Гадай, актерка, в Новый Год!
Не свечки — а глаза сыновьи…
Огонь идет из рода в род —
Над панихидой и любовью.
И, приходя в наш утлый дом,
Кричала ты стихи, как чудо, —
И восхищалась я трудом,
Что грызть насущной коркой — буду…
Ох, Господи!..
Да сколько их —
Под этой елкою смолистой —
Веселых, старых, молодых,
В кораллах, янтарях, монистах,
В стекляшках, коим грош цена,
В заляпанных вином рубахах —
Ох, Господи, да жизнь — одна,
И несть ни бремени, ни страха…
Куда вы, гости?! О, не все
Принесено из грязной кухни!..
И чье заплакано лицо,
И чьи глаза уже потухли?!..
А вот еще — картошка фри!..
А вот салат — сама крошила!..
(А бьется лишь: «О, не умри…
О, сделай, чтоб навеки — Было…»)
Глядите, — я сама пекла…
А я и печь-то — не умею…
Куда же вы — из-за стола?!
Лечу наперерез, немею,
Хватаю за руки, ору:
Еще и третий чай не пили!..
Крыльцо. Под шубой на ветру:
Мы были. Были. Были. Были.
Я весь завернулся в плохое тряпье.
Оглобля — рука… Я — телега…
А купол стоит, как страданье мое,
Над Вологдой синего снега!
Художник, спасибо, узрел ты меня,
Жующего скудную пищу
Под этим венцом золотого огня,
На этой земле полунищей.
С огромным таким, несуразным горбом,
В фуфаечке латанной, драной —
Неужто зайду я в рабочий альбом
Вот так, наудачу да спьяну?..
А Вологда наша — кресты-купола!..
Жар масла от луковиц брызнет:
Что, малый калека, — а наша взяла
Любви, и веселья, и жизни!..
Художник, спасибо! Я просто горбун,
А ты — ну, я вижу, ты можешь.
Гляжу на рисунок — идет колотун
И сердце — морозом — до дрожи.
Я много чего бы тебе рассказал…
Да смолоду выучил сам ты:
Деревня и голод, барак и вокзал,
Тюряги, штрафные, десанты…
А Вологда стынет седой белизной,
Пылает очьми-куполами!..
И горб мой, гляди-ка, встает надо мной —
Сияньем, похожим на пламя…
Я эту часовню весь век стерегу:
Здесь овощ хранит государство…
А небо — река!.. А на том берегу —
Иное, счастливое царство…
А люди идут, говорят как поют,
Ругаются страшно и зыбко…
А Страшный — малеванный — сбудется Суд,
И сбудется Божья улыбка —
Над миром, где бьют по коврам на снегу,
Где птичьего — искры! — помета,
Где вкусно махорку свою подожгу
Для мыслей большого полета…
И так затянусь… И так ввысь полечу…
Поежусь в фуфаечке драной…
Художник… затепли во храме свечу
За все мои рваные раны…
Огромной рыбой под Луною — Волга:
Как розовая кровь и серебро!
Бери же сеть да ставь!.. Уже недолго —
Вот все твое добро:
Дегтярная смола ветхозаветной лодки,
Тугая, ржавая волна —
И женский лик Луны, глядящий кротко
С посмертного, пылающего дна…
Ловись же, рыба! Ты — еда людская.
Скрипи, уключина! Ты старая уже.
Ох, Господи, — рыбачка я плохая,
Но в честь отца, с его огнем в душе,
Так помня тех лещей, язей, что ты,
с крючка снимая,
Бросал в корзину в деньгах чешуи, —
Ты молодой, ты, маму обнимая,
Ей шепчешь на ухо секреты: о любви… —
Так в полный рост встаю я в старой лодке.
Клев бешеный. Не успеваю снять:
Река — рыбалка — слезы — смех короткий —
Пацанка на корме — невеста — мать —
Рыдающая на отцовом гробе —
И снова — в плоскодонке — на заре —
Старуха в пахнущей лещами робе.
И рыба в серебре.
И космы в серебре.
Хоронили отца. Он художником был.
Гроб стоял средь подрамников, запахов лака —
Средь всего, чем дышал он и что он любил,
Где меж красок кутил, где скулил, как собака.
Подходили прощаться. И ложью речей,
Как водою студеной, его омывали…
Он с улыбкой лежал. Он уже был ничей.
Он не слышал, чьи губы его целовали.
Гордо с мамой сидели мы в черных платках.
Из-под траура — щеки: тяжелое пламя.
И отец, как ребенок, у нас на руках
Тихо спал, улыбаясь, не зная, что с нами…
Нет, он знал! Говорила я с ним как во сне,
Как в болезни, когда, лишь питьем исцелимый,
Все хрипит человек: — Ты со мной, ты во мне, —
И, совсем уже тихо: — Ты слышишь, любимый?..
А потом подошли восемь рослых мужчин,
Красный гроб вознесли и на плечи взвалили.
И поплыл мой отец между ярких картин —
Будто факел чадящий во тьме запалили.
Его вынесли в снег, в старый фондовский двор.
И, как в колокол, резкий рыдающий ветер
В медь трубы ударял!
И валторновый хор
Так фальшивил,
что жить не хотелось на свете.
…Прости, прости же, дочь. Ты положила
Туда — с собой — бутылку да икону…
И вот лечу, лечу по небосклону
И плачу надо всем, что раньше было.
И больше до тебя не достучаться.
А лишь когда бредешь дорогой зимней
В дубленочке, вовек неизносимой, —
Метелью пьяной близ тебя качаться.
Я вижу все: как входишь в магазины
И нищую еду кладешь рукою
В железную и грязную корзину,
Плывя людскою гулкою рекою.
Я вижу все — как бьет отравный ветер
Тебя, когда идешь ты узкой грудью
Насупротив такого зла на свете,
Что легче камнем стынуть на распутье.
Я вижу, как — осанистей царицы —
Ты входишь в пахнущие потом залы
Золотоглавой, смоговой столицы,
Которой всех поэтов было мало!
Но слышу голос твой — браваду улиц,
Кипение вокзалов, вой надгробий —
Когда гудишь стихами, чуть сутулясь,
Ты, в материнской спавшая утробе!
О дочь моя! Да ты и не святая.
Клади кирпич. Накладывай замазку.
Пускай, немой, я над землей летаю —
А ты — мои голосовые связки.
Так спой же то, что мы с тобой не спели:
Про бубен Солнца и сапфиры снега,
Про вдовьи просоленные постели,
Про пьяного солдатика-калеку,
Про птиц, что выпьют небеса из лужи,
Пока клянем мы землю в жажде дикой,
Про рубщиков на рынке — и про стужу,
Где скулы девки вспыхнули клубникой,
Про поезда — верблюжьи одеяла
Повытерлись на жестких утлых полках! —
Про то, как жить осталось очень очень мало
В крутой пурге, — а ждать уже недолго, —
Про то, как вольно я летаю всюду,
Бесплотный, лучезарный и счастливый, —
Но горя моего я не забуду,
И слез, и поцелуев торопливых!
Твоих болезней, скарлатин и корей.
Глаз матери над выпитым стаканом.
Земного, кровяного, злого горя,
Что никогда не станет бездыханным.
И в небесах пустых навек со мною
Искромсанная тем ножом холстина
И мать твоя
над рюмкой ледяною,
Когда она мне все грехи простила.
И только грех один…
Франция. Фреска
Вода — изумрудом и зимородком,
И длинной селедкой — ронская лодка,
И дымной корзиной — луарская барка.
Парижу в горжетке Сены — ох, жарко.
В камине камня трещит полено —
Пылает церковь святой Мадлены,
Швыряет искры в ночку святую…
Париж! Дай, я Тебя поцелую.
Я всю-то жизнешку к Тебе — полями:
Где пули-дуры, где память-пламя,
Полями — тачанок, таганок, гражданок,
Где с купола — жаворонок-подранок…
Бегу! — прошита судьбой навылет:
Нет, Время надвое не перепилит!
Рубаха — в клочья?!.. — осталась кожа
Да крестик меж ребер — души дороже…
Бегу к Тебе — по России сирой,
Где вороном штопаны черные дыры,
Где голод на голоде восседает,
А плетью злаченою погоняет!
Ты весь — бирюза меж моих ладоней.
Сгорела я за Тобой в погоне.
И вот Ты у ног, унизан дождями,
Как будто халдейскими — Бог!.. — перстнями…
А я и не знаю — что делать девке?
Забыла русские все припевки.
Лежишь, в мехах дымов, подо мною?! —
Валюсь Тебе в ноги — сковородою —
Где в стынь — расстегаи, блины, форели!
Где реки — в бараньих шкурах метелей!
А елки!..а зубья кровавых башен!..
Париж, наш призрак велик и страшен,
Наш призрак — выткан по плащанице
Снегов — кровоточащей багряницей:
На рельсах, скрепленных звездой падучей,
Мужик — лоб во проволоке колючей…
И ноги льдяны!