И в тело милое душа, смеясь и плача, возвернулась,
От возвращения дрожа… И плоти дверь за ней замкнулась…
«Ох, доченька!.. Да ты жива!..» Упали — и стопы целуют…
Любовь слепого естества — до глубины, напропалую…
И плачет, заливаясь, мать, отец от радости ликует!
И никогда им не понять, зачем метель в ночи лютует,
Зачем их молодая дочь, восстав от смерти, вся пылает
И так глядит в немую ночь, как будто мертвых призывает.
…А в солнечный подталый день,
Напротив церкви синей,
Там, где завода стынет тень
В огне трамвайных линий, —
Там свадьба вольная жила,
Дышала и гремела —
На самом краешке стола,
Близ рюмки запотелой.
Здесь песню злую пел мужик
О красном сорок пятом.
Здесь над селедкой выл старик
О времени проклятом.
Здесь над невестиной фатой,
Отмывшийся с дороги,
Молчал солдатик молодой —
Безрукий и безногий.
Кричали тетки, обнявшись:
«Эх, горько! Подстастить бы!..»
Рябиновкой глотали жизнь —
И юность до женитьбы,
С фабричной песней под гармонь,
С плакатной матерщиной, —
И старости печной огонь
За швейною машиной…
Здесь из немытого окна
В снопах лучей горячих
Россия зимняя видна
Калечным и незрячим!
Видны лимоны куполов,
Сугробов белых груди.
Видна великая любовь,
Видны родные люди.
Исусе, мы Тебя давно
На этой свадьбе ждали!
Ты воду преврати в вино:
За кровь Твою страдали.
А коль нам нечем заплатить
За бирюзу метели, —
Мы будем есть и будем пить
И петь, как прежде пели.
И я, Твоя седая мать, —
В застолье этом душном.
О как мне сладко обнимать
Девчонок простодушных!
На кухне чистила треску —
О, только б до подушки…
Дай, чтобы разогнать тоску,
Вина в железной кружке.
И я такую боль запью,
Которую — не выжечь.
И на таком спляшу краю,
Что — никому не выжить!
А я пляшу! Кричит гармонь!
Топчу печаль ногами!
…И Солнца бешеный огонь —
Над бедными снегами.
— «Покажи свою силу! —
свой Божий мускул! —
и все это бужет Твое:
Серебром, жемчугами, сканью расшитое
вьюг кружевное белье,
Турмалины яблок,
топазы хурмы
на заиндевелых лотках —
И сиянье в Пасхальной ночи церквей —
и вой собачий — в веках!..»
— «Да что ты меня прельщаешь, ты,
смердящий пес, Сатана!
Это все от века — уже Мое,
мне подачка твоя не нужна:
На меня Россию надели давно —
отроду! — медным крестом,
И ношу я нательный,
родной мой крест, —
а могильный — уже за холмом…»
— «Ах Ты, душка мой,
несмышленыш Ты мой!
Да кто силе поверит Твоей?!
Сотвори, чтоб не брали на бойню
из дома отчего — сыновей,
Сотвори, чтоб досыта ели младенцы!
Тюремный раскрой алтарь…
Ах, не можешь?.. Да какой же Ты после
этого — Светлый Царь?!»
— «Отыди, черный дух.
Я тебя не слышу.
Я вижу землю мою —
Я лечу над рельсами, над сараями,
я безумно ее люблю;
И безумье Мое — Мой лазоревый нимб —
освещает народу путь,
И в ночи по нему —
солдаты, косцы, плясуны, —
очей не сомкнуть!..
Я могу —
мановеньем мощным одним —
от страданья избавить всех.
Я могу на костистые плечи взять
первородный великий грех.
Только, люди! Как вы будете жить
в этом сахарном, сиром Раю?
Как вы будуте есть,
Как вы будуте пить
мое тело и кровь Мою?
Нет! Хрустит под полозом синий снег,
И под валенком снег хрустит.
Пьет из чаши зальделой всяк человек
Злой замес страстей и обид.
А когда он их выпьет, когда пройдет
Корчи, стоны и муки те,
Что когда-нибудь я и сам повторю,
весь распатланный, на Кресте, —
Вот тогда ты поймешь,
дурак Сатана:
есть у каждого — Крестный путь!
Этот страшный путь,
да Голгофский путь,
где снегов намело — по грудь,
Где юродивой Ксеньи
хрустальный взор,
Где крестит апостол Андрей,
Где заместо нимбов —
топор и костер
Над затылками матерей».
Метели тягучий стон.
Прядутся ночные нити.
Теперь уходите вон,
Из Храма — вон уходите.
Вы жрали и пили здесь
Хранили морковь гнилую.
Но Ангел благую весть
Принес — я его целую.
На красных лоскутьях вы
Развешивали цитаты.
А после — вели во рвы
Живых, распятых трикраты.
А после — бокалов звон,
Да люстрой — смертям кадите?!..
Теперь уходите вон,
Из Храма — вон уходите.
Что вы со своим тряпьем
Расселись — да с золотишком?!
Сей Храм — это Божий дом.
А вы о нем — понаслышке:
Мол, жил, коптил небосклон,
Распяли? — небось вредитель!..
Ну, вы!.. Уходите вон,
Из Храма — вон уходите.
Монетный звон — и бумаг
Вдоль плит истоптанных — шорох…
А любящий — нищ и наг
На звонких морозных хорах!
Он слышит небесный хор.
Он холод вдыхает грудью.
Он любит пустой простор —
На всем безлюбьи, безлюдьи…
А ваше: «Купи-продай!..» —
Под купольным светлымсводом —
Гляди, опричь не рыдай
Над купленною свободой…
Но время жизни пришло.
Но время смерти изникло.
Лампады струят тепло
Морошкою и брусникой.
Вы, торжники!.. Ваш закон:
«За грош — Богоматерь купите!..»
Все. Срок. Уходите вон.
Из Храма — вон уходите.
Не во храме — в преддверии рынка,
Там, где люд челноками снует,
Инвалид — очи ярче барвинка —
Костылем прожигал сивый лед.
Он тянул свою флотскую шапку,
Костерил и владык, и рабов,
И блестел в мимохожую бабку
Черный жемчуг цинготных зубов.
Он кричал, надрываясь и плача,
Что земля наша скоро помрет,
И от этих проклятий горячих
На морозе корежился рот!
И Христос проходил по майдану,
Весь в сиянии голубом.
И качнулся, будто бы спьяну,
Над воткнутым в сугроб костылем.
Глянул нищий:
«Что, Господи, смотришь?
Вот махорочка, — на, угостись!..
Не дивись, не печалься, не морщись
На убогую, скудную жисть.
Так живет наш народ окаянный.
А властители — вон их дворцы!..
А зато надо мною, над пьяным,
Голубь рыночный, света венцы!..
Что, Господь, приуныл Ты?.. Богатым —
Богатеево! Нищее — нам!..
А зато ни за снедь, ни за злато
Свое сердце я им не продам.
Дай мне денежку эту, копейку,
Хоть не смог Ты сей мир накормить —
Мое сердце под телогрейкой
Хочет снова Тебя — полюбить…
Ну, подай!.. Соберу — пойду выпью
И чего пожевать куплю…»
И глядел болотною выпью,
Весь в снегу, как в белом хмелю.
И Христос наклонился над шапкой,
И монета скользнула из рук.
И поежился нищий зябко,
И промолвил: «Спасибо, друг».
А Христос улыбнулся горько,
И клубился голоса дым:
«Воздадите гордое — гордым,
Воздадите слепое — слепым.
Воздадите нищее — нищим.
Воздадите объятья — плечам.
Над Землей давно ветер свищет.
Воздадите звезды — ночам.
Воздадите любовь — любимым.
Воздадите смерти — смертям!
Невостребованно, неистребимо…
Воздадите все наше — нам».
Проходные дворы и метельная хмарь.
Рельсы страшно остры, и машинная гарь.
А за темью двора — хвост павлиний реклам,
Небеса, как дыра, да расстрелянный храм.
Пробежал проходным… Блеск ты, уличный гул!
Из цигарки Он дым жадно так потянул.
И внезапно — из тьмы — по шубейке — коса.
А вокруг — ночь, дымы, голоса, голоса…
«Ты куда?» — «Я — домой.
Детям я — молоко…»
«Посиди миг со мной.
Это — просто, легко».
«Ты рехнулся! Ты пьян…»
Папироса — во снег.
«Каждый лоб — осиян.
Каждый зверь — человек.»
«Ну, мужик, ты даешь!..
так присядем — давай?..»
В сумке — клады: и нож,
И тугой каравай.
И под снежной тоской,
Под метельною мглой
Говорят, говорят,
Говорят — всей душой.
Тяжек белый наряд. Мир неоновый слеп.