ое малое число за тысячи лет достигнет просветления. Вам нечего бояться, Кир Спитама, — пошутил принц Джета. — До конца нынешнего цикла человеческая раса будет пребывать на земле.
— Но какой же смысл в религии, которая обращается лишь к нескольким людям? И из этих нескольких, как вы только что сказали, почти никто не достигнет окончательного состояния нирваны?
— Будда не интересуется религией. Он просто помогает тем, кто на берегу. Он покажет им паром. Достигнув другого берега, они обнаружат, что нет ни реки, ни парома, ни даже двух берегов.
— И Будды тоже?
— И Будды тоже. Огонь погаснет, сон об их существовании будет забыт, а просветленный проснется.
— Где?
— Я не просветленный. Я слишком связан с этим берегом.
Вот что я запомнил об этом чарующем, хотя и странном дне в гроте принца Джеты. Позднее, когда я увиделся и поговорил с Буддой, мне стало яснее его учение, которое по сути своей даже и не учение.
Демокрит говорит, что видит сходство между буддийскими и пифагорейскими истинами. Я не вижу. Пифагор, Госала и Махавира верили в переселение душ из рыбы в дерево, потом в человека или во что-нибудь еще. Но Будду не интересовало переселение душ, потому что в конечном счете он не верил в существование вообще. Нас здесь нет, говорил он. И там тоже нет. Нам только кажется, что горит огонь.
И все-таки человек существует… Не вызывает ни малейшего сомнения, что я слепой старик, сидящий в холодном, продуваемом сквозняками афинском доме, и почти оглох от шума стройки, которую ведут сзади нас. Без сомнения — по крайней мере у меня нет сомнений, — я обсуждаю старые времена со своим молодым родственником из Абдеры. Следовательно, я существую, хотя и с трудом — больше золы, чем огня.
Для Будды идея существования представлялась чем-то очень болезненным. Как прав он был! — исчезнуть, избавившись от всех желаний, включая и желание избавиться от всех желаний. Очевидно, не многим это удается — даже за вечность. Но я убежден, что следующие по пути, указанному Буддой, лучше подготовлены к этому миру, чем остальные.
Странно. Никогда не думал, что приду к такой точке зрения. И принц Джета не думал.
— Все, о чем я говорил, не имеет значения, — проговорил он, готовясь покинуть светящуюся пещеру.
— Потому что целью природы является саньята, — сказал я, к его удивлению и к собственной гордости, что оказался таким умным. — А саньята — это ничто, которое и есть ваш мир, потому что круг, означающий ничто, сам все же существует.
Принц Джета на мгновение замер у бассейна. Лучи, отраженные от голубой воды, зайчиками играли у него на лице, как светящиеся паутинки.
— Вам надо встретиться с Татхагатой, — сказал он тихо, словно не хотел, чтобы даже вода услышала его.
— Кто это?
— Это другое имя Будды. Тайное имя. «Татхагата» означает: «Тот, кто пришел и ушел».
И с этими словами принц Джета нырнул в воду. Я неуклюже бултыхнулся за ним.
Годы спустя я узнал, что некий агент магадханской секретной службы старательно запомнил каждое слово, произнесенное в гроте под горой. Каким-то образом Варшакаре удалось проделать отверстие в горе… К счастью, принц Джета был слишком важной персоной, чтобы его арестовать, а посол Великого Царя — личность неприкосновенная.
Путь обратно в Раджагриху был невыносим. На пыльной дороге толклись люди, телеги, отряды солдат, верблюды, слоны. Каждый стремился попасть в город, пока солнце не село и ворота не заперли.
Должен сказать, я так и не смог привыкнуть к манере индийцев облегчаться прямо на людях. Нельзя пройти и пары шагов, не увидев дюжину мужчин и женщин, восседающих на корточках у обочины дороги. И самые зловредные — джайны и буддисты. Монахи могут есть лишь то, что получили как милостыню, а им в миску часто кладут гнилье, порой специально. А если пища в миске, ее приходится есть. В результате этой лютой диеты многие монахи страдают всевозможными желудочными расстройствами — на глазах у всех.
Я увидел, пожалуй, дюжину буддийских монахов. Каждый был в еле держащемся на нем рванье и держал миску для подаяний. Ни на ком не было желтых одежд, по которым узнают нынче представителей этой секты: в те времена большинство ревностных буддистов еще жили в пустыне, вдали от искушений. Но в конце концов отшельническая жизнь пришла в противоречие с необходимостью записывать и передавать сутры своей секты — слова, когда-либо произнесенные Буддой. Постепенно мужчины и женщины, приверженные Будде, образовали общины. Даже к концу моего первого посещения Индии секта уже насчитывала гораздо меньше странников-бродяг, чем в начале.
Первые ученики странствовали вместе с Буддой. Он, за исключением сезона дождей, всегда переходил с места на место. В поздние годы он стал ходить по кругу, всегда возвращаясь в Шравасти, где пережидал дожди в парке, переданном секте принцем Джетой, а не местным купцом Анатхапиндикой, который часто заявлял, что заплатил принцу Джете за парк огромную сумму. Поскольку принц всегда старался избежать похвал и славословий в свой адрес, Анатхапиндику теперь превозносят как самого щедрого покровителя Будды. Я не видел человека благороднее принца Джеты.
Когда дожди кончались, Будда иногда возвращался в родную Шакью у подножия Гималаев. Потом он шел на юг через республики, заходя в города Кушинару и Вайшали. Потом он переправлялся через Ганг в порт Паталипутра и шел на юг до Раджагрихи, где в бамбуковой роще сразу за городской стеной проводил не меньше месяца. Он всегда спал под деревом. Будда предпочитал выпрашивать пропитание в деревнях, а не на шумных улицах Раджагрихи. Во время знойного сезона он медитировал под деревом, и всевозможный люд сходился туда посмотреть на него, в том числе и сам царь Бимбисара.
Должен заметить, что в Индии святой, сидящий на корточках под деревом, — самое обычное дело. Многие прославились, пребывая в такой позе годами. Поливаемые дождем, палимые солнцем, обдуваемые ветрами, они живут на подаяние. Одни никогда не говорят, другие никогда не молчат.
Из Раджагрихи Будда шел в Варанаси. Здесь его всегда встречали, как героя-победителя. Тысячи любопытных сопровождали его в Олений парк, где он впервые привел в движение колесо своего учения. Из-за скоплений народа он редко задерживался в Оленьем парке. С первыми лучами солнца он покидал Варанаси и направлялся в северо-западные города Каушамби и Матхура, а затем, перед самым сезоном дождей, возвращался в Шравасти.
Будду почитали все, в том числе и брахманы, которые могли бы считать его угрозой своему престижу. В конце концов, он принадлежал к касте воинов. Но он был больше чем воин, больше чем брахман. Он был Золотой. И брахманы боялись его, потому что он не был ни на кого похож. Но, строго говоря, он и был никем. Он пришел и ушел.
8
Заплатив мне приданое, Аджаташатру сказал:
— Теперь вы должны купить себе дом. Он должен быть не слишком большой и не слишком маленький. Он должен находиться на полпути из моего дома в царский дворец. Он должен иметь дворик, а во дворике колодец с чистейшей водой. Там также должно расти десять видов цветущих кустов. Меж двух деревьев должны висеть качели, чтобы двое могли бок о бок качаться на них много-много счастливых лет. В спальне должна быть широкая кровать с шелковым балдахином. Там еще должен быть диван рядом с окном, выходящим на дерево в цвету. — Перечислив все, что должно быть у меня в доме, он выгнул дугами брови и спросил: — Но где, где найти такой прекрасный дом? Мой драгоценный, мы должны сейчас же отправиться на поиски, нельзя терять ни минуты!
Не стоит и говорить, Аджаташатру уже подыскал нам идеальный дом. По сути дела, это был его дом, и все кончилось тем, что я вернул тестю половину приданого, чтобы купить у него довольно милый, хотя и ветхий особняк, к тому же стоящий на шумной улице.
К моему удивлению, перед свадьбой никто не пытался обратить меня к поклонению демонам. От меня потребовалось лишь исполнить роль жениха в древнем арийском обряде, чем-то схожем с нашим. Как и в Персии, религиозную часть ритуала выполняют представители жреческой касты, а значит, не обязательно следить за тем, что они говорят и делают.
К вечеру я прибыл в длинный и низкий деревянный дом Аджаташатру. У входа меня дружелюбным гомоном встретила толпа народа. От меня веяло роскошью. Несмотря на жару, на меня надели златотканую накидку и тюрбан, который слуга наматывал и прилаживал целый час. Личный царский цирюльник подвел мне глаза черным и покрыл губы лаком. Затем он расписал мне тело светлой пастой из сандалового дерева, превратив грудь в листья и ветви, а ствол деликатно опускался по животу к половым органам, раскрашенным на манер корней. Две блестящие змеи, обвивая каждую ногу, спускались к коленям. Да, цирюльник был дравид и не избежал влияния доарийской культуры. В жару индийские щеголи часто покрывают себя сандаловой пастой — это якобы предохраняет от жары. Ничуть не бывало! Потеешь, как лошадь, но пот, по крайней мере, пахнет экзотическими благовониями.
Меня сопровождал Карака со всей моей многочисленной свитой. К тому времени все уже переоделись в индийский наряд. Погода взяла верх над патриотизмом.
В дверях дворца нас приветствовали Аджаташатру и Варшакара. Они были разодеты еще пышнее меня. На Варшакаре сияли бирманские рубины цвета его зубов, а наследник трона разукрасил себя, как сказали бы индийцы, тысячей тысяч алмазов. Алмазная нитка висела на шее, алмазы покрывали пальцы, спадали каскадами с ушей, обвивали огромное пузо.
По древнему обычаю, Аджаташатру предложил мне мед и кислое молоко в серебряной чаше. Когда я выпил этой приторной смеси, меня провели в центральный двор, где был натянут ярко расцвеченный шатер. В дальнем конце шатра, пока еще невидимая мне, сидела со своей матерью, тетками и служанками моя невеста. На нашей стороне расположилась мужская часть царской семьи во главе с самим Бимбисарой, который величаво и приветливо поздоровался со мной:
— Этот день увидит соединение ариев далекой Персии с ариями Магадан!