Волоса — наподобье пакли
Ребра гнулись — ломкие спицы —
Да под ребрами под мужскими
О как тяжко же становиться
Бабой — чтоб носить это имя
О как больно
как это больно
Эту боль рассказать — не хватит
Ни столицы первопрестольной
Ни железной прогнутой кровати
Я закрыла простынку телом
Чтобы он не узнал не понял
Что сермяжницу
захотел он
За парчовой царицей в погоне
Он не понял Назвал меня шлюхой
Только скучной очень плохою
Он сказал Твое тело глухо
Ты навек пребудешь глухою
Нет в тебе изюминки этой
Той что всех мужиков щекочет
Нет того медового света
Что испить до дна всякий хочет
И пошел ремень заправляя
Громыхая мелочью медной
А я думала что умираю
И упала на пол паркетный
Мы его мастикой натерли
Запах был гадюшный и сладкий
И схватил он меня за горло
Запах этот —
мертвейшей хваткой
И лежала всю ночь под дверью
Голяком
мертвяком
распилом
Дровяным
убитою зверью
Ржавым заступом
близ могилы
Заступись заступником
кто-то
Никого Пустынна общага
Вот какая это работа
Вот какая это отвага
Вот как бабами становяся
На паркетах пищим по-птичьи
А потом — от холопа да князя
Озираем державу мужичью
А потом
Что потом мы знаем
Мы — царицами
прем по свету
А ночьми
от боли рыдаем
Оттого что нежности —
нету
Я снимаю сережки — последнюю эту преграду,
Что меня от тебя заслоняет — как пламя, как крик…
Мы позор свой забудем. Так было — а значит, так надо.
Я пока не старуха, а значит, и ты не старик.
Повторим мы любовь — так пружину, прижатую туго,
Повторяют часы, нами сданные в металлолом…
Вот и выхода нет из постылого зимнего круга.
Но зима не вовне — изнутри. Мы — в жилье нежилом.
И пускай все обман — не прилепится к мужу супруга! —
И пускай одиночество яростью тел не избыть —
Мы лежим и дрожим, прижимаясь в горячке друг к другу,
Ибо Эроса нет, а осталось лишь горе — любить!
И когда мы спаялись в ночи раскаленным металлом,
И навис надо мной ты холодной планетой лица, —
Поняла: нам, веселым, нагим, горя этого — мало,
Чтобы телом сказать песнь Давида
и ужас конца.
Снова лифт.
Душа болит
Вниз. А сердце — вверх летит.
Камнем вниз — а сердце — вверх!
На площадке — яркий смех.
Я спугнула их. Они
Целовались яростно!
…О, спаси и сохрани —
Губ девичьих ягоды…
Корневища рук мужских.
И подснежник платья.
Ширь разлива — свет реки —
Крепкого объятья.
«Это — Вечная Весна!..»
«Молодежь-то — дурит…»
А старуха — одна —
Близ подъезда курит.
Резко глянет на меня.
Качнусь, как бы спьяну.
После дыма да огня
Я — тобою стану.
Огни увидать на небе. Платье через голову скинуть.
Ощутить перечное, сладкое жжение чрева.
Аметисты тяжелые из нежных розовых мочек вынуть.
Погладить ладонью грудь — справа и слева.
Пусть мужик подойдет. Я над ним нынче — царица.
Пусть встанет на колени. Поцелует меня в подреберье.
Пусть сойдутся в духоте спальни наши румяные лица.
Пусть отворятся все наши заколоченные накрест двери.
Выгнусь к нему расписной, коромысловой дугою!
Он меня на узловатые, сухие ветви рук — подхватит…
Ощутить это первое и последнее счастье — быть нагою
Вместе с желанным — на дубовой широкой кровати!
…Да что ты, душа моя, плачешь!..
Ты ж еще не улетаешь
Туда, откуда будешь
с тоскою глядеть на Землю,
Ты еще мое грешное тело любовью пытаешь,
Я ж — еще прощаю тебя и приемлю!
Опомнись!.. Не плачь!.. Ты еще живешь
в этом горячем теле,
В этом теле моем, красивом, нищем и грешном…
О, уже некрасивом, —
вон, вон зеркало над постелью!..
О, уже суглобом, сморщенном, безгрешном,
безбрежном…
О, в этом мало рожавшем,
под душем — гладком, давно постылом,
Украшаемом сотней ярких пустых побрякушек,
О, в этом теле моем,
еще кому-то — милом,
Живешь еще, — и к тебе тянутся чужие — родные — души!
Ну что же! Придите!
Я вся так полна любовью —
Душа моя еще не ушла из бродячего тела,
она еще здесь, с вами…
Но час настанет —
и встанет она у изголовья,
Как над упавшим ниц в пустыне — в полнеба —
пламя.
Мрак черным орлом — крылами! — обнял меня.
Когти звездные глубко вонзил…
Вот я — нищенка. Стол — без хлеба. Стекло — без огня.
Башмаки — на распыл.
Ту обувку, что сдергивал жадно — пальчики-пяточки мне целовал!.. —
В огонь, на разжиг…
И дырявый кошель грош серебряный — весь промотал,
До копеечки, в крик.
Гляну: щиколки — в жутких опорках… Ах Боже Ты мой,
Я ли?! — в тряпках, что стыд
Изукрасил заплатой… — А помнишь — зимой
По дороге, что хлестко блестит
Войском копий-алмазов! Где уши — залепят гудки
Саблезубых машин! —
Ты за мною бежал, криком — кровью мужичьей тоски —
Истекая меж сдвинутых льдин
Многооких, чудовищных зданий, торосов-громад,
Меж сгоревших дворцогв, —
А царица твоя в шали яростной шла — в ярких розах до пят,
В звездах синих песцов,
В чернобурых, густых, годуновских мехах,
В продубленных — насквозь!..
…Локоть голодом, черною коркой — пропах.
Не загину: авось.
Дл Лопаты Времен я пребуду: горчайший навоз.
Для колес лягу: грязь.
Скомкай платом меня, о Господь, для чужих диких слез! —
От своих — лишь смеясь,
Отряхнусь…
Ночь черна. Пьяней самогона-вина.
Деготь, сажа и мед.
Себя судоргой: хвать! Когтем цапну: одна?!..
Да: камень и лед.
И, сыта маятой, что молча спеку во печи
Нездешних времен,
Я пред зеркалом — в зубы кулак: о, молчи
О том, что и он…
…о том, что и ты —
в пироге нищеты! —
Начинка, кисляк…
…о том, что пронзительней нет под Луной красоты,
Когда мы — вот так —
Во мраке больничной каморы —
речной, перловичный плеск простыней —
Печати сургучной тьмы —
Рты пьются ртами — плечи ярче огней —
В них стылые лица купаем мы —
В горящих щеках и белках!
В ладонях, грудях, животах!
О мир, Брат Меньшой!
Ты в нас — внутри! А снаружи — лишь пламень и прах,
Где тело сгорает — душой!
Где лишь угольки в сивой, мертвой золе
От нас от двоих, —
Крестом обозначь любовь на великой земле
Несчастных, святых,
Двух голых дитят,
двух слепых, скулящих кутят,
Двух царственных чад, —
Эх, милые, глупые, нету дороги назад!
Лишь цепи гремят.
Лишь тянет конвойный вам черствый горбыль.
Лишь похлебки вонючей дадут —
Снеговой, дымовой. Лишь подушкой под щеку — пыль.
Молитва: о, не убьют…
Да, кандальные, злые! Нищие — да!
Каторжане, юроды, сарынь!
…Это мы сверкали под солнцем любви — города.
Это мы под ветром любви шумели — полынь.
Это мы сплелись — не в чуланной карболовой тьме,
Где халаты драные, миски, лампы, шприцы,
А во храме, что ярко горит — сапфиром! — в суме
Черной ночи, где пламенны звезд мохнатых венцы!
И по медному телу, пылая, масло пота течет,
Драгоценное мирро: губами и пей, и ешь, —
И сладчайшие: лоб, колени, грудь и живот —
Есть для смертного мира — зиянье, прореха, брешь
Во бессмертие.
Руку мне поклал на хребет —
На крестец — и жесточе притиснул к себе, прижал.
Ты не плачь, мой кандальник, страдальник.
В Индии храм Кандария есть.
Там тысячи лет
Мы все так же стоим: сверкающий ты кинжал,
Драгоценные ножны я, изукрашенные бирюзой.
…Изукрашенные чернью, смолью, ржою и лжой,
Вдосталь политые дождями,
усыпанные звездой и слезой,
Две живых, дрожащих ноги,
раздвинутых пред твоею душой.
Да, не царица. Господи, прости.
Да, не царица.
И фартук — масленный. И было из горсти
Наесться и напиться.
А мир — жестокий, многотрубный смрад
Над сараюшкой.
И в том бараке всякий смерд был рад
Чекушке и горбушке.
Бывала рада я… Чему? Кому?!