Они плывут. Они несут
На крыльях — адский запах крови.
И мой курок наизготове,
И нож наточен. Страшный Суд
Пребудет. Я у изголовья
Огонь поставлю. Сколь минут
Горит простая плошка с жиром?..
Да, Господи, любовью живы.
А холод!.. — будто бы везут
В огромных розвальнях, в ночи,
Старуху, сходную с звездою.
Мир стылый и пустой. Молчи.
Молись и плачь. И Бог с тобою.
И он, зловещий, как февраль
В Москве, — гудением поземки —
Над сном морским, солено-ломким —
Над смертью корабля в обломках —
Над чашкой с тульскою каемкой:
Ее разбить душе не жаль —
Безумым, волчьим воем, громким,
Голодный Серафим: Мистраль.
Он надо всем. Он надо всеми.
В ладонь уронен мокрый лоб
И проклято земное время —
Родильный одр, метельный гроб.
Вся Франция — един сугроб,
И Русь моя — един сугроб,
Земного живота беремя,
Довременный Господень боб.
И Тот, кто живших не осудит, —
Живущих за руку возьмет
И по водам их поведет
Туда, где звезды сердце студят,
Струя над миром древний лед,
И где Мистраль один ревет,
И где Мистраль один пребудет.
Руку разрежу — и кровью тяжелой
Склею каждый осколок малый
Витража.
Это я — у Престола,
Это я — у Креста стояла.
Сводит ступни и ладони-крючья
Снег мой юродивый, снег блаженный.
Снег на чужбине — синий, священный!
Лоб окровавлен вьюгой колючей.
«ЖИЛ-БЫЛ ВО ХРАНЦЫИ КОРОЛЬ МОЛОДОЙ,
ИМЕЛ ЖАНУ-КРАСАВИЦУ ДА ДВОХ ДОЧЕРЕЙ.
ОДНА БЫЛА КРАСАВИЦА — ШТО ЦАРСКАЯ ДОЧЬ!
ДРУГАЯ — СМУГЛЯВИЦА: ШТО ТЕМНАЯ НОЧЬ».
Песня из горла на снег струится.
Сижу на снегу. Ноги поджала.
Крылья подбили залетной птице.
А горя мало. А неба мало!
Ширше крестись на храм Иоанна.
Бешеней руку вздымай, босячка!
Голой да русской да кошке драной
Грош да сухарь — Господня подачка.
Я — анфилад оснеженных житель.
Хлеб ем со снегом и со слезами.
…Жил-был во Хранцыи Иоанн-Креститель
С длинными волосами,
с голубыми глазами.
Он сходил с витража. Весь искрился.
Совал мне кусок зачерствелой пиццы.
Он на снег крестился. Снегом умылся.
Сел на снег рядом со мною, птицей.
— Клюй ты, клюй, ты моя родная!
Склюй все крохи огня, все свечи.
Я во Хранцыи молитву рыдаю
За твои лебединые плечи.
Весь я разбился в осколки, Креститель.
Хлеб свой доем да пойду далече.
Я для тебя, чухонка, — родитель.
Я для людей — Иоанн Предтеча.
Прости, богат храм мой!..
…Рука в снегу.
Кроху — губами взять не могу.
Была я — красавица, что царская дочь.
Да оловом плавится
Последняя ночь.
Грачи вопят. Мне росписи кусок
Закончить. Закурить. Заплакать.
Я знаю: мир неслыханно жесток.
Сожжет, как в печке ветхий лапоть.
Чужбины звон. Он уши застит мне.
Я с красками имею дело,
А чудится: палитра вся в огне,
А гарью сердце пропотело.
Худые ребра — гусли всех ветров —
Обуглясь под юродской плащаницей,
Вдохнули век. Парижа дикий кров
Над теменем — бескрылой голубицей.
Ковчег плывет от мира до войны.
Потуже запахну монашью тряпку.
Мне, малеванке, кисточки нужны
Да беличьи хвосты и лапки.
Середь Парижа распишу я дом —
Водой разливной да землей мерзлотной.
Я суриком сожгу Гоморру и Содом,
В три дня воздвгну храм бесплотный.
Мой гордый храм, в котором кровь отца,
Крик матери, кострище синей вьюги
Да ледоход застылого лица —
В избеленном известкой, бедном круге.
Пускай сей храм взорвут, убьют стократ.
Истлеет костяная кладка.
Воскресну — и вернусь назад
В палькто на нищенской подкладке.
Монахиня, — а кем была в миру?..
Художница, — гордыню победиши!..
Худая баба — пот со лба сотру,
А дух где хочет, там и дышит.
Ему Россия вся — сей потный лоб!..
Вся Франция — каштан на сковородке!..
Разверзлись ложесна. Распахнут гроб.
На камне — стопка чистой водки,
Сребро селедки, ситного кусок,
Головка золотого луку.
Я знаю твердо: Божий мир жесток.
Я кисти мою — бьет меж пальцев ток.
Встаю лицом ко тверди, на Восток.
Крещу еду. Благословляю муку.
И, воздымая длани, обнажась
Всей тощей шеей, всей душой кровавой,
Рожаю фреску, плача и смеясь,
Огромную, всю в облаках и славе.
…Смерть позовет потом тебя на ужин.
А нынче — твой подол в росе,
И платье цвета утра, и жемчужин —
Рой белых пчел! — в косе.
Идешь. Чуть каблуки стучат. Парижу
Проснуться утром лень.
И масленый, тягучий — ближе, ближе —
С коровьих колоколен деревень —
Звон… А зеленщики везут, гремя, корзины.
И королева зрит
Пучки редиса, турмалин малины
Средь фляг, телег, корыт.
Собаки метят зубом ухватиться
За колесо, за прут…
Да, не на троне сумрачно пылиться,
А по утрам в Нотр-Дам бежать молиться,
Ждать Страшный Суд!
Калека тянет костылек культяшки.
И судорожно жмет
Мари тугой кошель… — держи, бедняжка.
Всяк под Луной умрет.
Пятнадцать — мне! Горит на лбу корона!
А счастье — вот оно:
Листы зеленщицы, телега краше трона,
Парижа белое вино
В тяжелых кружках каменных соборов,
В бокале Сент-Шапель, —
И пью, и пью, — а время мчится скоро,
Как площадная, в тряпках, карусель…
Цок, каблуки! Стремись по ветру, платье!
Беги, Мари, держись!
В созвездьях над тобой — топор, проклятье,
А здесь, в Париже, — жизнь!
Жизнь — грубая, великая, цветная:
Капуста на возах,
И Сена яркая, зелено-ледяная,
Под черным облаком тускнеет на глазах,
Едят молочники вареную картошку,
Сколупывая нежно кожуру,
В окне трактира глянет ведьмой кошка, —
Беги по мостовой, о царственная ножка,
Звените, косы, на ветру!
Пока ни фрейлины, ни мэтры не поймали.
Пока горит рассвет
Французской лилией на синем одеяле,
Где вензель твои пальцы вышиывали:
«Для Бога — смерти нет».
Пока еще, Мари Стюарт, девчонка,
Бежишь от муженька,
Дофина чахлого, — туда, где жарят конскую печенку
Во пасти костерка,
Где розовое пьют вино монахи,
Где днищем трется барк
О мох камней, — где в церкви ставят нищие галахи
Свечу за Жанну д, Арк, —
Всем загорелым яростным народом,
Кому ты — блажь и бред! —
Даны тебе корона и свобода
И жизнь — на кроху лет.
Взбежав на мост Святого Михаила,
В живую реку — глянь!
На дне струятся плаха и могила.
А сверху — Сены шелковая ткань:
Горох, фисташки, перлы, изумруды,
Все чудо естества,
Вся юность, вся любовь — поверх остуды,
Откуда черный снег валит, откуда
Катит с колоды голова.
Закинь ее к сверкающему небу!
Раскринь же руки — обними Париж — он твой!
Мари, пацанка, королева, — с булкой хлеба
Для воробьев,
с венцом лучей над головой.
Ветер плюнет на желтый суглинок,
Снег свинцовый его проклянет.
Небо — синий и хищный барвинок —
Облетит на морозе, умрет.
Я не знаю, что с разумом станет.
Он мешает мне холод любить.
Пусть и он облетит и увянет,
Пусть порвется паучия нить.
Холод, милый! По-волчьи — когтями —
Щеки, скулы мои разорви.
Видишь, поле — огромное пламя.
То земля умирает в любви.
То земля любит мрак, лютый холод,
Снег искрящийся, печи крестьян.
Грог горячий, капусту и солод, —
И художник с крестьянами — пьян.
Пьян от снега. Разрезал он скулы.
Жир по скулам — иль слезы текут?
Снег идет устрашающим гулом.
Пляшет, как королевский салют.
Снег вопит по-над черною бездной:
Все уйдут в белизну! Все уйдут…
Снег и ветер над полем железным.
Там огни рыжей шерсти прядут.
Золотых, упоительно рыжих
И багряных кустов и ракит…
Боже! Боже! Ты осенью ближе.
Пред зимой мое сердце горит.
Вот она. Все так просто и скоро.