Снега ланит растают под рукой,
Живот застынет льдяною рекой,
Но дождь во чрево брызнет золотой
Подземной, поднебесной красотой!..
Так вот какая ты, любовь в Раю —
Тебя в лицо я, плача, узнаю…
А звезды там ручные!.. В зимний круг
Собьются — и берут огонь из рук:
Клешнястый Рак и бешеный Телец,
Баран — царь среди звездочек-овец,
Две Рыбы — Трилобит и Целакант,
И Скорпион — хвостатый музыкант,
И пылкий Лев, и льдистый Козерог —
Огонь едят и пьют!.. Огонь у ног,
Огонь в руках моих, — я их пасу,
Зверей родных, — во огненном лесу,
И я стою, охвачена кольцом
Огня! Лоб стянут огненым венцом!..
И горным хрусталем улыбки — рот:
Там человечья плоть в огне поет,
Там человечья плоть поет в земле!..
Там папоротник светит на стекле —
В мороз — цветком купальской радуги!..
Уйди.
Я Рай люблю. Я сплю с ним на груди.
Не суй во пересохшие уста
Мне снадобий, где соль и кислота.
Не хлопочи — с намоченным тряпьем
К виску. Мы все когда-нибудь умрем.
Я не хочу в подвальную юдоль.
В битье посуды. В водочную боль.
В больницы, где на лестницах лежат.
В плакатный красный яд и детский мат.
Уйди. Ступай обратно в черный Ад.
А я — в Раю. Мне нет пути назад.
Черная, огрузлая, седая,
Побрякушками, лампадками увешана,
Как цыганка старая, гадает
Старикам насупленным, среброзубым женщинам:
— Дети ваши будут нюхать сладости,
Грызть рожки медовые!..
Будут жить они в любви и радости,
Позабыв столетие бредовое…
Машет ель руками черными.
На мулаточке игрушки — сладкими клубниками.
А ветра по площади просторные
Машут флагами над сморщенными ликами.
Машут флагами — еще багряными!
Отрывают жесть со крыш серебряных!..
А пойдут из магазина пьяные —
Выдохнут: «А ель-то… как царевна…»
И заплачут пьяные, и выпьют из-за пазухи,
И засунут снова под тулуп питье горячее:
Их сынки — в земле сырой. Им — праздник памяти!
Очи радугою слез горят, незрячие…
Ах ты, ель, ты черная, дородная.
Не маши ты им стеклярусом-подвесками.
Впереди еще — беда народная.
Впереди еще — жальба голодная.
Дай напялить нам наряды новомодные,
Прицепить ко шляпам слезы новогодние,
Дай помыслить нам, что мы — клейменые! — свободные,
Дай полакомиться
Петушками детскими.
Ну что же. По-галочьи тут постою.
На паперти раньше — вот так…
Не сдобой-халвою я тешу семью,
А тем, что — за рупь и пятак…
Детишки!.. Я их — на амбарный замок
От лютых гостей заперла…
А тут — душит горло горжеткою — смог,
Витринные лгут зеркала.
Когда завинтишься Галактикой, ты,
Спиральная очередь?.. Эй,
Взамен моей выпитой вмиг красоты,
Торговец, клади, не жалей —
На ржавую руку орловских весов —
Гранитные сколы капуст,
Моркву, что промаялась до холодов
В подвале, что — Космосом — пуст!..
Закрыла глаза в очередной тюрьме…
Качаюсь — то ль танец… то ль сон…
И брежу: гудит, налетает во тьме
Малиновый, сливочный звон…
Гудошники в медные дудки дудят…
И паюсный хлеб — на возах…
Чувашки в сапфирных сережках глядят,
И в лезвийных — бесы! — глазах…
Колеса медовые снежный атлас
Прикрыл… И разрезами семг
Над церковью — радуга!.. Ягодный глаз:
Слеза виноградины — сок…
И лапти — что кружево!.. И Хохлома —
Янтарь по сапожной смоле…
И воск буженины!.. Схожу я с ума…
И брови детей — в серебре…
И девушки — шейки их в рюшках-шарфах,
Шапчонки куничьи долой! —
Толпятся у короба: амброй пропах,
И мускусом, и резедой!..
Флакончик духов кто в кулак мне сует?..
О, запах — Египет… Марсель?..
Но брежу, но вижу — толпится народ
Поодаль, где грозная ель!..
Ну, здравствуй, Царица в висячих серьгах,
В смарагдовых бусах до пят!..
Ты держишь златых соловьев на руках
И снежных пушистых котят!
А пряники — ниже, а тут — мотовство:
Алмазов ли, стразов не счесть!..
То входит копьем под ребро — Рождество…
То — было… То — въяве?.. То — есть!
И вдруг все уставились в море небес,
Сверкающих синью святой:
Раздвинув руками заоблачный лес,
Шел Ангел.
Зажглись под пятой
Морозные крыши! Лимоны дымов!
Багрянец одежд Его жег
И Север с раскольничьим духом псалмов,
И. С бубном, раскосый Восток!
Шел алый тот Ангел.
Держал узкий меч.
Держал его вниз острием.
Горели власы наподобие свеч,
И синий горел окоем.
И я увидала: за Ним, за спиной
Его, где летели крыла, —
Огнем занялся зимний мир ледяной,
Земля, где отвеку жила!
А красный тот Ангел все шел и молчал!
Глаза Его были страшны,
Огромны… Он ими юдоль примечал
От голубя и до Луны.
Весь мир застывал во багряных зрачках,
А Он все глядел и глядел —
На иней, что солью искрил на крестах,
На Божий последний удел!
Я, щеки зажавши, следила пожар!
Мир красен! Но Ангел — красней!..
Зачем Ты в ладонях сей меч удержал?..
Не поднял — в безумье огней?!
Ну что Ты стоишь?!
Ну — скорее казни
Наш праздник в венце литургий!
Взмахни! Отсеки все цветные огни
Январских ночных панагий!
И головы храмам златые сруби!
И людям сердца поизрежь!
О, даруй нам смерть!
А потом — возлюби.
А после — закрой эту брешь.
И я на колена упала пред Ним,
Пред кровью Его и огнем!..
…А люди запели:
— Давненько стоим…
Уж ночка, — а встали-то днем…
И я разлепила глаза в забытьи.
И я поняла, кто таков
Наш век окаянный, и братья мои,
И голод — во веки веков.
И, в смоге, перед иконостасом реклам,
Молитвою — ценник шепча,
Я так зарыдала
По красным крылам,
Взмывающим
Из-за плеча.
Вселенский холод. Минус сорок.
Скелеты мерзлых батарей.
Глаз волчий лампы: лютый ворог
Глядел бы пристальней, острей.
Воды давно горячей нету.
И валенки — что утюги.
Ну что, Великая Планета?
На сто парсек вокруг — ни зги.
Горит окно-иллюминатор
Огнем морозных хризантем.
И род на род, и брат на брата
Восстал. Грядущего не вем.
Как бы в землянке, стынут руки.
Затишье. Запросто — с ума
Сойти. Ни шороха. Ни звука.
Одна Египетская Тьма.
И шерстяное одеянье.
И ватник, ношенный отцом.
Чай. Хлеб. Такое замиранье
Бывает только пред Концом.
И прежде чем столбы восстанут,
Огонь раззявит в небе пасть —
Мои уста не перестанут
Молиться, плакать, петь и клясть.
И, комендантский час наруша,
Обочь казарм, обочь тюрьмы
Я выпущу живую душу
Из вырытой могильной тьмы!
По звездам я пойду, босая!
Раздвинет мрак нагая грудь!
… Мороз. И ватник не спасает.
Хоть чайник — под ноги толкнуть.
Согреются ступни и щеки.
Ожжет ключицу кипяток.
Придите, явленные Сроки,
Мессии, судьи и пророки,
В голодный нищий закуток.
И напою грузинским чаем,
И, чтобы не сойти с ума,
Зажгу дешевыми свечами,
Рабочих рук своих лучами
Тебя, Египетская Тьма.
В метели, за сараями, в ночи,
Где вой собачий Сириусу любый,
Пылали руки — две больших шальных свечи,
Звенела арфа и метались губы.
Сидели на дровах: один — мужик,
Под шубой плечи в бархате пунцовом.
Другой, пацан, щекою к арфе так приник,
Как к телу жаркому скорбящим лбом свинцовым…
На голове у грозного тюрбан
Увенчивался золотой короной.
И, сгорбившись над арфой, опаленной
Огнями пальцев, пел и пел пацан.
Он пел, и реки глаз его текли.
Собаки в подворотне подвывали.
Он пел — ручьи весною вдоль земли
Его мелодиями небо целовали.
Он пел и пел,
в снег его хлестал,
А грозный царь его, насупясь, слушал,
И арфа наподобие креста
Распяла плоть, бичуя счастьем душу.
Он пел о том, что все мы вновь умрем,
О свадебном наряде, что срывает ветер,