Средь голых возлюбленных, густо, тепло населяющих храм,
Девчонкою — матерью — бабкой — стою в Кхаджурахо
И мыслю о том,
что — такой же —
в три дня — и навеки! —
Греховною волей создам.
И там, в очарованном и новоявленном храме,
Я всех изваяю,
Я всех, перекрестясь, напишу —
И тех, кто друг друга сжимает больными перстами,
И тех, кто в подвале, целуясь, вдыхает взахлеб анашу…
И тех, кто на нарах тюремных впивался друг в друга —
Так в клейкость горбушки впивается рот пацана…
А я? Изваяю, смеясь, и себя в эпицентре опасного круга,
Где буду стоять — Боже, дай Ты мне силы — одна.
Но я изваяю себя — обнаженной! Придите, глядите —
Ничто я не скрою: вот складки на шее, живот
Огрузлый, — вот в стрижке опричной — латунные нити,
В подглазьях — морщины, сиротскими птичьими лапками, — вот!..
Вот — я!.. Родилась, — уж себя — отвергайте, хулите! — оставлю.
На то Кхаджурахо я строю отчаянный свой:
Я так, одинокая, страстные пары восславлю,
Что воздух зажжется
над чернорабочей
моей головой.
— Ну, так давай войдем.
Это не храм. Это дом.
Кошачье царство — подъезд.
Безумная площадь — окрест.
В подъезде лампа — зверина, тускла.
Багряная тьма.
Багровая мгла.
Окурками мечен
лестничный ход.
— …и здесь Любовь — живет?..
— Дай руку мне.
Крепче сожми.
Вперед.
Вот он, дом. Я сюда не хотела идти.
Я хотела — объятий, как ягод.
Только чуяла — под ноги мне на пути
Эти лестницы стылые лягут.
Поднимайся же, баба, вдоль по этажам.
За дверьми — то рыданье, то хохот.
Так, должно быть, циркачки идут по ножам,
Слыша зала стихающий рокот…
Одинока угрюмой высотки тюрьма.
На какой мне этаж?.. — я забыла…
Свет багровый!.. А лестница — можно с ума
Тут сойти, так вцепляясь в перила!
Ну же, выше!.. На лестничных клетках — огни,
Как волчиные — во поле — зраки…
А за каждою дверью — нагие Они,
Переплетшие жизни — во мраке!
И внезапно глаза мои — чисто рентген! —
Стали зреть через доски и стены!
И застыла я, видя узорочья вен
И разверстые в страсти колена!
И прижала ладонь, чтоб не крикнуть! — ко рту,
Видя тех, кто в Прощании слился,
И того, кто на писаную Красоту
Пред холстом своим рюмкой крестился…
И вошли все любовные жизни в меня!
И чужая — как хлынула — горесть
Или радость? — мне в грудь — да потоком огня:
Вот тебе — наше все — Арс Аморес!
Вот тебе — это наше Искусство Любви!
И пускай нам Овидия нету,
Баба тут же — чернила из раны — дави!.. —
Опиши, как астроном — планету, —
Всю любовь коммуналок, все страсти пивных,
Все разлуки щенков несмышленых,
Всю красу слез алмазных
и плеч золотых
Под рубахами бедных влюбленных!
Ибо нету для Бога запретного, нет!
Сами мы себя в склеп заточили.
А любовь — даже злая — невидимый свет,
Озаряющий в смерти, в могиле!
И поскольку мне видящи очи даны,
А из глотки — звенящее слово,
Опишу я — Любовь.
Это видеть должны.
Это будет — с грядущими — снова.
Заходи. Умираю давно по тебе.
Мать заснула. Я свет не зажгу. Осторожней.
Отдохни. Измотался, поди-ка, в толпе —
В нашей очередной, отупелой, острожной…
Раздевайся. Сними эту робу с себя.
Хочешь есть? Я нажарила прорву картошки…
И еще — дорогого купила!.. — сома…
Не отнекивайся… Положу хоть немножко…
Ведь голодный… Жену твою — высечь плетьми:
Что тебя держит впроголодь?.. Вон какой острый —
Как тесак, подбородок!.. Идешь меж людьми
Как какой-нибудь царь Иоанн… как там?.. Грозный…
Ешь ты, ешь… Ну а я пока сбегаю в душ.
Я сама замоталась: работа — пиявка,
Отлипает лишь с кровью!.. Эх, был бы ты муж —
Я б двужильною стала… синявка… малявка…
Что?.. Красивая?.. Ох, не смеши… Обними…
Что во мне ты нашел… Красота — где? Какая?..
Только тише, мой ластонька, мы не одни —
Мать за стенкой кряхтит… слышишь? — тяжко вздыхает…
Не спеши… Раскрываюсь — подобьем цветка…
Дай я брови тугие твои поцелую,
Дай щекой оботру бисер пота с виска —
Дай и губы соленые, — напропалую…
Как рука твоя лавой горячею жжет
Все, что, болью распахнуто, — счастьем отыдет!..
О, возлюбленный, — мед и сиянье — твой рот,
И сиянья такого — никто не увидит!..
Ближе, ближе… Рука твоя — словно венец
На затылке моем… Боль растет нестерпимо…
Пусть не носим мы брачных сусальных колец —
Единенье такое лишь небом хранимо!
И когда сквозь меня просвистело копье
Ослепительной молнии, жгучей и идикой, —
Это взял ты, любимый, не тело мое —
Запрокинутый свет ослепленного лика!
Это взял ты всю горечь прощальных минут,
Задыханья свиданок в метро очумелом,
Весь слепой, золотой, винно-красный салют
Во колодезе спальни горящего тела —
Моего? — нет! — всех их, из кого сложена,
Чья краса, чья недоля меня породили,
Чьих детей разметала, убила война,
А они — ко звездам — сквозь меня уходили…
Это взял ты буранные груди холмов,
Руки рек ледяные и лона предгорий —
Это взял ты такую родную Любовь,
Что гудит одиноко на страшном просторе!
Я кричу! Дай мне выход! Идет этот крик
Над огромною, мертвою, голой землею!
…Рот зажми мне… Целуй запрокинутый лик…
Я не помню… не помню… что было со мною…
В ладонь тебя целую — чтоб сияла!..
А в губы — чтобы никогда… никто…
На общежитское слепое одеяло
От холода положено пальто.
На плитке стынет чайник обгорелый.
Кинотеатр в окне — страшней тюрьмы.
И два нагих, два полудетских тела —
В ночном нутре, в седом жерле зимы.
О Господи! — не приведи проститься —
Вот так, за жалких полчаса
До поезда, — когда глядят не лица,
А плачуще — глазами — небеса…
Когда вся жизнь — авоською, горбушкой,
Двумя билетами в беснующийся зал,
Газетным оловом, больничною подушкой,
Где под наркозом — все сказал…
Но дай, любимый, дай живое тело,
Живые руки и живую грудь.
Беда проехала. И время просвистело.
И выживем мы как-нибудь.
Мы выживем — в подземных перелазах,
Отчаянных очередях,
Мы выживем — на прокопченных базах,
Кладбищенских дождях,
Мы выживем — по всем табачным клубам,
Где крутят то кино!..
Мы выживем — да потому, что любим.
…Нам это лишь — дано.
«…Зову к тибе аньгела, старичок мой Васятка. На третью операцыю тибя увезли. А я все упоминаю, как мы с тобой Васятонька мой спозналис, а твоя матерь — свекровь моя Царствие ей небесное все очень зла на меня была, сердилас шибко што я на цельных два года старше тибя была. Так и называла меня: старуха, больше и никак а однажды мы с ней в баню пошли, пару шибко наподдавали — она Царствие ей небесное уж парится любила Ну разделис и тут Ульяна дмитревна начала меня высматривать всю как я есть только што в зубы не заглянула вся скривилас сморщилас вроде сморчка и говорит: старуха ты и есть старуха гляди куды ж это годитси на животе на боках подушки под щеками да на шее — маленьки подушечки вся в подушках а што ж дальше будет в дверь не влезешь больно толста барыня раскормили тя в родительском-та доме. Он жа Васька тибя таку толстуху засмеет мужики таких не любят им штобы поцаловать
бабу не подушка а шея лебединая надобна. Д а и глаза у тибя маленьки да раскосы мордовски што это за глаза таки, туту и глаз-та нет одне щелочки. За што только тибя Васька взял, ума ни приложу. А я как давай плакать, села на лавку а слезы градом — в шайку с кипятком. И не знаю што сказать а знаю што все неправда это. Ну, кака же баба без живота робенка гдей-та носить вить надо. И плачу и плачу и остановитса не могу. А мать твоя свекровь моя все не унимаетса, и то ей не так и другое. Тут я Васенька не выдержала и встиала голая рядом с шайкой как царица кака, выпрямила спину и говорю, Ульяна дмитревна он меня любит а я люблю ево. И я все в нем люблю, и он во мне все И вот она как взовьется чуть меня кипятком ни ошпарила Дура говорит Любовь-та надо сохранять а то фить — и нетути ее ищи-свищи. Штож Васяточка мой она старая мудрая уж тогды была она была правая мать твоя. А я плохо хранила нашу любовь вить у тибя женщыны были и я про это знала вопщем-то. Но уж молчала и все тут. Хотя сильно плакала и подушку в рот пихала штоп ты не услыхал каки по ночам твоя жена концерты закатыват. Но ты и всего не знаешь, а я повинитса тибе хочу у меня веть тоже были случаи. Я уж уйти намеревалас от тибя совсем ты уж прости. Он почтальон наш был а ты на заработки тогды в Тюмень уехал, на нефтепровод. Вот он и повадилси, от мужа писем ждете нету все вам писем да так и вздохнет и поглядит хорошо так не погано а тепло аж горячо сердцу сделатса и щас горячо когда пишу. А ты как назло ничево не писал што ты там делал ума ни приложу работа работой а остальное время пьянствовал што ли. И вот этот-та и понял мужик што семьи тут нету или просто уж я так ему понравилас. Вить мужики как: им свобода дана вот они и петушатса а мы им голову на грудь приклоням потому што женщына всегды полюбит тово кто за ней бежит да хвост распускат. Но не в том тут дело было, я уж из тех возрастов вышла штоп на ухаживанье клевать. А попросту полюбил миня человек ну и я Васяточка я грешница так и казни миня я тоже. В прочем все думаю голову старую ломаю гдеж тут грех особый ну полюбили двое людей друг друга и што им делать-та прикажеш вить Васенька любовь она всегды святая так я думаю. Это только когды без любви это грех. А если любовь нет, не