у; старинные предания представляют его то прекрасным ребенком, рождающимся в шуме весенней грозы, то пастырем небесных стад; согласно с этим, белые жены и девы ищут своего избавителя между детьми и пастухами. Один рыбак только что забросил свои сети, как увидел перед собою белую деву со связкою ключей: «твоя жена (сказала она) разрешилась мальчиком; ступай домой, возьми ребенка и принеси ко мне, чтобы я могла поцеловать его и быть свободною». Рыбак поспешил домой и нашел, что жена его действительно родила мальчика; но прежде, чем исполнить просьбу белой девы, он, по совету священника, окрестил дитя и затем уже понес его на гору. Белая дева сидела в слезах и горько жаловалась, потому что только поцелуй некрещеного ребенка мог освободить ее от заклятия. В другом месте показалась двум пастухам полубелая, получерная женщина и просила их взойти на гору и освободить ее, в награду за что им достанется все хранящееся там золото; но пастухи не могли победить своего страха, и когда минул час освобождения – она погрузилась в гору, откуда долго слышались раздирающие душу, печальные ее жалобы; теперь не прежде, как через сто лет родится тот, которому можно будет избавить ее! Несомненна близость этих сказаний, во-первых, с преданиями о героях, спящих очарованным сном в подземных пещерах, и, во-вторых, – с преданиями о богине Гольде; увлеченная в полет неистового воинства, frau Holda скрывается в недрах гор и остается там со всею своею свитою до тех пор, пока не наступит время ее освобождения и торжественного странствования по земле; подобно белым женам и девам, она купается при полдневном солнце, расчесывает свои волосы и при встречах с людьми награждает их золотом. Сокрытию в горах и подземельях соответствует погружение в глубину вод; идея того и другого представления одна и та же, хотя и выражается в различных поэтических образах: вместо облачных гор и подземелий фантазия живописует тучи, как дождевые моря, озера и источники. Гольда живет не только в горных пещерах, но и в прудах и колодцах; духи героев и заклятые клады также почиют в водах. Так, император Карл сидит в Нюренбергском источнике, за столом, вокруг которого обвивается его длинная борода; клад нибелунгов, добытый некогда из потока карлика Андвари, снова попал в воду и лежит погруженный на дне Рейна. Чехи и доныне любят рассказывать о кладах, сокрытых в реках, озерах и колодцах. Народные предания упоминают о девицах, которые, будучи уведены водяными духами, семь лет остаются вместе с ними и живут под водою; отождествляя белых жен с никсами, саги представляют их нередко с рыбьими хвостами. Существует, наконец, множество рассказов о целых городах, монастырях и замках, провалившихся под землю, на месте которых образовались глубокие озера; из их омутов раздается по временам колокольный звон и бывают видимы верхушки башен; там обитают заклятые люди (эльфы). Те же предания о девицах, увлеченных нечистою силою в подводные селения, о скрытых на дне озер церквах и раздающемся оттуда звоне известны и на Руси. В Тульской губ. сохранилась следующая легенда об одной церкви: был большой праздник; буйные толпы, собравшись к обедне, подрались в самом храме, и вот церковь со всеми прихожанами быстро погрузилась в землю, а на месте, где она стояла, выступила темная и мутная вода. Так образовалось озеро, откуда и до сего времени слышится колокольный звон накануне больших праздников. О Поганом озере, под Суздалем, рассказывают, что там, где оно расстилает свои воды, стоял прежде монастырь; но когда однажды напали на него разбойники, то земля потряслась и скрыла обитель, вместе с нечестивыми грабителями, в своих глубоких провалах. В Коломне указывают небольшой пруд, откуда в праздничные дни раздается колокольный звон: здесь в давние годы скрылась под землею церковь. Подобное же предание сочеталось с именем Венеты: этот славный город погрузился некогда в море; от времени до времени он подымается над поверхностью вод и снова в них исчезает; жители его обладали такими богатствами, что городские ворота и колокола были сделаны из благородных металлов и дети играли по улицам кусками серебра. Эти подводные города и церковные башни, дающие о себе весть колокольным звоном, однозначительны с теми очарованными горами, откуда слышится по временам стук оружия и звуки воинских труб. Звон – метафора громовых раскатов, замки, города и башни – те чудесные здания, которые рисовались воображению древнего человека в грядах летних облаков; с наступлением осени они подвергаются хищному нападению нечистых духов и тонут в дождевых потоках.
Итак, временная утрата красоты сказочною царевною выражалась в мифе: во-первых, принятием ею змеиного образа, и, во-вторых, помрачением ее светлого лика и заменою белой одежды черною. Но, сверх сего, встречается еще третье мифическое представление: под влиянием зимней стужи легкая облачная одежда красавицы превращается в жесткую кору, охватывающую все ее тело, что и продолжается до тех пор, пока не разрубит молниеносным мечом и не снимет эту кору пробудившийся в весеннюю пору могучий Перун. Поехал Святогор (= исполин-громовник, обитающий в святых горах, т. е. тучах) разузнать свою судьбину: где и на ком ему жениться? И было ему предсказано мифическими кузнецами, кующими брачные узы: «твоя невеста в поморском царстве, в престольном городе тридцать лет лежит во гноище». Призадумался богатырь, направил путь в поморское царство и нашел девицу – лежит во гноище, спит крепким сном, а тело у ней словно кора еловая; поднял свой острый меч, ударил ее в грудь и уехал из царства. Очнулась девица от крепкого сна – а еловая кора с нее спала, и сделалась она красавицей и невиданной, и неслыханной. Далеко пронеслась молва про ее красу, посватался за девицу Святогор-богатырь и, женившись на ней, спознал, что от судьбы не уйдешь. Кто не узнает в этом великорусском сказании того же самого предания, какое в песнях Старой Эдды связано с именем Зигурда? После того, как герой этот победил змея и овладел драгоценным кладом, он совершает еще один подвиг: освобождает вещую деву от ее зимнего усыпления. Завидя вдалеке на горе сильный свет, подобный зареву пожара, он поскакал в ту сторону и обрел замок, внутри которого лежал витязь в полном вооружении и спал глубоким сном. Зигурд снимает с его головы шлем, и что же? – перед ним покоится красавица, а на ней твердая броня – будто приросла к телу. Тогда Зигурд чудесным мечом Грамом надрезывает эту броню от головы вниз и на обеих руках и совлекает ее с сонной девы. То была воинственная валькирия Брунигильда: как только броня была снята – она тотчас же пробудилась от сна и встала. Пламя, окружающее гору и замок, есть то грозовое пламя, в котором сокрушаются тяжелые оковы, налагаемые на облака и тучи демонами зимы. Согласно с этим преданием Эдды, сопоставляющим победу над драконом с освобождением очарованной красавицы, и русский стих о Егории Храбром соединяет оба означенных подвига вместе: Егорий Храбрый, т. е. первоначально – победоносный Перун, убивает огнедышащего змея и, освободив из-под его власти трех дев, приводит их к Иордан-реке:
«Ой вы мои три родных сестры!
Вы умойтеся, окреститеся.
Набралися вы духу нечистого:
На вас кожа (вар. тело), как еловая кора,
На вас власы, как камыш (вар. ковыль-трава)».
Стих называет мать Егория Софией Премудрою, следовательно, три сестры его – Вера, Надежда и Любовь. Смешивая древнеязыческие предания с христианскими, народная фантазия заменила трех вещих дев (норн, вил) тремя святыми сестрами, а мученичество, испытанное последними от басурманского царя Диоклитианища, сопоставила с теми страданиями, каким подвергаются первые в темницах лютого змея; омовение в Иордане-реке указывает на ту живую воду, которою смываются жесткие покровы зимы, т. е. на пролитие весеннего дождя.
В ту эпоху, когда позабыт был действительный смысл древних метафорических выражений, мифы о летучих, огненных змеях повели к обожанию змей обыкновенных, ползучих[423]. По словам Кромера, в Литве и Польше дозволяли ужам и змеям селиться в домах, под печкою, чтили их как пенатов и приносили им в дар молоко, сыр, яйца и кур (ср. с преданиями о домовых цмоках); если они вкушали предложенную им яству – это принималось за добрый знак, и, наоборот, нетронутая пища указывала на грядущие бедствия; наносить какой бы то ни было вред этим гадам и убивать их было строго воспрещено. Крестьяне наши до сих пор считают счастливым предзнаменованием, если в избе поселится уж, и охотно ставят для него молоко; убить такого ужа – величайший грех! За змеиными и ужовыми головками и шкурками признается целебная сила. У других народов находим более ясные свидетельства о религиозном чествовании змей. И греки, и римляне чтили их как домовых охранительных духов; в Афинах, подле новорожденного ребенка, клали сделанную из золота змею. Но так как понятие о семейных и родовых пенатах было распространяемо на целые города и области, то полагали, что для каждой страны есть свой «genius, qui per anguem plerumque ostentitur». В Афинах на акрополе содержалась змея, посвященная богине – покровительнице этого города[424]; во время персидской войны, когда медовый пирог, который ежемесячно приносили этой змее, остался несведенным, афинские граждане отчаялись в защите своего города. В Эпире, в роще Аполлона, водились змеи, которым делались подобные же приношения; если они съедали приготовленную для них пищу – это служило предвестием изобилия и счастья в течение целого года. В храме элевзинской богини плодородия – Деметры также содержалась змея. Древние пруссы обожали огромную змею, за которою обязаны были смотреть жрецы; она покоилась на колосьях и питалась молоком. Сверх того, сохранились еще известия о почитании змей (эхидн) лонгобардами[425].