Одна из любопытнейших форм божьего суда – бросание в воду жребия. Старинная песня рассказывает: согрешил богатый купец Садко, не давал жертв Морскому Царю (= Океану), и вот остановился его корабль посреди моря широкого и с места не тронется. Надо узнать виноватого – кто оскорбил божество? ради кого постигла беда неминучая? Промолвил Садко корабельщикам:
А в место все вы собирайтеся,
А и режте жеребья вы валжены,
А и всяк-то пиши на имена,
И бросайте вы их в синн море:
Которые бы поверху плывут,
А и те бы душеньки правыя;
Что которые-то в море тонут,
А мы тех спихнем во сине море.
В другой раз велит Садко резать жеребья ветляные: чей будет сверху плавать – тот согрешил, а чьи потонут – те «душеньки правые». Оба раза жребий указал на хозяина корабля: его жребий валженый потонул, а ветляный по воде поплыл. Тот же мотив встречаем и в народной русской сказке и в шведской песне о Гер-Педере. Немец, loos – жребий на севере употребляется в значении ветки; заметим, что в числе различных уподоблений молнии она представлялась и древесною веткою или лозою (donnerruthe). Согласно с этим значением жеребьевых прутиков, они могли быть заменяемы горячими угольями. При лечении наговорною водою принято бросать в нее красные уголья, пересчитывая имена знакомых лиц; на чьем имени потонет уголь, того и обвиняют в порче или сглазе больного[171]. В подновленном виде обряд, описанный в песне о богатом купце Садке, существует и доныне: когда понадобится узнать, кто виноват в краже или ином проступке, простолюдины берут чашу воды и бросают в нее свернутые записки с обозначенными на них именами домашних и знакомых; чья записка выпрыгнет из чаши, тот и виноват. Таким образом сама священная стихия (вода) призывается дать ответ потоплением или поднятием жребия.
Шумный плеск, вечное движение и стремительные разливы вод, заставляющие видеть в них нечто живое и могучее, падение воды с небес в виде дождя, росы и снега, ее плодотворная сила и участие во всех отправлениях жизни – все вело к обоготворению этой стихии. Веруя в ее небесное происхождение, перенося старинные представления о тученосном небе и дождевых источниках на океан-море, реки, озера и криницы, фантазия отдала эти последние в заведование богам, духам и нимфам, в которых олицетворение земных вод сочеталось с преданиями о владыках весенних гроз и ливней. Греческий Ποσιδών (древние формы: дорийск. Ποσιδάς, Ποςίδης и Ποςείδης; корень тот же, что и в словах: Ποτος, Ποτίςω, Ποταμος), верховный властитель всех вод, изображался седовласым старцем; он живет в глубине моря – в славном дворце, и Гомер называет его земледержцем и колебателем земли: эпитеты, указывающие в нем воплощение всесветного океана и божество, родственное Зевсу, громы которого потрясают землю; подобно Зевсу, он владеет золотым бичом (= молнией) и ездит на бурно летающих, золотогривых конях. Реки и потоки почитались у греков детьми, порожденными седым Океаном[172]: воззрение, разделяемое и славянами. В старинную рукопись занесена загадка: «коя мати дети своя сцет (сосет)?» – Море и впадающие в него реки. Ниже мы увидим, что русские народные предания изображают реки дочерьми Морского Царя. Большие реки античный миф олицетворял бородатыми старцами (борода = поэтическое представление тучи), которые лили из своих урн водные потоки[173]; малые же ключи и криницы – прекрасными нимфами. В германской мифологии бог моря Эгир (Oegir, готск. форма Ôgeis, англос. Êge, др. – вер. – нем. Uogi), в имени которого Я. Гримм видит указание на божество грозное, устрашающее: от корня aga, ôg в древненемецком языке произошли производные, означающие страх, ужас, трепет (гот. agis, ag, др. – вер. – нем. akiso, egiso, англос. egesa, сканд. oegja – terroriesse); слою oegir употреблялось и для обозначения моря. Подобно тому, у скифов море носило мифологическое имя Thami-masadas – страшный, ужасный. Легко подвижное, «вечношумное» море особенно поражало фантазию своими неистовыми, наводящими ужас волнениями; а картины морской бури неразлучны с представлением грозы и стремительных вихрей. Потому Один, воздыматель грозовых бурь, принимался вместе с тем и за владыку вод, равносильного Нептуну; финны дают громовнику Укко власть не только над тучами, но и водами: он вздымает волны и укрощает их по своему произволу; наоборот, литовцы своему морскому богу (Дивевитис) приписывают власть над ветрами, и рыбаки, отправляясь на промыслы, молят его – да не попустит ветрам волновать море. У Эгира есть жена по имени Рана (Rân); они обитают в море и имеют девять дочерей, именами которых Эдда обозначает воды и волны; светлые волосы и белые покрывала этих мифических дев суть поэтические представления белоснежной пены девяти морских валов и быстронесущихся потоков. Очевидно, ручьи и реки, которым в Германии большею частию присвояются названия женского рода, издревле стояли в том же родственном отношении к морскому божеству, в какое ставил их греческий миф к Океану. Летучие дожденосные тучи олицетворялись то толпою духов, помогающих богу-громовнику в его творческих подвигах, то прекрасными полногрудыми женами, проливающими на землю живую воду дождя; подобными же существами фантазия младенческих народов населила и земные источники. Таковы упоминаемые в Ведах apas (воды), хранительницы бессмертного напитка-амриты, греческие и римские нимфы различных наименований – наяды, нереиды, камены, немецкие никсы, литовские wandynnije или undine dejwe (водные девы) и славянские водяные. Никсы представляются и в мужском и в женском образах: nix – муж. рода, и nixe – женского (= niks, nikse, др. – верх. – нем. nihhus, nichus, англос. nicor, множ. число niceras – чудовищные духи, обитающие в море; nikker – злой дух, черт = nickel, nickelmann, ср. – верх. – нем. wassernixe – сирена, сканд. nikr, финск. näkki, эстон. nek – водяной); Один, как божество, волнующее моря и реки, назывался Nikarr (Hnikarr) и Nikuz (Hnikudhr): первое имя соответствует англосаксонскому nicor, а последнее др. – верх. – нем. nichus. Цветок νύμφαία (numphaea – от νύμφη) в нововерх. – нем. наречии называется nix-blume (или seeblume, seelilie), что указывает на тождество греческих нимф с немецкими никсами; водяная лилия – wasser männlein и muminel = mühmchen, wassermuhme. Другие названия водяных духов: wasserholde, brunnenholde (holde – genius), wassermann, seejungfer, meer weib, meerminne, датск. bröndmand (brunnenmann), швед. strömkarl (stromgeist). Водяные духи обитают в прудах, источниках и реках (наприм., в Сале, Дунае, Эльбе); но имеют многие сходные черты с духами – обитателями гор, так как тучи на древнем метафорическом языке уподоблялись горам. Об утопленниках немцы говорят, что они увлечены водяным («der nix hat sie an sich gezogen») или отправились к богине Ране; дети, упавшие в колодезь, по свидетельству народных сказок, попадают во власть никсы, которая благосклонно принимает их в свое жилище. Водяной обыкновенно представляется таким же длиннобородым стариком, как римские полубоги рек; иногда он, подобно драконам, изображается со многими головами, а иногда принимает на себя образ дикого мальчика, в красной шапочке на голове или с всклокоченными волосами, что напоминает горных карликов[174]; у финнского nakki железные зубы (= метафора молнии) – поверье, не чуждое и славянам, ибо в русском заговоре от зубной боли находим следующее воззвание: «Чудо водяной! возьми зуб ломовой у раба божия»; в других же заклятиях, обращенных к бабе-яге и мифическим животным, говорится: «возьми зуб репяной, а мне дай железный». Девы-никсы нередко появляются между людьми; их можно узнать по мокрым краям платья и передника. Они имеют много общего с вещими лебедиными девами или, лучше сказать – водяные и лебединые девы совершенно тождественны. Птица лебедь – одно из древнейших олицетворений белого летнего облака; в ее образ превращались индийские апсарасы (= âpas); вещие девы и у славян, и у немцев часто являются на водах белыми лебедушками: присвоенное им предведение есть дар бессмертного напитка, которым они обладают; пляска, музыка и пение (= метафоры крутящихся вихрей и завывающей бури) составляют любимые занятия, утеху и веселье всех водяных духов; волнения рек и водовороты народ объясняет себе как последствие их танцев. Всеми этими признаками: вещею силою и наклонностью к пляскам, музыке и песням они сближаются с воздушными существами бурных гроз – эльфами и ведьмами. Народные саги приписывают водяным неутолимую жажду крови: кровь здесь – метафора дождя, которым с жадностью упиваются облачные духи; забвение исконного смысла этой метафоры сообщило водяным ту суровую жестокость, с которою они, увлекая утопленников в свои подводные жилища, высасывают из них кровь. То же кровавое мщение обращают они и на своих товарищей, если эти последние, покинув воды, перейдут к людям и потом снова воротятся назад. Немецкой Ране отчасти соответствует литовская Юрата, царица Балтийского моря; именем этим называют и самое море. Про нее сохранилось такое поэтическое сказание: на дне балтийских вод возвышался чудесный дворец Юраты, стены были сделаны из светлого янтаря, пороги из золота, крыша из рыбьей чешуи. Раздраженная на молодого рыбака, который ловил сетями в ее владениях рыбу, богиня собрала подвластных ей ундин, и на янтарных ладьях поплыли они к тому месту, где река Свента (Szwenta – священная) впадает в море. Чарующими песнями Юрата хотела увлечь рыбака в водные бездны и наказать там смертию, но пленилась его красотою и позабыла месть. С той поры всякий вечер приплывала туда богиня и проводила счастливые часы со своим возлюбленным. Но Перкун узнал о ее тайных свиданиях, бросил громы в морскую глубь, раздробил янтарные чертоги, рыбака приковал к утесу на дне моря, а перед ним положил труп царицы. Когда буря взволнует море – в шуме ее слышатся стоны несчастного юноши; волны морские выкидывают куски янтаря – остатки славного дворца Юраты. По воззрению индоевропейских народов, бог-громовник преследует во время грозы убегающих нимф как своих любовниц; молния, которою он разит тучи, уподобляется то фаллюсу, то огненному мечу, разбивающему облачные замки и карающему смертию виновных