маневр, необходимость которого была вызвана в первую очередь гигантским демографическим давлением со стороны всех жрецов, сбежавшихся в Иерусалим. В ответ на это давление Езекия ввел монополию.
Эта монополия немедленно подняла благосостояние потомков Аарона, и материальные выгоды, которые они получили от этих реформ, описаны в книге Паралипоменон с подкупающей душу непосредственностью. «С того времени, как начали носить приношения в дом Яхве, мы ели досыта», – говорит в ней священник Азария (2Пар. 31:10). Езекия создал влиятельную группу интересов, доходы которой и, главное, статус зависели именно от централизации культа Яхве.
Аарон взял реванш за Золотого Тельца.
Как легко предположить, все эти реформы не могли быть проведены без руководящего и направляющего текста – текста, который в граните отлил бы новую идеологию, освятив ее именем, которое отныне, вероятно, запрещено было произносить, – именем Яхве.
Этот новый текст, сочиненный при Езекии, и был Жреческий кодекс.
Жреческий документ и царь Езекия
Утверждение, что Жреческий документ был написан во время царя Езекии, может вызвать удивление. Дело в том, что все тот же Велльгаузен считал P самой поздней из четырех составных частей и четырех текстов Торы. С точки зрения Велльгаузена, он был написан уже после возвращения из изгнания, то есть не раньше середины V в. до н. э.
И так как влияние Велльгаузена на библеистику было огромно, так оно и пошло. Абсолютное большинство современных библеистов полагают, что Жрец – это самый последний из четырех соавторов Торы. Он писал даже после Девтерономиста. Временем Езекии его датируют очень небольшое число ученых, однако среди них есть такие титаны, как Езекия Кауфманн и Ричард Эллиот Фридман.
Ниже мы рассмотрим массу важных деталей, которые свидетельствуют, что Жреческий кодекс был написан именно во время реформ царя Езекии. Более того – он был флагманским текстом этих реформ. Он спорил и с Элохистом, и с Яхвистом. Он рассказывал свою версию истории Израиля и его бога. Эта версия была на редкость однобокой и предвзятой, и у многих возбуждала вопросы. Даже Девтерономист ненавидел Жреца. Его версию истории он назвал написанной «лживой тростью писцов» (Иер. 8:8).
Пока же мы заметим одну важную деталь.
Одним из главных доводов Велльгаузена в пользу позднего происхождения Жреческого кодекса была теология. Свойственное P возвышенное монотеистическое понимание бога, согласно Велльгаузену, свидетельствовало о длинной теологической эволюции.
Сначала – считал Велльгаузен, – был примитивный языческий Яхвист. Потом на смену ему пришел более продвинутый Элохист. За нем последовал Девтерономист. И только за ним – трансцендентное видение Жреца.
Такое представление отвечает красивым схемам, выстраиваемым классической немецкой философией, но не имеет никакого отношения к исторической реальности. Вера в бога совершенно не обязательно эволюционирует в алфавитном порядке.
Современный малообразованный неуч, который ездит на работу на автомобиле с привешенным к нему амулетом и роется в Сети в поисках гороскопов, имеет веру значительно более языческую, чем Платон или Марк Аврелий, хотя они жили значительно раньше его. Жрец из космополитического и образованного царства Израиля, автор Элохиста, верил в бога значительно более продвинутого, чем хитрый иерусалимский царедворец, автор Яхвиста.
Но дело даже не в этом.
А в том, что Элохим Жреческого документа является… как бы это сказать? Не совсем трансцендентным.