Издохла жалость
Кощенкой драной. К милому — в тюрьму
Я наряжалась:
Пред мыльным зеркалом, в испарине — серьгу,
Ушанку-шапку:
Лиса убитая!.. — и живо, на бегу
Скидая тапки,
Сухие лытки всунуть в раструбы тепла,
Слепого жара… —
О, как в тех катанках я Ангарой текла,
К тебе бежала!
О, как те валенки впечатывали след
В слепящий иней,
В снег золотой и наст, от горя сед,
И в густо-синий
Сугроб перед тюрьмой, где плакал ты,
Вцепясь в решетки, —
Глянь, я внизу!.. А там, за мной — кресты
И купол кроткий!..
А там, за мной, — горит широкий мир
Сребряным блюдом!
И Солнца сладко яблоко! Вот пир —
Я в нем пребуду
Хозяйкой ли, прислугой — все одно!
Убил?! Замучил?!.. —
Я хлеб тебе сую через окно —
Звездой падучей!
Ни палачей, ни жертв, ни судей нет.
Мы — дети Божьи.
К тебе по блюду я качусь — багрян-ранет:
По бездорожью
Острожному, по саблям голых пихт,
По свадебным увалам,
По льдяным кораблям, где штурман зябко спит
У мертвого штурвала,
По мощным сионым круглых, пламенных снегов
Из зимней печи, —
Мокра, как мышь, под шубой на бегу, — к тебе, Любовь,
К тебе, далече!
К тебе!.. — и наплечать — не дожила.
Не добежала.
В дырявых катанках близ царского стола
Мешком упала.
А мир сверкает!.. блюда новые несут
И серебра и злата!.. —
А я лежу ничком, и слезы все текут,
Как у солдата,
Когда в окопе он… — и, валенки мои,
Мои зверятки… —
Заштопать, залатать… — и снова — до Любви:
Марш — без оглядки —
Через дымы, чрез духовитый смог,
Через гранит тюремной кладки —
Чтоб напоследок, у острога, одинок,
Меня узрел ты на снегу… — вперед, зверятки…
Этот мир — чахлый призрак. Бесплотный, костлявый.
Люди, чуть съединившись, опять разрывают уста.
И бегут, будто в астме дыша, и спеша — Боже правый! —
Во бензины автобусов, на поезда…
Вот и ты убегаешь. И пальто твое я проклинаю,
Потому что не руки вдеваешь в него, а такую тоску,
Что страданья больней, чем прощанье, я в мире не знаю,
Хоть прощаться привыкли на бабьем, на рабьем веку!
И бежишь. И бегу.
И от нас только запах остался —
Вкруг меня — запах краски,
Вкруг тебя — запах модных дурацких духов…
Эх ты, призрачный мир!
Под завязки любовью уже напитался.
Мало всех — прогоревших, истлевших — людских потрохов?!..
Но, во смоге вонючем спеша на сиротский, на поздний автобус,
Шаря семечки мелочи,
Ртом в чеканку морозных узоров дыша,
Будем помнить: разлука — то мука во имя Живого, Святого,
Что не вымолвит куце, корежась, живая, немая душа.
Реквием для отца среди ненаписанных картин
Алмазоносной, хрусткой, грозной печью
Горят снега вокруг того жилья…
Наедине с тобой, с родимой речью —
О мой отец, дочь блудная твоя.
Там, на погосте с луковицей яркой, —
Лишь доски да прогорклая земля…
Ты дал мне жизнь и живопись — подарком:
Сухим огнем, когда вокруг — зима.
Давились резко краски на палитру.
И Космос бил в дегтярное окно.
Бутылка… чайник — бронзовою митрой…
То натюрморт, любимый мной давно…
О, Господи!.. Что светопреставленье,
Когда, вдыхая кислый перегар,
Глядела я, как спал ты в ослепленье
Ребячьих слез, идущих, как пожар?!..
А мать, застлав убогие постели
И подсчитав святые пятаки,
С твоих картин стирала пыль фланелью,
И пальцы жгли ей яркие мазки!
Ты спал среди картин, своих зверяток,
Своих любовниц, пасынков своих,
И сон, как жизнь, и длинен был, и краток,
И радостен, как в голод — нищий жмых,
И страшен, как немецкая торпеда,
Как ледовитый, Северный, морской
Твой путь, когда вся живопись — Победа,
А вся любовь — под палубной доской!..
Малярство корабельное! Мытарство
Пожизненное! Денег снова нет
На краски…
Спи. Придет иное царство.
Иной с картин твоих пробрызнет свет.
И я стою. Мне холодно. Мне кротко.
Со стен лучатся зарева картин.
Ледок стакана. Сохлая селедка.
Такой, как ты, художник — лишь один.
И детство я свое благословляю.
И сон твой окаянный берегу.
Тобой ненамалеванного Рая,
Прости, намалевать я не смогу…
Но — попытаюсь! Все же попытаюсь
Холсты, что не закрашены тобой,
Сама — замазать…
И в гордыне каюсь,
Что кисть — мой меч.
Что долог будет бой.
Я вижу их в той комнате холодной,
За той квадратной льдиною стола:
Художник, вусмерть пьяный, и голодный
Натурщик, — а меж них и я была.
Натурщик был в тельняшке. А художник,
С потрескавшейся верхнею губой,
И в реабилитации — острожник,
Во лживом мире был самим собой.
Брал сельдь руками. Песню пел. И смелость
Имел — щедра босяцкая братва —
Все раздавать, что за душой имелось:
Сожженный смех и жесткие слова.
Натурщик мрачно, будто под прицелом,
Сурово, скупо, молча пил и ел,
Как будто был один на свете белом —
Вне голода и насыщенья тел.
Свеча в консервной банке оплывала
И капала на рассеченный лук.
И я, и я меж ними побывала.
И я глядела в жилы желтых рук.
И я глядела в желваки на скулах.
И скатерть я в косички заплела…
Морозным ветром из-под двери дуло.
Дрожал пиджак на ветхой спинке стула.
Звезда в окно глядела белым дулом.
…И я — дите — в ногах у них уснула.
…И я меж них в сем мире побыла.
Идет горящими ступнями
По снегу, ржавому, как пытка, —
Между фонарными огнями,
Между бетонного избытка.
Какое гордое проклятье —
Дух снеди из сожженной сумки.
На штопанное наспех платье
Слетает снег вторые сутки.
Кого растишь,
какое чадо?..
Кто вымахает — Ирод дюжий
Или родоначальник стада,
В пустыне павшего от стужи?
Но знаешь (матери — всезнайки),
Какая дерева порода
Пойдет на Крест,
и что за байки
Пойдут средь темного народа,
Когда Распятье мощно, грозно
Раскинется чертополохом
Над смогом полночи морозной,
Над нашим выдохом и вдохом.
Лицо порезано
ножами Времени.
Власы посыпаны
крутою солью.
Спина горбатая —
тяжеле бремени.
Не разрешиться
живою болью.
Та боль — утробная.
Та боль — расейская.
Стоит старик
огромным заревом
Над забайкальскою,
над енисейскою,
Над вычегодскою
земною заметью.
Стоит старик!
Спина горбатая.
Власы — серебряны.
Глаза — раскрытые.
А перед ним —
вся жизнь проклятая,
Вся упованная,
непозабытая.
Все стуки заполночь.
Котомки рваные.
Репейник проволок.
Кирпич размолотый.
Глаза и волосы —
уже стеклянные —
Друзей, во рву ночном
лежащих — золотом.
Раскинешь крылья ты —
а под лопатками —
Под старым ватником —
одно сияние…
В кармане — сахар:
собакам — сладкое.
Живому требуется
подаяние.
И в чахлом ватнике,
через подъезда вонь,
Ты сторожить идешь
страну огромную —
Гудки фабричные
над белой головой,
Да речи тронные,
да мысли темные,
Да магазинные
врата дурманные,
Да лица липкие —
сытее сытого,
Да хлебы ржавые
да деревянные,
Талоны, голодом
насквозь пробитые,
Да бары, доверху
набиты молодью —
Как в бочке сельдяной!.. —
да в тряпках радужных,
Да гул очередей,
где потно — походя —
О наших мертвых,
о наших раненых,
О наших храмах, где —
склады картофеля,
О наших залах, где —
кумач молитвенный!
О нашей правде, что —
давно растоптана,
Но все живет —
в петле,
в грязи,
под бритвою…
И сам, пацан еще
с седыми нитями,
Горбатясь, он глядит —
глядит в суть самую…
Пророк, восстань и виждь!
Тобой хранимые.
Перед вершиною
И перед ямою.
Омоюсь, очищусь от скверны…
Холодная эта вода…
Я встану нагая — наверно,
Отныне и навсегда.
Я вспыхну, как жадное пламя.
Ни плеч. Ни волос. Ни руки.
Лишь тела тяжелое знамя —