Варенье из лесных смород, а как варили — не сказали…
Склонили головы в чалмах — как бы росистые тюльпаны,
И слезы в их стоят глазах, и лица — счастьем осиянны:
«Живи, Мария! Мальчик твой — чудесный мальчик, не иначе:
Гляди-ка — свет над головой, над родничком!..» А сами плачут…
Я их глазами обвожу — спасибо, милые, родные!..
Такого — больше не рожу вметелях посередь России…
Чтоя. Арапчонок, смотришь ты, косясь, замерзнув, исподлобно?..
Младенцы наши — вот цветы: в снегах да во поле сугробном…
И дуют, дуют мне в скулу — о, я давно их поджидада! —
Собой пропарывая мглу, ветра с Ветлуги и Байкала,
Ветра с Таймыра и Двины, ветра с Урала, Уренгоя,
С Елабуги, Невы, Шексны, — идут стеной, рыдая, воя…
Изветренная ты земля! Ты, вся продрогшая сиротски!
Ты — рваный парус корабля, мазут машинный топки флотской…
И в то скрещение ветров, в те слезы без конца-без краю,
В ту нашу ночь без берегов — пошто я Сына выпускаю?!
И вот уж плачу! А волхвы, стыдясь меня утешить словом,
Суют небесной синевы громадный перстень бирюзовый
И шепчут так: «Носи, носи, — ведь бабам бирюза — от сглазу!..»
Ну, коли так, — меня спаси!.. А не спасешь — так лучше сразу…
А будет горе — знаю я. Его к доскам прибьют гвоздями.
И будет вся моя семья — тоска меж сохлыми грудями.
Лицо ногтями разорву. Прижмуся ко Кресту главою.
И, словно чей-то труп — во рву, — себя увижу молодою,
Увижу снег, и теплый хлев, пеленки мешковины хлебной,
Зубами как блестел, присев, волхвиный царь с травой целебной…
И тельце Сына в пеленах, как спелый абрикос, сияет,
И на ладошках-облаках кроваво звезды не зияют,
И сено пряное шуршит, и тяжело вздыхают звери,
И снег отчаянно летит в дубовые, медвежьи двери.
На этой земле Гефсиманского сада,
На этой земле — детям нету пощады.
Для них — за ежами тех проволок жгучих
Морозных бараков державные тучи.
Для них — трибуналов российская водка,
И пальцев — в рыданье! — стальная решетка,
Когда, головою воткнувшись в ладони,
Ребенок-старик — во приделе агоний,
На паперти горя, во храме безумья, —
И сжаты не зубы, а колья и зубья…
Для них — вечно шмоны, огни «Беломора»
Во тьме, зуботычки бывалого вора, —
А воля не скоро,
свобода — не скоро,
А очи слезятся от боли простора —
Как будто бы мать режет лук на дощечке,
И рыжие косы сестры — будто свечки,
Отцово ружье на стене не стреляет
И стопочку бабка тайком выпивает…
О как бы своим животом я закрыла
Таких малолеток! Как я б их любила —
Всей матерней плотью, всей зверьею шкурой,
Алмазной слезою, — о мы, бабы-дуры…
Им жарила б мясо — его не едали,
Им пела бы песни про горькие дали,
Срастила б им вывихи и переломы,
Засыпала б сахаром горечь оскомы
Тюремной… Ты плачешь, сыночек?..
Не надо…
…На этой земле — детям нету пощады.
Солнце царской парчой накрывает
Синих грозных сугробов стада!
Я иду по морозу, живая.
Под пятой — ледяная слюда.
Ребятенка закутала крепко —
Меховой да пуховый кочан!..
Рядом — муж. Уши красны под кепкой,
Вьюга ластится к мощным плечам.
А поземка к ногам — будто цепи!
Сын, как молот чугунный, тяжел!
Нынче в Крестовоздвиженской церкви
Праздник Сретенья — Божий престол.
Мы идем через рынок. Как жарок
Мед, что, скалясь, нам тянет бурят!
Мы священнику купим в подарок
Рукавицы из пуха козлят.
А еще облепихи отсыплет
Огневистую щучью икру
Молодуха, чей голос осиплый,
Щеки — маки — цветут на ветру!
А под валенком — блеск омулевый,
А под валенком — хруст ножевой…
Праздник! Вьюга слетает половой,
Солнце — нимбом — над головой!
Мы заходим под грубые своды,
Под раскрашенные небеса.
И в платках и тулупах народу
Здесь стоять три великих часа.
Литургия начнется и грянет,
Штукатурка слезой потечет —
И глухой задрожит и воспрянет,
И с окладов закапает лед.
Я шепну муженьку: — Подержи-ка…
А малец затрубит, как труба!
Улыбнувшись от детского крика,
Прядь священник откинет со лба.
Узловатые руки воздымет,
Сам качнется, как темный кедрач,
И промолвит огромно:
— Во имя…
И — байкальскою льдинкой:
— Не плачь…
Развяжу я платки, меховинки:
Душно здесь, в частоколе свечей!..
И плеснутся топленою крынкой
Щеки сына в сполохах лучей!
Вот к моей потянулся сережке…
Вот уж я расстегнула кожух…
Свечи, свечи, — о хлебные крошки
Для голодных по небу старух…
Люди, люди, — вам надо кормиться!
Болью, нежностью, злом и добром!
Пусть глядят изумленные лица.
Храм — он теплый. Он тоже — наш дом.
И я, выпростав, как из-под снега,
Отягченную лунную грудь,
Середь храма кормлю человека,
Чей в миру зачинается путь.
Ешь, мой заяц, ешь, мой соболенок! —
Будешь корку глодать из горсти…
Спи ты в сахарных сливках пеленок! —
Будешь босый — по снегу — идти…
Задыхаясь, ругаясь площадно,
Будешь Крест свой тащить на горбу…
Пей меня, ешь меня — беспощадно!
Я Тобой испытую судьбу.
Ты рожден у меня не от мужа —
От мороза в венце изо льда.
Нас крестила таежная стужа.
Причащала лихая беда.
Мужики и мужья еще будут,
Да как все в этом мире, прейдут.
А ребенок — горячее чудо,
И глаза его — синий салют!
И затихли все люди во храме,
На кормление наше смотря,
И горела над смертными нами
На обшарпанной фреске заря.
И ревела девчонка белугой,
Со щербинкой бесплодных зубов,
Что не ей
Богородица-Вьюга
Ниспослала такую любовь.
Ох, тяжко, тяжко, мила-ай,
жить на свете… Ох…
Воет ветер, стонет ветер —
Убийце прощеному…
Тяжко, тяжко жить на светеэ
Парню некрещеному.
Я пошью тебе рубаху
Белую да чистую
Нету, нету больше страха
Перед нашей жизнию.
На войну сейчас ребят
Засылают далеко.
На груди — кресты горят,
Чтобы умереть — легко!..
Я молюсь, чтоб выжил ты
В лютом порохе-дыму:
А молитвы те просты —
Не скажу их никому…
Воет, воет волком вьюга,
Развевает флаги…
Обнимает, будто друга,
Черные бараки.
В тех бараках мы живем,
Сухарики сушим.
Сельдь едим да водку пьем —
Поминаем души…
А священник пьяный нас
То и дело крестит —
То крестом веселых глаз,
То похабной песней…
Ох, священник-хулиган!
Пригуби бутылку…
Отчего ты нынче пьян
На своей могилке?..
Отчего ты нынче пьян
На своих крестинах?..
Черным смогом осиян —
За Отца и Сына…
Перегаришком дыхни…
Проночуешь ночку?..
В нищей жизни мы одни
Да с моим сыночком…
Шью крестильную рубаху
Белую да чистую…
Вот и нету больше страха
Перед нашей жизнию.
Крещу Тебя, сынок:
Медным крестом
пыльных дорог.
Бирюзовым крестом
медленных рек.
Серебряным крестом
твоим, о летящий снег.
Ржавым крестом
дымящих труб.
Соленым крестом
возлюбленных губ.
Бетонным крестом
острожных зон.
Жемчужным крестом
звездных пелен.
Марлевым крестом
больничных жгутов.
Мазутным крестом
невозвратных поездов.
Ледяным крестом
навек уснувших очей…
Золотым крестом
солнечных лучей.
К Нему бежала: «Воскреси!» — родня, размазывая слезы…
И то, — проси тут не проси, — а тьмы морозная угроза:
Бесповоротно хлад скует, и сколько ни молись, ни бейся,
А лоб любимый — чисто лед, и водкою хоть в дым упейся…
И Он пошел. Собрался вмиг: на улице смоль гололедиц,
Глядит юродивый старик во небесах — полет Медведиц…
Скорее. Вот печальный дом. И кружева на крышке гроба.
Дыханье перевел с трудом — души не потревожить чтобы…
Ведь здесь она, душа! Жива… Ей больно… И светло, и стыдно —
За то, что отошла едва, а сверху все — навеки — видно…
А тело юное лежит покорно, вытянутой плеткой,
И от рыданий вся дрожит каморка: «Век-то наш… короткий…»
Не плачь ты, мать, не плачь, отец! Он прикоснулся лишь рукою —
На скулах проступил багрец, дыханье потекло рекою,