Спит под снегом баранья страна.
И теку с Божьих губ —
сукровь, боль, ектенья —
Ночью Варфоломея, одна.
Да, мне сказали. Знаю. Я больна.
Я чую: долго мне не протянуть.
Но я хочу анжуйского вина
И сливу из Бургундии — на грудь.
Да, сливу цвета моря и волны.
Ее куснуть — уже не хватит сил.
Снега и колья выпитой войны.
Да, тот не русский, кто в огне не стыл.
Рубахи рваной ворот починю.
Веревочку нательного креста
Свяжу узлом. Молюсь сто раз на дню.
Над изголовьем — «Скалы в Этрета».
О синий цвет, земной победный цвет.
Морская кровь. Кострище синих вод.
…Тот календарь в дому сгоревшем дед
Слюнявил, чая: завтра не умрет,
А к речке, что, как синяя чехонь,
Горит в разломе ледяных снегов,
Сойдет, смеясь, сияя как огонь,
По козьей тропке белых берегов.
А мир!.. — собаки, высунув язык,
Метут за ним метелками хвостов
Покатый горб холма, и детский крик
Висит орехом посреди кустов,
Орехом золотым! О, мех собак
Чернеет сажей в яркой белизне…
И старая рука сожмет пятак —
В кармане ватника, на самом дне
Военном… — о, какая белизна.
И синяя река. И новый век.
А там, где умерла его война,
Стоит пацан, ест вместо хлеба снег.
А там, где умерла его жена —
Французский синий цвет до горла, до
Кричащих уст. Морская ширь видна
До дна — Люси, Веро, Каро, Мадо.
И он совал в худые пальцы ей
Свечу, что приволок чужой кюре.
И ветер бил. Сильнее, ветер, бей!
А он хотел икону в серебре —
К ее губам… —
вот этот зимний день!
И пацанов салазки! И реку —
Чехонь во льду! И кружевную тень
Березы на опаловом снегу,
На розовом и желтом, как желток,
На палевом, серебряном, родном…
О, Господи, коль Ты — великий бог,
Дай умереть ему великим Сном.
И пусть, на скалы глядя в Этрета,
Чей синий глянец коробом ведет,
Хрипя, держа лекарствие у рта,
Вмерзая рыбый в передсмертный лед,
Он вновь — пацан, он катит вниз и вниз —
Сгоры — к реке, где Солнце и Луна,
И лай собак, и — Боже, оглянись —
В малой ушанке — жизнь: еще одна.
Чужие, большие и белые свечи,
Чужая соборная тьма.
…Какие вы белые, будто бы плечи
Красавиц, сошедших с ума.
Вы бьете в лицо мне. Под дых. В подбородок.
Клеймите вы щеки и лоб
Сезонки, поденки из сонма уродок,
Что выродил русский сугроб.
Царю Артаксерксу я не повинилась.
Давиду-царю — не сдалась.
И царь Соломон, чьей женою блазнилось
Мне стать, — не втоптал меня в грязь.
Меня не убили с детьми бедной Риццы.
И то не меня, не меня
Волок Самарянин от Волги до Ниццы,
В рот тыча горбушку огня.
Расстельная ночь не ночнее родильных;
Зачатье — в Зачатьевском; смерть —
У Фрола и Лавра. Парижей могильных
Уймись, краснотелая медь.
Католики в лбы двоеперстье втыкают.
Чесночный храпит гугенот.
Мне птицы по четкам снегов нагадают,
Когда мое счастье пройдет.
По четкам горчайших березовых почек,
По четкам собачьих когтей…
О свечи! Из чрева не выпущу дочек,
И зрю в облаках сыновей.
Вы белые, жрные, сладкие свечи,
Вы медом и салом, смолой,
Вы солодом, сливками, солью — далече —
От Сахарно-Снежной, Святой,
Великой земли, где великие звезды —
Мальками в полярной бадье.
О свечи, пылайте, как граф Калиостро,
Прожегший до дна бытие.
Прожгите живот мой в порезах и шрамах,
Омойте сполохами грудь.
Стою в Нотр-Дам. Я бродяжка, не дама.
На жемчуга связку — взглянуть
На светлой картине — поверх моей бедной,
Шальной и седой головы:
Родильное ложе, таз яркий и медный,
Кувшин, полотенце, волхвы
На корточках, на четвереньках смеются,
Суют в пеленах червячку —
Златые орехи,
сребряные блюдца,
Из рюмочек пьют коньячку…
И низка жемчужная, снежная низка —
На шее родильницы — хлесь
Меня по зрачкам!
…Лупоглазая киска,
Все счастие — ныне издесь.
Все счастие — ныне, вовеки и присно,
В трещанье лучинок Нотр-Дам.
…Дай Сына мне, дай
в угасающей жизни —
И я Тебе душу отдам.
Русское Евангелие
…Я закрыла глаза и подумала: ради чего я появилась на белый свет?
А в дому было холодно, ветер дул во все щели, и за слюдой окна в ночи вставали серебряные копья гольцов Хамар-Дабана. Так скалила земля чудовищные зубы, смеялась над смертью, смеялась над жизнью.
И держала я глаза закрытыми до тех пор, пока не засияла передо мной в дикой высоте Звезда.
И так, ослепив мои сомкнутые глаза, вошла она мне острием под сердце, и поняла я: вот для чего живу я, малый человек, сосуд скудельный, вот для чего приуготовила меня метель моя дольняя, слепая повитуха.
И спросила я сухими строгими губами:
— Звезда, скажи, что ты знаменуешь? Долго ли еще надо лбом моим гореть будешь?
Не двигалась Звезда, только испускала лучи свои синие, торжественные, прямые. И зимняя земля под нею, и задраенный намертво железным льдом Байкал жестоки были и безмолвны.
И поняла я, что вот так — однажды в жизни — должны живая душа оказаться перед лицом Троицы Триединой — Мороза, Космоса и Смерти.
И вопросила я еще раз, стоя босыми ногами на холодном полу срубового дома, глядящего очьми в горькую, воющую байкальскую пустыню:
— Что мне уготовано в сем мире, родная?.. Ты же знаешь… Скажи!..
И ворохнулась Звезда тяжело и больно под сердцем моим.
И стало внутри меня светло и горячо, и слезы поземкой пошли по щекам.
Жизнь свою я как на ладони увидела. Себя — седую. Сына — на Кресте. Молнию — в дегтярной тьме. Лики, глаза бесконечной реки людей, любовью к моему сыну — к моему живому горю — живущих…
И возопила я, вскричала6
— Звезда, Звезда!.. Неужто ты меня избрала!.. Да чем же я от других-иных отличилась, чем заслужила, в чем провинилась!.. Вот руки мои, ноги, чрево, сердчишко бьется, как у зайца, когда по льду его собаки геологов гонят, — нищее, бабье, земное… Что ж ты делаешь-то, а, Звезда, пошто меня, многогрешную, на сей путь избираешь?!.. А я не хочу… Ох, не хочу!.. Другую найди… Мало ль баб по белу свету такой доли просят-молят, тебя в безлюбье на закоптелых кухнях, где пахнет черемшою да ржавчиной от стенок чугунов, — призывают!.. Меня — за что?!..
И молчал, дыша в пазы сруба пьяною вьюгой, старый Байкал.
И глядела в меня со смоляных небес острая Звезда: детской гремушкой — свадебным перстнем — старческим плачущим глазом — поминальной свечою — и снова дитячьей пятипалой, лучистой ладошкой — до скончания грозных и ветхих, никому не желанных, неприметных, неслышных, до конца прожитых мною, дотла и до дна, бедных, возлюбленных, могучих дней моих.
Да простится мне, что я изъясняю жизнь Сына своего словами; женское дело другое. Но рек мой Сын: не хлебом единым жив человек. И вот, помню Его слова.
Я видела Его младенцем, Он сосал грудь мою; я кормила Его хлебом, вынимая свежие ковриги из печи; я шла за Ним и внимала Ему, и я видела Его последнее страдания.
Та женщина, чьею рукою я сейчас вожу, чтобы записана была воля моя и жажда моя, — та, живая… да простится ей то, что облекает она мой рассказ в одежды, привычные ей.
Ибо душа кочует из тела в тело, и так живет вечно; ее душа услышала мою — да запечатлеется боль моя печатью ее горячей ладони, еще не утиравшей со щек влаги близ Креста свежевыструганного.
Аминь.
Мать везет меня в санках. Ночь.
Снег искрится алмазно. Боль.
Я у матери — малая дочь.
Мы в миру — перекатная голь.
Мать из бани меня везет.
Козья шаль — крест-накрест на мне.
Лед искрится алмазно. Пот
Под шубейкой — вдоль по спине.
Мать из бани меня — домой.
Сруб дегтярный. Вонь, керосин.
Коммуналка. В подъезде — немой:
Напугать хочет, сукин сын.
Кажет нож под полой. Мычит!
Мать полтинник сует ему.
Санки тянет. Угрюмо молчит.
Я иду за нею — во тьму.
Ключ буравит замок. Дом.
Коридора слепая кишка.
И базарного радио гром,
Керосинные облака!
Коммуналка, моя родня!
Деньги старые — не в ходу…
Как ты будешь тут без меня,
Кога я — во Время уйду?..
Мать бежит из тьмы, золота.
Сковородка в руке: блины…
Мне — родить второго Христа?!
…Только давят гирею — сны.
Только снится: синий простор.
На полнеба. На все небеса.
И мой Сын горит, как костер.
И пылают Его власа.
Он, мужицкую длань подъяв
И глазами блестя в бреду,
Судит грешникам — вопль расправ,
Судит праведникам — звезду.
Я сижу от Него леворучь.
Я, сжимая руки, реву:
Сын мой, Сын мой, Ты их не мучь!