Лицо землистое Владыки,
Гора, горячая глава,
Безумно, озираясь, встанет,
На грешную меня, — едва
Дышу!.. — на мир холодный глянет.
На мой костлявый, горький мир!
И я увижу: над Горою —
В хитонах, где в избытке — дыр —
Слепящим веером — все трое.
Как звать их — позабыла я.
Подлобье дым разъел и выжег.
Они моя, моя семья.
Они горят, на небо вышед.
Ох, холодно там, в небесах.
Илья, задрог… возьми шубенку
Мою!.. — а свет, а дикий страх
От зуба с яркою коронкой…
О Моисей, мой Моисей!..
Далматик розовый, тяжелый…
Нам жить осталось мало дней —
Возьми мой плат, пребуду с голой
Башкой веселой — на ветру…
Он резкий, бешеный и сильный…
Господь, скажи, я не умру,
Хоть пяткой чую вой могильный?!..
Исус, Ты бел!
Исус, Ты снег!
Ты валишься с небес мне в руки!
Исус, Ты первый человек,
Кто внял мои земные муки!
А более — никто… никто…
Хитон гранатовый и синий…
Со свалки драное пальто
Теплей Твоих небесных скиний.
Нам жить здесь. Тут и умирать.
Об жесть, хрипя, зубами клацать.
И на горе Фавор сиять
В распутно-шелковую слякоть.
Друг друга целовать взахлеб.
Поить отравой с ложки медной.
И на любви остылый лоб
Класть тот же крест, скупой и бедный.
И под горой святой Фавор
Рыбалить ночью, ладить лодки,
Шутейный разжигать костер,
Пить водку, заедать селедкой, —
И, Господи, в единый миг
Восстать — гранатом и сапфиром —
Гляди из-под руки, Старик! —
Как сноп лучей, как дикий крик,
Над ледяным, посконным миром.
Бутылка и ржаной кусок, и радугой — щека селедки…
И бьется снеговой песок о крышу, как о днище лодки.
На расстоянии руки — предателя не замечаешь.
И молча пьют ученики. И молча Солнце излучаешь.
И кто-то голову на стол роняет тяжело и грубо,
И кто-то окунул в рассол псалом бормочущие губы,
А Ты — сидишь один меж них, меж собутыльников поганых —
На всех метелях мировых, на ярославских всех буранах:
Пускай они едят и пьют! Пусть распинают, бьют и гонят!
Любовь — вовеки не убьют.
… И ненависть — не похоронят.
И молча зелень Ты берешь, кладешь на черствую горбушку…
А кто-то — в полудреме нож сует под мятую подушку,
А кто-то — бороду в вино, трясясь от смеха, окунает
И всем известные давно срамные песни — распевает…
И Ты рукой подъятой стол — лучами пальцев! — озаряешь,
Набычился ржаной, как вол, и дышит мощными ноздрями,
Пятнит газету рыбий жир, стакан граненый воздух режет —
Вот он, возлюбленный Твой мир! А тьма — за горизонтом брезжит…
Бери же, пей, кусай его, все обнимай, любя и плача —
И всех пирушек торжество, и девочки живот горячий,
И все соленые грибы во деревнях, убитых нами,
И все военные гробы с запаянными именами —
Бери! Люби! Ведь завтра Крест.
Тебя поднимут над землею.
И оглядишь поля окрест, в морозе — небо голубое.
И тучи с Запада идут, беременны снегами снова,
И кровь чернеет, как мазут, в ногах обрыва ледяного,
И Ты раскинул два крыла, хрипя предсмертным ледоходом,
И под ребро Тебе вошла копьем — чудесная свобода,
Свобода — быть, свобода — петь,
Свобода — смерть любить, как чудо,
Свобода — по ветру лететь
Над горько плачущим Иудой.
…Под темные своды ступили они.
Столы были тканью накрыты.
В светильниках масляных бились огни —
Червонное жаркое жито.
Вошел Он. Одежда сияла Его,
Как синее небо зимою.
И молвил Он:
— Нынче у нас торжество.
Садитесь и ешьте со Мною.
И вот одесную — шесть учеников,
Ошую — еще шесть воссели.
И молвил Он:
— Сколько на свете снегов…
И Я усну в белой постели.
И так возроптали апостолы вмиг:
— В Тебе огневой много силы!..
Господь наш, Учитель!.. Ведь Ты не старик —
Тебе далеко до могилы!..
Печалью улыбка лицо обожгла.
— Мир — холоден, милые, страшен.
И тихо рука со средины стола
Взяла золоченую чашу.
Сполохи, как диких зверей языки,
Лизали облезлые стены.
— Мир, милые, полон великой тоски,
Но мы — не одни во Вселенной.
Протянула к нам огневая ладонь.
Умру — и в три дня я воскресну! —
Да лишь оттого, что Небесный Огонь
Гудит свою вечную песню…
Молчали апостолы. Волны морщин
По лбам, по щекам воздымались.
Над сыром, лепешками руки мужчин,
Как птичьи крыла, поднимались…
И выдохнул тут исхудалый Христос:
— Предаст Меня тот, кто с нами. —
И не удержал заструившихся слез —
И щеки прожгло Ему пламя.
Сполохи метались! Светильник погас.
Пурга за окном разъярилась.
Румяный Иоанн не сводил с Него глаз,
И сердце мальчишечье билось.
И пламя взошло над Его головой!
Склонились метельные толпы!
И к боку притиснул Иуда, немой,
С монетами грязную торбу.
Ты не дашь, Ты не дашь мне вот так умереть.
Я не сделал ни капли для люда земного.
Я не видел ни зги — ночью больно глядеть
Во чугун перевернутый неба больного.
Но я в небо глядел.
Сколько было там звезд!
Невесомые рыбы там плыли, играли…
Здесь — в морозе, у булочной, стыл песий хвост,
В богадельнях, крича, старики умирали.
Я рванулся — туда, во глухое село,
Где скелеты коров бились в ребра сарая!
Там мне бабка шепнула: «Эх, милай, прошло
Это время Твое! Без Тебя — умираю…
А бывалочи, в честь я певала Твою,
Золотой мой Христе! Нынче время другое…»
И хрипела: «Нет рису, чтоб сделать кутью…»
И мертвело в окне поле снега нагое.
И солома на крыше под ветром плелась
Волосами седыми!
…Довольно пожили.
Я не Бог ваш Христос,
я не Царь ваш, не Князь.
Я, как эта старуха, сам лягу в могиле.
Не прошу Воскресенья. Хочу так истлеть —
Как они, во гробах, ледяным постояльцем…
Но не дашь, ты не дашь мне вот так умереть —
Я не сделал счастливыми горьких страдальцев.
Я девчонке-детдомовке не был отцом.
Я землистого зэка не спас от побоев.
Я с иконы глядел гладкокожим лицом
На лицо инвалида, от взрыва — рябое.
Мне — младенцев суют! Мне — все свечи горят!
…Не суют. Не горят. Проклинают. Хохочут.
Разрывают на тряпки мой грозный наряд —
Плащаницы туринской январские ночи.
Не могу вас спасти! Жизнь отпита на треть.
Никому не помог.
От бессилия — вою.
Но не дай, ты не дай мне вот так умереть —
С махаоньим созвездием над головою, —
А пусти меня в смрадную темень избы,
Где над кошкою плачет столетняя бабка!
И укрою я плечи костистой судьбы
Шалью кроличьей — ведь перед вечностью
зябко.
Снег власы разметал.
Поближе подойди.
Давно тебя я ждал —
С рукою, на груди
Зажавшей тот мешок,
Где серебришко — бряк!
Ну — с пятки на носок —
Поближе, ближе шаг.
Ты смерть мою купил
По гривне? По рублю?
А я тебя — любил.
А я тебя — люблю.
Всем суждены кресты.
Полно гвоздей, досок.
Ох, исказнишься ты
За тот тугой мешок.
Ну, ближе! Поцелуй
Твой жабий, ледяной…
Задрыга, смерд, холуй.
Мальчишка мой больной.
Всего исполосуйте
ременными снегами,
По всей земле гоните
петлями и кругами —
Мне боль — златая риза!
Мне стон — епитрахиль!
…Потом соврут, как сказку,
горячей крови быль.
Вот плетка просвистела.
И молнией — рубец.
Ха, ты, дурное тело!.
Ты, бытия венец!
Мою живую душу
я плеткам не отдам.
Пущу ее по суше,
по морю, по звездам.
Свистят снега и плачут.
В толпе — мальчиший крик.
В моей крови горячей
по щиколку — старик.
И рыжие собаки
грызутся на снегу.
И пот, со щек текущий,
слизнуть я не могу!
Ох, рыжие собаки,
огня вы языки:
Слизнули вы не кровушку —
мазут моей тоски!
И снова мир люблю я,
где огненны хвосты
Собачьей, человечьей — и Божьей маяты!