На мертвых миров сквозняки.
Меня приравняли вы к блуду,
К корыту, к лохани, к печи…
А я приравню себя — к чуду.
К купанью в осенней ночи.
Я выйду на берег песчаный.
Мне Волга стопу захлестнет.
Встречай же купанье Сусанны,
Катящийся с Севера лед!
Вся в кашле от дезактиваций,
В пыли от пустого пути,
Хочу в Чистоте искупаться,
Хочу в Тишину низойти.
Качает осеннюю пристань
Мазутная наша волна.
О тело, на холоде выстынь!
Душа, поднимися со дна!
Из тьмы забубенных бараков.
Из плесени овощебаз.
Из ветхого зимнего мрака,
Где Космос целует лабаз.
Из семечек в давке вокзальной.
Из мата на школьной стене.
Из жизни немой и печальной,
Как жемчуг на илистом дне.
Вхожу в Чистоту! Очищаюсь!
Безродную дочерь прими,
Природа! Тобой причащаюсь,
Текущей в грязи меж людьми!
Фабричная девка, Сусанна,
Красотка с тусовки да пьянь, —
Зачем тебе эта Осанна
Над Волгой в осеннюю рань?!
Зачем тебе эта церквушка
И фреска, где ты себя зришь,
Где свечки, старухи и дущно,
И бедно, и счастливо лишь?!..
Зачем тебе певчие звуки
Из мятной мерцающей мглы —
Тебе, чьи замараны руки
То зельем, то метой иглы?!
Но я не хочу больше грязи.
Мир ополоумел, зачах.
Не стать мне потиром для князя
И гривной на хрупких плечах.
Молитвой единственной стало —
Отмыться от песи, парши,
Чтоб тело пречистым предстало
Пред лютым сверканьем души.
Да жить нам осталось недолго.
Вон, вон они, старцы, идут.
С речами о будущем долге
И верою в праведный труд.
И стрежень твой будет калечить
Цветной керосин и мазут.
И клены зажгут свои свечи!
Дымы к облакам поползут!
И буду стоять я, нагая,
Над черной безумной рекой,
Себя, как свечу, возжигая
Над смоговой смертной тоской!
И снег будет с неба валиться
На съеденный ржавчиной лед.
И малая чистая птица
В чаду над мною пройдет.
Рубаха распахнута. Крестик в ключице.
За верою модно поволочиться.
За верою — ярко, за верою — громко…
Вместо цепочки — от сумки тесемка.
В глазах синих — ясно и пусто.
Где-то — цитата из Златоуста
Запомнена напрочь, повторена гордо…
Тесемка врезается в тощее горло…
А снег его крестит, мороз его дарит,
А люди в автобусах ноги давят,
А жизнь — неиспытанна, неизреченна —
Неверьем, неверьем гудит обреченно —
И в лица в пустые в пустых магазинах,
И в брань площадную, и в сипы ьензина,
В горелую снедь лилипутьих столовых,
В истертую решку печатного слова!
Лишь в эти снега, что легли на века
На нищую землю подобьем платка,
Да в то, как целуют любимых без меры —
Вся вольная вера.
Вся нищая вера.
Тяжелые ладони — на розовом шелку.
Мокрая прядь прилипла к виску.
Из-под юбки — стоптанный каблук.
Вечного взгляда смертный ультразвук.
Какие там наряды! — дощатая зима.
Какие там парады! — сибирская тьма,
Концерт в Ербогачене, где к минус сорока
Протянута сосновая колючая рука.
Там дочка-пианистка играет певцам —
Мальчишкам голосистым, охрипшим отцам,
Влюбляется, рыдает — опухшее лицо…
В бане роняет дареное кольцо…
И снова самолеты, и снова поезда,
И мыкается дочерь — незнамо, куда…
Ах ты, портрет негодный, парадный ты портрет!
Ни в памяти народной. Ни в замети лет…
И вот лицо рисует суровая кисть.
Ивот рисует руки угрюмая жизнь.
И вот рисует сердце мое отец седой —
Посмертною морщиной, глубокой бороздой.
И вот я на портрете — вся в золоте сижу!
На жизнь свою нынешнюю — из завтра гляжу!
Глазами, намалеванными резко — в пол-лица —
Гляжу на плач Начала.
И на звезду Конца.
«…и опять этот сон. Хватаю кисть и малюю —
Лоб в колючем венце, ребра, торчащие железно,
Ткань вокруг бедер и кровь настоящую, живую,
Струящуюся по запястьям и ступням бестелесным…
Ох ты, человек мой, ох, тело мое родное, —
Как же тебя они мучают, как же тебя пытают!
Вот была бы я, милый,
твоею земной женою —
Перегрызла бы глотки мучителям,
даром что не святая!..»
«Тише, дочь, тише… Хорошо, что ты плакать можешь.
Погляди-ка, как я Его написал:
голого, худого, седого,
С изогнутой кочергой ключицей,
с гусиной кожей,
Зубы гнилые в слепой улыбке показывающим бредово…
Вот Он жил-жил на свете, да всю жизнь и прожил.
И вроде бы Смерть сейчас для Него — благо!
А погляди-ка: в какой зимородковой, голубиной дрожи
Он на Кресте за жизнь хватается, бедолага…
Ох, дочка! Он знает все!
Знает, что воскреснет!
Что Его именем будут сжигать и вешать!
Что о Нем под куполами будут петь лучистые песни,
Что Ему будут молиться все —
и кто чист, и кто грешен…
Но сейчас-то, сейчас!
Больно рукам распятым!
Больно ногам пробитым!
Больно пронзенным ребрам!
И последние секунды живет Он
в этом мире проклятом,
И молится, чтоб еще секунду пожить
в этом мире недобром!
И жилы вздуваются:
это реки ломают льды.
И глаза закатываются:
это гаснут двойные звезды.
И солдат в заржавелом шлеме тянет на копье Ему губку —
глоток воды!
Это Божья милость!
А Он умирает, как человек —
мучительно, грозно и просто.»
И пламя черное! И гром!
Наш мир обрушился! И кровли
Стекали жидким серебром,
Потоками орущей крови!
Поняв, что драгоценна жизнь,
Забыв все золото — во Имя… —
Бежали все, чтобы спастись!
И я бежала вместе с ними.
Таща корзины и детей,
Крестясь, безумствуя и плача,
Бежала вдаль толпа людей
По тверди высохшей, горячей.
И в этом колыханье душ,
Что смерть и ночь огнем хлестала, —
«… наш дом горит!..» — мне крикнул муж…
Я бросила бежать. Я стала.
И, в потный маленький кулак
Зажав навеки ожерелье,
Я оглянулась! Посмотрела!
Да, это в самом деле так!
Я больше чуда не ждала.
Я просто знала: нету чуда.
И обняла меня остуда
И прямо к сердцу подошла.
И, каменея от любви,
И, ничего уже не слыша,
Я подняла глаза свои
От гибели — туда, превыше.
Это тысячу раз приходило во сне.
Площадь. Черная грязь костоломных снегов.
Лязги выстрелов. Рваное небо в огне.
И костры наподобье кровавых стогов.
На снегу, близко лавки, где надпись: «МЪХА»,
В кровянистых сполохах голодных костров,
В мире, вывернувшем все свои потроха
Под ножами планет, под штыками ветров, —
В дольнем мире, где пахнет карболкой и вшой,
И засохшим бинтом, и ружейною ржой, —
Тело тощей Старухи прощалось с душой,
Навзничь кинуто за баррикадной межой.
Поддергайчик залатан. Рубаха горит
Рваной раной — в иссохшей груди земляной.
Ангел снега, над нею рыдая, парит.
Над костром — мат солдатский, посконный, хмельной.
И рубахи поверх ярко выбился крест.
И по снегу — звенящие пряди волос.
Кашель, ругань и хохот, и холод окрест.
Это прошлое с будущим вдруг обнялось.
А Старуха лежала — чугунна, мертва.
Так огромна, как только огромна земля.
Так права — только смерть так бесцельно права.
И снега проходили над нею, пыля.
И под пулями, меж заревой солдатни,
Меж гуденья косматых площадных огней
К ней метнулась Девчонка:
— Спаси! Сохрани… —
И, рыданьем давясь, наклонилась над ней.
А Девчонка та — в лагерной робе была.
Выживала на клейком блокадном пайке.
И косынка ей красная лоб обвила.
И трофейный наган бился в нежной руке.
А у Девочки той стыл высокий живот
На густом, будто мед, сквозняке мировом…
И шептала Девчонка:
— Робенок помрет… —
И мечтала о нем — о живом! О живом!
Через звездную кожу ее живота —