Мрак и злобный, звериный мороз.
И высокого, дальнего бора
Развеванье сосновых волос.
И по спутанным, сребреным косам,
И по черным земным кулакам —
Мажь, дави ярко-алые слезы
На потеху грядущим векам.
А дурак деревенский прискачет,
Квакнет: «Красочки! Красочки!.. Кра…»
Это осень патлатая плачет:
Ты, мужик, ее бросил вчера
Для богатой зимы…
Должно быть, так… —
…мы, обнявшись, сидим,
Ты в черной шляпе, в перьях страусиных,
Я — в алом бархате; на лбу горит рубин,
Как будто ягода калины;
И отражаемся в высоких зеркалах,
И обнимаем мы друг друга…
Неужто мы с тобой уйдем во прах,
Уйдем в рокочущую вьюгу?!..
Нет, нет, не так… —
…Спадает тряпок соль.
Марс в зеркале плывет остылом.
Боль есть любовь. Переплетенье воль —
Хочу, чтоб я тебя любила.
Перловицы грудей, и клювами — соски…
Я — мир живой, животный, зверий, птичий…
И — зимородки глаз моей тоски,
Моей души простой, синичьей…
Я — голая, и я перед тобой,
И я — волна реки, и чайки,
Рябь золотая, пот над верхнею губой,
Купальщица в веселой синей майке,
В штанишках полосатых, — о Господь,
Ты видишь, — я река, и я пылаю
На Солнце!.. — так живот пылает, плоть
Горит: от леса и холмов — до краю…
И, золотая, — рождена такой! —
И, розовая, нежная, речная,
Вся — липов цвет,
вся — испуская зной,
Тебе — дареная, тебе — родная,
Я краскою под кисть твою ложусь,
И плавлюсь, и плыву, и плачу,
И так, не высохла пока, за зрак держусь,
За твой — без дна!.. — зрачок горячий…
Я собаку ощерившуюся пишу:
Вон язык ее до полу виснет.
Я кистями и красками судьбы вершу:
Вот крестины, а вот уже — выстрел.
Вот у края могилы глазетовый гроб,
И священник, одышлив, весь в белом,
Вырастает над осенью, зимний сугроб,
Отпевает погасшее тело.
Как на грех, снова голоден… Кость бы погрызть,
Похлебать суп гороховый — с луком…
Я брюхатую бабу пишу: не корысть!
И про деньги — ни словом, ни звуком…
Птицы горстью фасоли ударят в меня,
В старый бубен, седой, животастый.
Вон мальчишка в толпе — он безумней огня,
Он кудлатый, беззубый, глазастый.
И его я пишу. И его я схватил!
Я — волчара! Я всех пожираю…
Закогтил… — кисти вытер… — свалился без сил
В слепоту у подножия Рая…
Признаю: третий день я небрит. Третий день
Я не пил молока, — заключенный…
Третий день мое красками сердце горит.
Сумасшедший, навек зараженный
Хромосомой, бациллою, водкой цветной,
Красным, синим, зеленым кагором.
Я пишу тяжкий кашель старухи больной.
Я пишу: поют ангелы хором.
Я пишу пьяниц двух, стариков, под мостом.
Там их дом, под мостом. Там их радость.
Там они заговляются перед постом
Пирогом, чья отчаянна сладость.
Там, где балки сырые, быки, где песок
Пахнет стерлядью, где мох и плесень,
Они смотрят на дыры дырявых сапог
И поют красоту старых песен.
Я пишу их; а чем они платят? — они
Платят мне золотыми слезами…
Скинь, служанка, одежду. Мы в мире одни.
Не стреляй, не танцуй ты глазами.
Дура ты. Для какой тебя цели раздел?
Стань сюда, под ребрастую крышу.
Твое тело — сверкающей ночи предел.
Та звезда, что над миром — не дышит.
Ты прижми к животу ком тугого тряпья,
Эти грязные фартуки, юбки.
Так и стой, не дыши. Вот, пишу тебя — я.
Стой, не дрыгайся, ласка, голубка.
Жемчуг старый на шее и между грудей.
Он поддельный. Куплю — настоящий.
Ты теперь будешь жить средь богов и людей,
Чиж, тарашка, заморыш ледащий.
Эх, гляди!.. — за тобою толпится бабье,
Губы — грубы да юбки — крахмальны;
Руки красны — тащили с морозу белье;
А глаза их коровьи печальны…
А за бабами — плечи, носы мужиков,
Лбы да лысины — в ссадинах, шрамах, —
Как их всех умещу — баб, детей, стариков!.. —
В злую, черного дерева, раму?!..
В эту раму злаченую, в раму мою, —
Я сработал, я сам ее срезал!.. —
Всю земную, заклятую Смертью семью:
Род, исшедший из царственных чресел
Той Царицы безносой, что всех нас пожрет, —
Той, скелетной, в парче толстой вьюги,
Во метели негнущейся… — весь наш народ,
Всю любовь одичалой округи?!
И расступятся властно озера, леса!
И разымутся передо мною
Лица, руки, колени, глаза, голоса, —
Все, что жизнью зовется земною!
И я с кистью корявой восстану над ним,
Над возлюбленным миром, зовущим, —
Вот и масло, и холст превращаются в дым,
В чад и дым, под Луною плывущий…
И в дыму я удилищем кисти ловлю
Рыб: щека… вот рука… вот объятье… —
Вот мой цвет, что так жадно, посмертно люблю:
Твое красное, до полу, платье…
И, ослепнув от бархатов, кож и рогож,
Пряча слезы в небритой щетине,
Вижу сердцем: а Бог — на меня Ты похож?.. —
Здесь, где голо и пусто, где звезды как нож,
Где под снегом в полях — помертвелая рожь, —
На ветрами продутой Картине.
Изгиб твой, как малину с молоком,
Втянуть — горящими губами…
Жизнь кончена. Уже гремят замком,
Гремят холодными ключами.
Осталось Ренуару-старику
Грызть чесноку головку — каждый
Господний день…
И на любимую реку
Глядеть — вне голода и жажды.
Разметаны власы приречных ив.
По животу воды дрожащей — листья сливы.
Нательный крест заката так красив
На розовой груди залива.
И вся течет, вся — женщина, вода,
Вся — гибкий плеск лукавящего тела…
О, никогда уже… О, навсегда —
Тобою стать — по смерти — я б хотела.
В меня бы снег летел, как брачный хмель.
Меня бы лодки гладили, как руки.
И вся земля была бы мне — постель! —
Но без любовной муки, смертной муки…
Господь, дни живописцев сочтены,
А дни поэтов — и того скупее.
Старик Огюст, следи полет волны,
Прищурься: барка в виде скарабея…
Малец Рембо, брось в воду пистолет! —
Негоже перед Женщиной стреляться.
В ее глазах, на дне колышащихся лет,
Как сладко пить, любить, смеяться, целоваться…
Я по-французски птичий крик смогу всего
На пальцах показать, а лодочник кивает,
И лодку для меня пустую — торжество!.. —
Отвязывает, ладит, выпускает…
И я сажусь в ладью, и под доской —
Живая синь реки горячей, женской,
Туринской плащаницей под рукой
Струящейся, сметаной деревенской
Стоящей в заводях!..
Огюст, старик.
Брось свой чеснок. Гляди. Какая участь:
На стрежне — барка, в небе — птичий крик.
И лечь ничком. И умереть, не мучась,
У тела юной женщины нагой,
Раскинувшей подмышки, бедра, чресла
Под белой — жемчуг в уксусе! — звездой,
Погибшей ввечеру в крови за бороздой,
А ночь минула — вон она, воскресла,
Горит в полнеба…
Сенушка моя.
Девчоночка. Француженочка. Шлюха
Из Мулен-Руж. Склонюсь к тебе. И я —
Из зеркала святой воды — старуха
Я русская…
Разденься. — Мне в лицо
Швырнули ком белья.
Страдание влито
По горло бытия.
Страдание мое —
Кому оно нужно?!
Засажено копье
По древко да в нутро.
И взад-его-вперед,
И мучь-меня-невмочь! —
Умойся, в чане лед,
А это только ночь.
А это, девка, ночь
Из тысячи ночей,
Где крик не превозмочь
От тысячи ножей.
Звонок! Уже идут.
Берут тебя, топча,
Как вражеский редут,
С ухмылкой палача.
И руки крутят, и
Пинают в грудь спьяна
В шакальей той любви,
Которой грош — цена.
Встаю. Иду вперед.
Там — умывальник.
…Там
Раззявлен жрущий рот,
И пятки — по бокам…
А рассветет — реву,
Пью ром, лимоны ем,
И мыслю, что живу,
Что смертушки — не вем…
Париж это?! Париж!
Париж! как бы не так.
Как я, подвальна мышь,
Вмиг — раз! — на твой чердак?!
А разве, бабы, вы
Не узрите себя
В сем Зеркале Любви —
Без амальгам Стыда?!
И я трудилась так!
И эдак я жила.
За кружева?! Пятак?..
Лимончик — со стола —
Да в рожу?!.. Нет, о нет!
Уж слаще бы — в тюрьму.
Я желтый свой билет
Так в кулаке сожму,
Как желтую свечу —
За всех! — по мужикам
Таскавшихся! Бичу
Подобных, по спинам
Хлеставшего зверей… —
За губ их сквозняки…
За то, что вы в царей
Плевали, бедняки!
За то, что это мы —