Сотворение мира — страница 9 из 9

1

Дальневосточный экспресс почти безостановочно мчался на запад, оглушительно грохоча в туннелях и на мостах и оглашая тайгу и теснины над реками протяжными гудками.

Стояли душные июльские дни и ночи, изредка воздух освежался короткими буйными грозами, проходили слабые, теплые дожди, и тогда дышать становилось легче, потом тучи таяли, уплывали вдаль, снова немилосердно жгло солнце, пассажиры открывали в вагонах все окна и томились от безделья и духоты.

Дмитрий Данилович Ставров терпел и духоту, и пыль, которая, клубилась в окнах. Он валялся на нижней полке плацкартного вагона с газетой в руках, спал или играл в карты с соседями по купе. Что касается Андрея и Гоши Махонина, то они с утра до ночи стояли у открытого окна, серые от пыли, усталые от бесконечной тряски, но веселые и оживленные. Гоша Махонин, лукаво поглядывая на Андрея и обнажая в улыбке редкие зубы, непрерывно напевал слова услышанной им где-то песни:

Девушку из маленькой таверны

Полюбил суровый капитан…

Летели назад леса, реки, желтые поля зреющих хлебов, одинокие полустанки, а Гоша все мурлыкал свою песню о девушке из таверны и о суровом капитане и с такой же незлобивой дружеской усмешкой посматривал на Андрея.

Гоша Махонин и Каля уже твердо решили стать мужем и женой. Каля закончила школу, ей шел двадцатый год, и она собиралась поступать в учительский институт. Этому способствовало и то, что Гоша после практики в Кедровском совхозе получил назначение в Благовещенскую контрольно-семенную лабораторию, куда и решил ехать вместе с Калей.

Андрея же он всю дорогу изводил песней о девушке и капитане не без причины: в мае Андрей получил наконец долгожданный ответ от Ели Солодовой. Получив посылку Андрея и прочитав его письмо, в котором он настойчиво просил Елю выйти за него замуж, Еля долго молчала, потом ответила коротко и неопределенно: приезжай, мы поговорим с тобой и вместе об этом подумаем. Но даже такой невнятный, ни к чему не обязывающий ответ окрылил Андрея. «Еля ведь понимает, как трудно мне увидеться с нею. Для этого надо преодолеть расстояние десять тысяч километров. И если она меня позвала, значит, можно надеяться на то, что отказа не будет». Так думал Андрей, ожидая встречи с Елей, которую он не видел два года. Это ожидание заставляло его радостно волноваться, он никогда еще не чувствовал такого тревожного и светлого ощущения приближающегося счастья.

Андрей не раз уже представлял, как они с Елей будут жить. При этом его мало беспокоило то, что рассудительные, искушенные в жизни люди именовали материальной стороной. На Дальнем Востоке, где зарплата была неизмеримо выше той, какую получали рабочие и служащие центральных районов страны, Андрей был полностью обеспечен, успел приобрести новый, отличный, как ему казалось, костюм, купить хорошее ружье, велосипед и не отказывал себе в удовольствии посидеть с товарищами в столовой и выпить лишнюю рюмку водки.

К тому же, последовав совету Романа, Андрей минувшей осенью съездил в Благовещенск, побывал в сельскохозяйственном институте, где ему разрешили сдавать экзамены экстерном по программе плодоовощного факультета. Зимними ночами он сидел за книгами до рассвета, старался использовать каждую минуту и к лету сдал большую половину экзаменов с отличными оценками. Теперь до получения диплома об окончании института оставалось совсем немного.

Получив ответ от Ели, Андрей прямо сказал отцу и матери, что в июле возьмет отпуск и уедет, чтобы повидаться с Елей, и, если она согласится выйти за него замуж, вернется в Кедрово вместе с ней. Андрея сразу же поддержали Федя и Каля и — особенно горячо — тайно влюбленный в Елю Роман. Дмитрий Данилович подумал, побарабанил по своей привычке пальцами по столу и сказал:

— Ну что ж, дело твое. Семья у Солодовых хорошая. Елю твою мы давно знаем, женись, раз надумал. Человек ты теперь самостоятельный, от батьки с матерью не зависишь. И потом, я полагаю, хватит тебе кобелировать и ночевать где-то у добрых людей…

Андрей покраснел. Готовясь к экзаменам, он все ночи проводил дома за книгой, а «у добрых людей» заночевал всего один раз, причем приголубила его Аня Довган, бывшая жена Токарева, разведенная с мужем маленькая молчаливая женщина. Андрей провожал ее из клуба темным метельным вечером. Аня жила одна на дальней окраине поселка… Пока они шли, отворачиваясь от бешеного ветра и прижавшись друг к другу, замерзли так, что руки у них одеревенели. Аня пригласила Андрея погреться, поставила на стол бутылку портвейна. Они посидели у открытой печки. Аня молчала, куря папиросу за папиросой. Потом посмотрела на часы-ходики, на Андрея и сказала тихо: «Куда ты пойдешь по такой погоде? Уже второй час ночи». Она постелила постель, погасила лампу, подождала, пока Андрей лег, потом разделась, легко вздохнула и легла рядом с ним…

Заметив смущение Андрея, Дмитрий Данилович сказал:

— Я, пожалуй, тоже с тобой поеду, отпуск мне дадут.

— Куда ты поедешь? Зачем? — спросила Настасья Мартыновна.

— Хочу побывать в Огнищанке, хоть одним глазом глянуть на то, что там делается, — сказал Дмитрий Данилович. — Пока Андрей будет упрашивать свою Елю надеть на него каторжные цепи, я успею съездить в Огнищанку.

Третьим спутником Андрея неожиданно оказался Гоша Махонин. Коренной дальневосточник, он никогда еще не покидал пределов края и теперь решил посмотреть страну.

— Может быть, хоть попробую абрикос или персик, — сказал Гоша, — а то я их только на картинке видел.

А оставшись наедине с Андреем, хитровато подмигнул:

— Придется мне, видно, стать сватом сурового капитана.

В дальнюю поездку их провожали все новые знакомые Ставровых: учителя, агрономы, телеграфисты, токари из ближнего леспромхоза, дружная компания веселых парней, с которыми Андрей и Роман не раз ездили на охоту, а по субботам встречались в клубе…

Сейчас, целые дни простаивая с Гошей в тамбуре душного и тряского вагона, Андрей рассказывал ему о своих встречах с Елей, о ее характере, привычках. Ни о чем другом он не мог говорить. А Гоша, добродушно посмеиваясь над ним, напевал свою навязчивую песенку о девушке из таверны.

В Москве они задержались на два дня, устроившись на ночевку в каком-то захудалом общежитии. В первый же день ненасытный Гоша загонял Андрея, бегая по музеям, картинным галереям, выставкам. Бескорыстно и самоотверженно влюбленный в науку и искусство, Гоша хотел сразу побывать везде — от Художественного театра до лотков старых букинистов в Охотном ряду. Он бы мгновенно истратил в Москве все свои сбережения, но предусмотрительный Дмитрий Данилович проверил бумажники обоих своих спутников и отобрал у них деньги, оставив только мелочь.

— Я эти фокусы знаю, — полушутливо сказал он, — пусть ваши бесценные капиталы полежат у меня, а то в Кедрово вам придется возвращаться в одних подштанниках.

Что касается Андрея, то он, устав от московской беготни, сказал Гоше:

— Нет, милый друг. Если тебе охота носиться по Москве высунув язык, носись, пожалуйста, а меня от этой скачки с препятствиями избавь.

Весь второй день Андрей бродил по Москве один. С некоторым удивлением он поймал себя на мысли, что город ему не нравится, что весь этот шум, грохот, автомобильные гудки, утомляющие глаза пестрые плакаты, сверкание витрин, тысячи вывесок, рекламы, милицейские свистки, яркие платья женщин, нависающие над одетыми камнем улицами громады домов, хлопающие двери магазинов, этот непрерывный, суетливый, суматошный поток людей, несущихся куда-то, толкающихся, беспорядочно обгоняющих друг друга, вызывают в нем, деревенском парне, чувство глухой неприязни.

Потный, злой, с головой, гудящей как котел, Андрей добрался до Сокольнического парка и, не обращая никакого внимания на гуляющих по аллеям нарядных мужчин и женщин, разулся и, помахивая туфлями, дошел босиком до заросшей зеленой травой поляны, подложил туфли под голову и, забыв про свой новый темно-синий костюм, с наслаждением растянулся на сочной, недавно политой траве.

Глядя на высокие облака, лениво плывущие в чистой небесной голубизне, Андрей думал о Еле, о встрече с ней, почему-то не мог представить, как она будет выглядеть его женой и как они будут жить вместе. Неясная тревога испугала его, когда он подумал о том, что Еля, самозабвенно любящая город, чувствующая себя в городе как рыба в воде, должна будет поселиться в таежном поселке и проститься с тем, к чему привыкла с детства.

Думал он и о техникуме, в котором учился, о Житникове, о Берзине, о старом Северьяныче. «Надо будет обязательно съездить в техникум», — решил Андрей. С нежностью вспоминал он о Тае, и ему очень захотелось ее увидеть…

Поздним вечером Андрей с отцом и с Гошей снова сели в поезд, теперь уже другой, и он помчал их к заветному городу, в котором жила Еля.

Приехали они на рассвете, получили багаж, сдали чемоданы в камеру хранения, отыскали сонного извозчика, и он через весь город повез их к глухому переулку, где жили Солодовы. Занималась ранняя летняя заря. Город еще спал, но по улицам уже разносился запах печеного хлеба, дворники в белых фартуках мели тротуары, неторопливо и ровно цокали подкованные копыта лошади по прохладному, увлажненному росой булыжнику.

Когда извозчик подъехал к невысокому двухэтажному особняку и остановил лошадь у деревянных ворот, окрашенных слинявшей на солнце коричневой краской, сердце Андрея сжалось.

— Ну, жених, иди узнавай, дома ли твоя невеста, — сказал Дмитрий Данилович, — а мы подождем тебя здесь.

Андрей открыл калитку, вошел во двор, поднялся по знакомой лесенке наверх и остановился на веранде. Дверь была полуоткрыта, на ней белела марлевая занавеска. Андрей тихонько постучал. Никто не ответил. Он постучал громче, но в доме было тихо. Стараясь не шуметь, он вошел в прихожую. Дверь в спальню была распахнута. На широкой кровати, прикрывшись тонкой простыней и закинув за голову руки, спала Еля. Губы ее слегка вздрагивали во сне, темные волосы разметались по подушке.

Андрей постоял, наклонился над кроватью и, замирая от счастья, чуть прикоснулся губами к Елиным губам. Позже он не раз вспоминал этот неповторимый в его жизни поцелуй, вспоминал с грустью и светлой печалью.

Ресницы Ели шевельнулись. Она открыла глаза, несколько мгновений смотрела на Андрея — не приснился ли он ей? — потом быстро натянула простыню на голые плечи, вскрикнула:

— Ты?.. Приехал?..

— Я сейчас выйду, — сказал Андрей, — а ты вставай. Я не один.

— А кто с тобой? — спросила Еля.

— Отец и товарищ…

Пока гости, покуривая, сидели на веранде и перебрасывались ничего не значащими словами, Еля привела себя в порядок и вышла к ним свежая, оживленная, с подкрашенными губами и аккуратно уложенной прической. С помощью Андрея и Гоши, добывших из чемодана бутылку вина, сыр и сардины, Еля быстро приготовила завтрак.

За завтраком она сказала, что уже три месяца живет в городе одна.

— Папу все-таки уговорили ехать на Черниговщину строить какой-то большой завод, — сказала Еля, — а мама тоже поехала с ним. Мне надо было остаться здесь, потому что меня задержали занятия в институте.

— Ты поступила в институт? — спросил Андрей.

— Да, в музыкально-педагогический. Только вчера сдала последний экзамен и переведена, на второй курс.

Гоша Махонин, не сводивший с Ели восторженных глаз, закричал:

— За это положено выпить!

— Давайте выпьем…

Андрей следил, с какой изящной небрежностью, как ловко и хорошо Еля режет лимон тонкими ломтиками, разливает чай, как спокойно и уверенно хозяйничает она за столом, и чувство гордости за нее наполняло его и заставляло посматривать на Гошу с немым вопросом: какова, дескать? И Гоша, как только Еля вышла зачем-то на кухню, понимающе кивнул и, подняв большой палец, прошептал на ухо Андрею:

— Капитан! Девушка из маленькой таверны — во!

После завтрака Дмитрий Данилович и Гоша отправились посмотреть город. Андрей и Еля остались одни. Убрав со стола, Еля села у открытого окна, стала рассеянно перелистывать лежащий на подоконнике журнал мод. Андрей закурил, сунул в пепельницу обгоревшую спичку, заходил по комнате. Заметив, что Еля украдкой следит за ним с какой-то веселой улыбкой, он спросил:

— Что ты смеешься?

Покусывая губы, Еля сказала:

— Ничего.

— А все-таки?

— Любуюсь твоим костюмом.

Андрей смутился, нерешительно осмотрел свой новехонький заграничный костюм, купленный им перед поездкой в благовещенском комиссионном магазине.

— Не понимаю, — сказал он, — костюм как костюм.

— Но ты из него вырос, — сдерживая смех, сказала Еля, — глянь, какие короткие брюки.

— Черт с ними, с брюками! — Андрей вспыхнул. — На Дальнем Востоке мне сказали, что это крик моды. Для тебя я этот самый «крик» и надел.

Оба они засмеялись. Андрей взял стул, подсел к Ело.

— Ну, Елка, — сказал Андрей, — что будем делать?

Еля стала серьезной.

— Не знаю.

— Выйдешь ты за меня замуж?

— Не знаю.

— А кто же знает?

Слегка отвернувшись, Еля задумалась. Ей шел двадцать второй год. Никого она еще по-настоящему не любила, хотя ей нравилось то, что за ней постоянно ухаживают, ищут ее расположения разные люди. Еля стыдливо гордилась этими знаками подчеркнутого внимания к ней, в любом обществе мужчин и женщин начинала кокетничать, но это непроизвольное ее кокетство не было грубым и вызывающе-навязчивым, а скорее напоминало увлекательную игру, отдаваясь которой Еля никогда не думала о ее последствиях. Это врожденное кокетство и страстное желание нравиться всем было живой частицей самой Ели, свойством характера здоровой, красивой девушки, ее неосознанным, чисто женским инстинктом, то есть чувством подсознательным, безотчетным и совершенно непосредственным.

Сейчас, сидя у окна и глядя на сверкающую в отдалении реку, слушая протяжные гудки пароходов, Еля впервые подумала о замужестве всерьез. Ей вспомнились люди, которые особенно настойчиво говорили о своей любви к ней, говорили по-разному, потому что были разными, не похожими один на другого людьми: добропорядочный, но скучный Юрий Шавырин, которого Андрей очень зло, но, пожалуй, правильно назвал «розовощеким боровом в небесном плаще»; милый, застенчивый Елин однокурсник по институту Мишенька Фишер, который при встрече с ней бледнел, краснел, терялся, приносил ей книги и, захлебываясь от волнения, мог целыми вечерами читать вслух сказки Гофмана и стихи Артура Рембо; наконец, этот Вася Подзольский, молодой ассистент института, интересный, смазливый парень, с влажным чувственным ртом, — он сразу заметил красивую студентку-первокурсницу, стал ее провожать домой, бывать у нее, хотя и был женат на женщине, носящей какое-то цветочное имя. Влюбленный в Елю, он не раз говорил, что готов расстаться со своей женой-«цветком» и всего себя, всю свою жизнь посвятить ей, Еле.

И вот — Андрей Ставров. Вырвавшийся из тайги деревенский дикарь в идиотском, вызывающем смех костюме, который он, желая показаться горожанином-модником, напялил для нее же, для Ели. Нет, этот не похож ни на кого. Умный, всегда какой-то неожиданный, вспыльчивый, то злой и резкий, то жалостливый, безгранично любящий все живое. Никогда нельзя угадать, что он выкинет. Восемь лет он преследует Елю своей странной, нелегкой любовью: то режет себе руки ржавым ножом, как тогда, в лесу, то подбрасывает гнусные подметные письма, в которых оскорбляет ее, свою любовь, вдруг откуда-то, чуть ли не из преисподней, присылает ей изумительно прекрасную шкурку таежного зверька соболя и пишет письма на тридцати страницах, и от этих писем, от его сумасшедших, ласковых слов начинает сладко кружиться голова… А ведь он, должно быть, нравится женщинам. Вот он поднялся, ходит по комнате, сунув руки в карманы своих дурацких, клоунских штанов, высокий, стройный парень со светлым кудрявым чубом и чертовски умными, насмешливыми глазами, которые все время меняются: то делаются голубыми и ясными, то темнеют, и тогда смотреть на них становится неприятно…

— Что ж мы все-таки решим, Еля? — спросил Андрей. — Поедешь ты со мной или нет? Хочешь ты стать моей женой?

— Не знаю, — сказала Еля, — дай мне хоть немного подумать. Ехать с тобой — это значит оставить институт, расстаться с родными…

— Институты есть везде, а с родными все когда-нибудь расстаются.

— Это не так легко, как тебе кажется.

— Я знаю.

— И потом, это расстояние. Как только подумаешь о нем, страшно становится. Я никогда не ездила так далеко, тем более без папы и без мамы, — растерянно сказала Еля.

— Ты, видимо, забываешь, что с тобой буду я. Понимаешь? Я буду с тобой всегда.

— Верю, Андрюша. Но ты еще чужой. К тебе надо привыкнуть.

— Я сделаю все, чтоб ты не считала меня чужим.

Еля помолчала. Сквозь открытое окно слышались отдаленные пароходные гудки. Едва донесся и растаял удаляющийся звонок трамвая. По улице пробежали девочки с маленькой визгливой собачонкой.

— А где твой Андрюшка? — спросил Андрей. — Почему его не видно?

— Какой Андрюшка? — не поняла Еля.

— Ну тот самый… щенок, которому ты и твои подруги присвоили мое имя. Помнишь?

Еля покраснела, лицо ее стало грустным.

— Ах, Рюшка? Его, бедного, раздавил автомобиль. Он, дурачок, выскочил за ворота — и прямо под колеса. Я так плакала, места себе не могла найти.

— Смотри, — нехорошо усмехаясь, сказал Андрей, — если ты не поедешь со мной, я тоже могу оказаться под колесами.

— Глупые шутки, — сказала Еля.

— Мне не до шуток, — печально и серьезно сказал Андрей. — Для того чтобы увидеть тебя, я проехал десять тысяч километров. Это, как ты говоришь, страшное расстояние. Ты ведь знала, зачем я еду? Ты знала, что такой разговор у нас должен состояться? Знала? Почему же теперь, когда мы наконец встретились после такой долгой, мучительной для меня разлуки, ты ничего мне не отвечаешь? Почему прямо не скажешь: хочешь ты стать моей женой или нет?

— Но я действительно не могу решить так, сразу. — Еля готова была заплакать. — Мне с тобой хочется уехать, и почему-то я боюсь, и жалко мне расстаться с тем, что мне близко и дорого.

— С чем, например?

— Ты только не смейся, пожалуйста. С куклой Лилей, которую мне подарили, когда я была совсем девчонкой, с этим вот дядькой…

— С каким дядькой? — не понял Андрей.

Еля молча повела плечом в сторону стоявшего на подзеркальнике бронзового ландскнехта. Широкополая шляпа ландскнехта была лихо сдвинута набок, в руках он держал шпагу.

— Вот с этим, — сказала Еля. — Может, все это ерунда, мелочи, но я к ним привязалась, мне без них будет скучно.

Андрей засмеялся, поцеловал Елину руку с розовыми, покрытыми лаком ногтями.

— Бери, ради бога, с собой и куклу Лилю, и этого дядьку, и тетку, и кого хочешь, только давай уедем вместе. Довольно меня мучить.

Вечером, когда утомленные прогулкой по городу Дмитрий Данилович и Гоша улеглись спать в приготовленной для неожиданных гостей комнате, Андрей и Еля долго сидели на веранде. Отсюда, с веранды, хорошо были видны вереницы огней вдоль городских улиц, мигающие разноцветные рекламы, зеленые и красные огоньки тихо скользящих по реке пароходов. Темнота и затихающий шум города, знойный, напоенный запахами реки воздух, неяркое свечение ночного неба и звонкое монотонное стрекотание сверчка где-то внизу, едва слышный шорох листьев старого клена во дворе заставили Андрея и Елю прижаться друг к другу и молчать. Андрей целовал Елины пальцы, плечи, волосы, и она не отстранялась от него, только слабо отодвигала его руки, склоняла к нему пахнувшую духами голову и замирала в непонятном томлении, а он ласкал ее все более исступленно и готов был плакать от счастья.

— Поедешь со мной, Елочка? — прошептал Андрей, коснувшись щекой горячей Елиной щеки.

И она ответила с безвольной готовностью:

— Поеду…

А утром, когда Андрей, постучав в дверь спальни, зашел к Еле, он увидел, что она лежит в постели одетая, с открытыми глазами.

— Доброе утро, Елка, — сказал Андрей. — Как ты себя чувствуешь?

— Доброе утро, — тихо ответила Еля. — Голова у меня болит, Андрюша.

— Ты помнишь свое вчерашнее обещание?

— Какое?

— Стать моей женой и вместе со мной уехать на Дальний Восток.

— Помню, — безучастно сказала Еля.

— Значит, едем? — спросил охваченный радостью Андрей.

Опустив с кровати босые ноги, Еля отыскала на коврике ночные туфли, движением руки поправила растрепавшиеся волосы.

— Едем, Андрей, только не на Дальний Восток.

— А куда?

— Если ты серьезно, давай съездим к папе и маме, — сказала Еля. — Мне надо посоветоваться с ними. Без них я ничего решить не могу…

Уехали они в тот же день, все четверо…

Строительство завода, на котором в должности шеф-монтера работал Платон Иванович Солодов, оказалось упрятанным в густые леса в междуречье Десны и Сейма. На окраине заштатного, даже не обозначенного на карте городишка были разбиты новые кварталы с десятиквартирными, похожими один на другой домами для строителей. В одном из таких домов, близ речной протоки с переброшенным через нее деревянным мостом, жили Солодовы.

И Платон Иванович, и Марфа Васильевна обрадовались приезду дочери и сразу догадались, почему вместе с Елей приехали трое ее спутников, но не подали при этом никакого вида. Андрея и его отца они встретили как старых знакомых, а веселый, смешливый Гоша Махонин понравился им своей восторженностью и добродушием.

Довольно большая квартира Солодовых была их временным жильем, в ней стояла только самая необходимая казенная мебель, но благодаря хлопотам Марфы Васильевны все комнаты казались обжитыми.

Пока радостно сияющая Марфа Васильевна готовила поздний обед, а Платон Иванович и Дмитрий Данилович, сидя за столом и покуривая, предавались воспоминаниям о Пустополье, Еля с Андреем и Гошей вышли побродить и отдохнуть от вагонной сутолоки.

После долгих, утомительных дорог и ненавистного ему городского шума и гама Андрей залюбовался зеленевшими вокруг поселка строителей лесами. Перейдя мост, Андрей, Еля и Гоша остановились на берегу большого озера. Над озером высились могучие сосны с густыми темно-зелеными кронами; они отражались в воде, и потому чистое, спокойное озеро, на котором неподвижно плавали кувшинки, тоже казалось темно-зеленым, таинственным, как в сказке.

Когда вернулись домой, Гоша подсел к мужчинам, а Еля с Андреем остались в ее комнате одни. Сняв туфли, Еля прилегла на узкую солдатскую койку. Андрей постоял у окна, покурил. Дальше все произошло совершенно неожиданно. Вошел Гоша и сказал несвойственным ему серьезным тоном:

— Вас зовут в столовую.

Едва только сели за накрытый белой скатертью стол, Платон Иванович разлил по бокалам вино и сказал, обращаясь к Еле:

— Вот что, дочка. Дмитрий Данилович сказал нам с мамой, что Андрей просит тебя выйти за него замуж. Поскольку речь идет о твоей судьбе, ты сама и решай. Неволить мы тебя не будем.

Взволнованная Еля вскочила, подбежала к Марфе Васильевне, обняла, приникла к ее плечу. Не ожидавший от отца такой прыти, Андрей сидел опустив глаза.

Дмитрий Данилович усмехнулся и сказал:

— Я правильно передал твое желание, дорогой жених?

— Правильно, — выдавил из себя смущенный Андрей. — Еля об этом знает давно. Я много раз писал ей, и, насколько мне известно, она все мои письма читала Платону Ивановичу и Марфе Васильевне.

Еля удивленно посмотрела на Андрея:

— Откуда ты знаешь?

Андрей улыбнулся:

— Вон там в углу, на рабочем столе Платона Ивановича, лежит мое последнее письмо, я вижу его отсюда. Но я не обижаюсь, Елка.

Все засмеялись.

— Мы все ждем твоего ответа, дочка, — сказал Платон Иванович, — поедешь ты с Андреем или нет?

— Поеду, — тряхнув волосами, сказала Еля и выбежала из комнаты. Андрей кинулся за ней, поцеловал ее, привел в столовую.

Платон Иванович переглянулся с Марфой Васильевной — она уже вытирала платком глаза — и поднял наполненный вином бокал.

— Ну что ж, — сказал он тихо, — выпьем за ваше счастье. Вы сами выбрали свою дорогу и сами теперь будете нести ответственность за то, как у вас сложится жизнь…

Все чокнулись, выпили. Платон Иванович и Дмитрий Данилович, маскируя свое волнение шутками, начали долгие разговоры, в которых звучали наставления и советы Андрею и Еле жить дружно, не ссориться, уважать друг друга. Однако все, что потом происходило, показалось Андрею только смутным и прекрасным сном. Рядом с ним сидела Еля, открыто, перед всеми назвавшая себя его невестой, а он, счастливый, опьяневший от радости, видел ее как в тумане, не знал, что ей сказать и как себя вести…

На следующее утро Андрей уговорил Елю идти в загс и зарегистрировать их брак. Мужчины посмеивались, но не возражали, а Марфа Васильевна, у которой глаза все время были красные от слез, сказала:

— Пойдемте, дети, на минутку со мной.

Она увела Андрея и Елю в спальню, опустилась на стул и заговорила, комкая в руках мокрый платок:

— Может, вы и посмеетесь надо мной, не знаю, это дело ваше. Люди вы молодые, новые и живете в другое время, не то что мы. Вот, скажем, ты, Андрюша. Ты ведь в бога не веришь?

— Нет, Марфа Васильевна, не верю, — твердо сказал Андрей.

— Еля тоже не верит, я знаю… И все-таки мне, матери, хочется, чтобы вы обвенчались в церкви. Вам, не верящим в бога, это ничего не стоит, а моя душа будет спокойна.

Андрей переглянулся с Елей, сказал смущенно:

— Но, Марфа Васильевна, это дико… меня и Елю все засмеют, прохода нам не дадут. Отец первый. Он никогда не верил в бога, издевался над религией. Что я ему скажу? Что я скажу Гоше, братьям, товарищам?

— А зачем тебе об этом рассказывать? Я ведь не прошу, чтобы вы венчались здесь, где нас все знают. Приедете в Москву, зайдите с Елей в любую церковь и обвенчайтесь. Никто об этом не будет знать, только вы и я. И никто смеяться над вами не станет… — Марфа Васильевна посмотрела на Елю: — А тебе, Елена, я скажу одно: если вы не выполните то, о чем я прошу, не будет вам моего материнского благословения.

Она опять заплакала. Заплакала и Еля. Андрей подумал: «Да черт с ним! Что нам, действительно, стоит обвенчаться? Не будем же мы демонстрировать этот шутовской спектакль…»

— Хорошо, Марфа Васильевна, мы сделаем это, — сказал он. — Я не верю ни в бога, ни в черта, но я люблю Елю и ради нее готов на все…

Марфа Васильевна поднялась, поцеловала Андрея и Елю, перекрестила их и сказала:

— Пусть господь пошлет вам счастье… идите…

В загсе все прошло быстро и, к огорчению Гоши Махонина, очень буднично. Скучающая девица с перевязанным лицом — у нее был флюс — молча вписала в потертую книгу нужные сведения, заполнила бланк брачного свидетельства. Андрей и Еля расписались, вслед за ними поставили свои подписи свидетели — Гоша и двое сослуживцев Платона Ивановича, тоже недавно женившихся, — Андрей их тотчас же забыл.

Когда все было закончено, Гоша с упреком сказал перевязанной девице:

— Скучно работаете, барышня.

Она посмотрела на Гошу страдающими глазами и сказала раздраженно:

— У меня, молодой человек, зубы болят, и поэтому танцевать с вами танго я не могу…

Возвращаясь домой, Андрей и Еля отстали от своих спутников. Они шли по улице, на которой не было ни одного прохожего. Только недавно прошел короткий и теплый июльский дождь, он прибил пыль на дороге, освежил душный воздух, омыл шиферные крыши и стены низких уютных домиков. Деревянные домики с резными ставнями, с увитыми плющом и хмелем крыльцами тянулись по обе стороны окраинной улицы. За низкими, окрашенными в зеленый цвет палисадниками всеми цветами радуги отливали обрызганные дождем цветы — высокие бело-розовые мальвы, сиреневые и голубые флоксы, разноцветные георгины, петунии, белые и красные левкои.

Охваченный волнением, Андрей шел, искоса поглядывая на Елю, и в мыслях у него было одно: «Жена… Еля — моя жена… Вот она идет рядом, любимая, такая красивая, моя… Да, да, моя… Как долго я ждал этого счастья, и оно пришло… Я люблю тебя, Еля, Елка, Елочка… Счастье мое, жена моя…»

Он шел растерянный, сияющий, обалдевший от радости. Еля поглядывала на него, улыбаясь, потом остановилась.

— И все-таки ты дикарь, Андрей, — сказала Еля, — честное слово, дикарь.

— Почему? — спросил Андрей.

— А ты сам не догадываешься?

— Нет.

— Странно. — Еля обидчиво сжала губы. — Мне казалось, что любящий жених хотя бы в день свадьбы должен был оказать невесте какие-то знаки внимания. Были времена, когда женихи обязательно что-то дарили невестам, ну хоть цветы, что ли… А ты даже не подумал об этом, даже не вспомнил…

Не дослушав Елиных слов, пристыженный Андрей оглянулся, одним прыжком перемахнул через палисадник в первый попавшийся двор и, воровски посматривая по сторонам, стал рвать цветы. За домом залаяла собака, хлопнула дверь. Прижимая к груди мокрую охапку цветов, Андрей перепрыгнул через забор палисадника и побежал догонять довольно далеко ушедшую Елю. За своей спиной он услышал истошный старушечий крик:

— Ах, сукин ты сын, чтоб тебе руки и ноги поотрывало, фулюган окаянный…

Догнав смеющуюся Елю, Андрей протянул ей цветы:

— Принимай, дорогая жена, свадебный подарок…

В квартире Солодовых готовились к свадьбе. Дмитрий Данилович и Платон Иванович привезли с базара три большие корзины разной снеди, огромную миску малины, купили несколько бутылей вина, водки. Марфа Васильевна с помощью соседок, жен инженеров и техников, возилась в кухне. Там стучали ножи, повизгивали мясорубки, звенели тазы.

По столовой расхаживал грузный начальник строительства Карпо Калиникович Дуда, за которым тенью следовала черная с подпалинами легавая Альма. Мужчины успели выпить и были навеселе, но делали вид, что помогают Марфе Васильевне: сдвигали принесенные от соседей столы, переносили с места на место стулья, а больше прикладывались к стоявшим на подоконнике чаркам.

Андрей и Еля бродили по комнате, не зная, чем заняться. Еля попыталась было проникнуть в кухню, но женщины ее туда не пустили, закричав хором, что в такой день ей стоять у плиты не положено.

— Шли бы вы погуляли, смотрите, какой день хороший, — сказала Марфа Васильевна, — а мы тут без вас управимся. Только Гошу нам оставьте, без него мы не обойдемся…

После дождя вновь выглянуло солнце, омытые дождем деревья сияли. На крышах домов ворковали голуби.

— Давай пойдем искупаемся в озере, — сказал Андрей Еле.

— Пойдем, — согласилась Еля, — только подожди минутку, я переоденусь.

На озере не было никого. В сосновом бору свежо и остро пахла хвоя. Чуть дальше, в дубовой роще, пронзительно кричала иволга, протяжно и звонко ворковали горлицы. Крохотный бирюзовый зимородок, точно большая бабочка, носился над зеркально-чистой водой.

Андрей и Еля разделись, взявшись за руки, пошли к воде. Оба они, стыдясь и радуясь, старались не смотреть друг на друга, а если смотрели, то делали это незаметно, украдкой. Первый раз в жизни Андрей увидел Елю почти обнаженной: ее покатые оголенные плечи, чуть прикрытую черным грудь, округлый живот, крепкие стройные ноги.

— Давай я понесу тебя, — задыхаясь, сказал Андрей.

— Зачем? — не глядя на него, спросила Еля.

— Не знаю, мне хочется взять тебя на руки…

— Я тяжелая…

— Ничего…

— Нет, правда, не надо…

Но Андрей уже нагнулся, правой рукой обнял ее ноги, а левой обхватил шею и осторожно понес в воду. Она действительно была тяжелой, рослая, прекрасно сложенная девушка, но он, чувствуя на руках эту милую, такую желанную тяжесть, нес ее, прижимая к себе, нес, как самую драгоценную, самую радостную для него ношу…

Чем глубже Андрей входил в озеро, тем легче становилась Еля, и вот, зайдя в воду по грудь, он совсем перестал чувствовать ее тяжесть. Вода успокоилась, и сквозь ее пронизанную солнцем прозрачность невесомое Елино тело показалось Андрею голубовато-белым, неземным, таким таинственным и влекущим, что он замер от блаженной, никогда еще не изведанной им, поразившей его в самое сердце сладостной боли… Прижавшись к нему, Еля лениво шевелила ногами, а вокруг ее длинных ног, словно ласковые шелковистые змеи, едва заметно шевелились изумрудно-зеленые стебли кувшинок. Белые и желтые кувшинки с пахучей медовой ямкой в цветках плавали вокруг на плоских распластанных листьях, и было их на озере множество. Светило летнее солнце, в лесу над озером безмятежно пели птицы, сияла небесная голубизна. И озеро, и лес, и редкие высокие облака, казалось, застыли, очарованные незаметным, никому не ведомым человеческим счастьем…

Андрей целовал прохладные, влажные Елины плечи, и она молча прижималась к нему. Он тоже молчал, и ему уже чудилось, что они с Елей медленно летят где-то между небом и землей и что никто в мире никогда не остановит этот их сказочный бесконечный полет…

А вечером Андрею запомнилось одно: люди вокруг длинного стола, звон бокалов, крики «горько!», горячая, подставленная для поцелуя Елина щека, клубы табачного дыма, украинские песни, чьи-то объятия, смех, возня под столом черной Альмы… Потом все слилось в его сознании в сплошной гул, и он уже не помнил, как чудом державшийся на ногах Гоша отвел его, уложил на диван и прокричал в ухо:

— Ты, капитан, наклюкался зверски! Вздремни малость, а через часок я тебя разбужу.

Через час Гоша действительно разбудил Андрея и втолкнул в ванную. Там Андрей смочил под краном голову, расчесался, привел себя в порядок. В столовой сидели одни мужчины. Все женщины ушли спать.

— Что, молодожен, проспался? — крикнул пьяный Дуда, — Гляди, так можно проспать и царство небесное. На, выпей чуток, чтоб наша доля нас не цуралась…

Андрей выпил стопку водки. Дуда затянул песню, и все нестройно подхватили ее. Потом снова выпили, заговорили о заводе, о станках, о колхозах, о ценах на молоко и на мясо, о голодном походе безработных ветеранов войны в Вашингтон, о фашистском перевороте в Пруссии, о Гитлере.

Совсем захмелевший Дуда забормотал, стуча кулаком по столу:

— Н-ничего, хлопцы… М-мы с П-платоном Ивановичем п-построим завод, который б-будет готовить добрые подарки для всей этой нечисти…

Разошлись ненадолго и, поскольку предстоял выходной день, условились отдохнуть, опохмелиться и восход встретить всем вместе.

Утро выдалось прохладное, ясное. Над лесом заалела заря. Выпив по бокалу вина со льдом, все пошли к протоке. Голова у Андрея кружилась, он шел, стараясь держаться поближе к Еле. На мосту Карпо Калиникович Дуда стал бросать в воду щепки, камни, и его Альма очертя голову кидалась вниз, ныряла под общий смех и одобрение.

Опершись локтями о перила моста, Андрей стоял рядом с Елей, незаметно гладил ее теплую руку, всматривался в бледное, утомленное ее лицо, в лицо отца и всех стоявших на мосту людей, и ему все еще казалось, что он видит долгий, волшебный сон: и солнечный восход над голубой протокой, и тающие над водой легкие полосы тумана, и лиловый лес невдалеке, и черную собаку Альму, которая, вылезая из воды, трясет ушами… Бережно и робко обняв Елю за талию, он стоял молча, смотрел на почти незаметное движение воды внизу, и в нем в эти минуты слились в одно беспокойное и счастливое чувство любовь к Еле, которую он назвал своей женой, восторженное преклонение перед ослепительным солнцем и небом, щемящая жалость к старой оглохшей собаке, и он стоял опустив голову и думал: «Мы будем счастливы с тобой, Еля, и любовь моя к тебе не исчезнет никогда, так же как никогда не исчезнет эта сверкающая голубизной, колючая, полная счастья и страданий жизнь».

Думая так, он вдруг ясно понял, что где-то позади остались его отрочество и юность, что к нему пришло что-то новое, и он, удивляясь, с тревогой и с уважением подумал о себе как о взрослом, на которого в эти дни легла впервые познанная им ответственность не только за свою, но и за чужую жизнь…

Через два дня Марфа Васильевна и Еля уехали, чтобы собрать Елины вещи, получить в институте документы и приготовить все необходимое к дальней дороге. Андрей попытался было сказать, что поедет вместе с ними, однако Еля вежливо, но твердо отклонила его просьбу:

— Нет, Андрюша, ты нам будешь только мешать. Оставайся здесь, а мы вернемся через неделю.

А Марфа Васильевна добавила улыбаясь:

— Поскучай, дорогой зятек, по молодой жене. Это полезно.

Дмитрий Данилович тоже уехал в Огнищанку, заверив всех, что скоро вернется.

Андрей и Гоша в эти дни были предоставлены самим себе. Платон Иванович с утра до вечера трудился на стройке, а они загорали, лежа на берегу озера, бродили по лесам, шлялись по базару и объедались малиной, таская ее в маленьком чемоданчике. Андрей затосковал по Еле. Он тщетно пытался скрыть от Гоши свое настроение, но тот только смеялся над ним.

В один из вечеров, сидя за бутылкой вина, Платон Иванович заговорил с Андреем о Еле.

— То, что ты, Андрюша, так давно и так терпеливо любишь Елку, это хорошо, — задумчиво сказал Платон Иванович. — Я тебе скажу чистосердечно: она заслуживает любви. Причем говорю я это не потому, что она моя дочка. Впрочем, ты, видно, и сам это понял. Но ты не думай, что тебе будет с ней легко. При всех своих хороших чертах девка она упрямая, с капризами и, прямо скажу, избалованная, в чем больше всего виноваты мы с матерью.

Платон Иванович провел рукой по седеющим усам, допил вино.

— Когда ты станешь отцом, ты сам поймешь это, — продолжал он. — Росла она у нас одна-единственная, мы ей ни в чем не отказывали, старались исполнить каждое ее желание. Никаких трудностей в жизни она не видела… Ну а подросла, стали за ней хлопцы бегать, чуть ли не молились на нее. — Платон Иванович усмехнулся: — Вроде вот как ты… Так и появилась в ней норовистость, этакое желание всеми повелевать, быть, как говорится, в центре внимания.

— Я думаю, это пройдет, — несмело сказал Андрей. — В конце концов, Еля человек умный, она все поймет.

— Я тоже так думаю, — с грустью в голосе сказал Платон Иванович. — У вас все впереди, Елке доведется встретить немало такого, чего она и во сне не видела… Жизнь обкатает ее, продерет с песочком, собьет с нее гонор… Что ж, пускай, лишь бы только она не сломалась…

Заметив в глазах слегка захмелевшего Платона Ивановича выражение печали, Андрей поднялся, обнял его и сказал:

— Вы не тревожьтесь, Платон Иванович. Я Елю люблю, характер ее знаю и постараюсь сделать все, чтобы наша с ней жизнь была благополучной и счастливой…

— Дай бог, дай бог, — растроганно сказал Платон Иванович.

И Марфа Васильевна с Елей, и Дмитрий Данилович приехали к сроку, как обещали. За ужином Дмитрий Данилович рассказал об Огнищанке, и в рассказе его Андрей не почувствовал ничего веселого.

— Умер дед Силыч… Его избрали членом правления колхоза, и он, говорят, хорошо работал, а прошлой зимой старик простудился, слег, провалялся недели две и отдал концы… Судили лесника из Казенного леса, Пантелея Смаглюка, приговорили к расстрелу и расстреляли за бандитизм и контрреволюцию. А Острецова до сих пор не нашли, будто в воду канул. Говорят, он возглавлял в Ржанском уезде какую-то банду… Председателя исполкома Долотова в Ржанске уже нет, его перевели куда-то на Дон, и он работает секретарем обкома партии.

— А как работает колхоз? — спросил Андрей.

Дмитрий Данилович махнул рукой:

— Плохо работает, никак ему ладу не могут дать. Название колхозу придумали громкое — «Красный луч», а получается, что луч этот пока не светит и не греет. Был я на колхозных полях, они позарастали сорняками; скот худой. Коней, которые когда-то были нашими, я не узнал, остались от них только кожа да кости…

Подумав, Дмитрий Данилович закончил коротко:

— Есть, конечно, среди колхозников работящие люди: Илья Длугач — он теперь стал секретарем колхозной партийной организации, Демид Плахотин, Николай Комлев, братья Кущины, Павел Терпужный. Таких даже и немало, но они плутают в трех соснах, не знают, как между собой доходы делить, то ли по душам, то ли по труду. В общем, там еще много дела…

На следующий день Дмитрий Данилович, сидя за завтраком, сказал, что пора собираться домой. Солодовы, которым тяжело было расставаться с Елей, попробовали уговорить его погостить еще хотя бы несколько дней, но он остался непреклонным.

— Отпуск у меня кончается, — сказал Дмитрий Данилович, — надо ехать. Да и Андрея, должно быть, заждались в его райземотделе. Нам всем у вас очень нравится, милые сваты, и мы готовы были бы пробыть тут до самой осени, но ничего не поделаешь…

Уезжали перед вечером. Провожать отъезжающих пошли все, кто был на Елиной свадьбе. В обычной вокзальной толчее занесли в вагон чемоданы, узлы и свертки. Стали прощаться. Марфа Васильевна плакала, Еля тоже не отнимала от глаз платок. Вначале Платон Иванович крепился, потом заплакал и он. Раздался паровозный гудок. Вскочив в вагон, Еля остановилась у окна. Она уже не скрывала своих слез, они лились по ее щекам ручьем.

Двое стоявших на перроне парней переглянулись, посмотрели на Елю, и один из них дурашливо закричал:

— Ты глянь на нее! Плачет так, будто замуж вышла!

Все засмеялись. Сквозь слезы засмеялась и Еля. Застучали колеса вагонов, поезд тронулся, стал набирать скорость, и через минуту запруженный людьми вокзал, плачущая Марфа Васильевна и стоявший рядом с ней Платон Иванович, который не переставал махать шляпой, скрылись из глаз…

По приезде в Москву Дмитрий Данилович решил остановиться в знакомом уже общежитии совпартшколы, побыть в Москве два дня и сделать необходимые покупки. Хотя все студенты были на каникулах, комендант общежития разрешил занять только одну просторную комнату, в которой стояли стол, стулья и шесть застланных серыми солдатскими одеялами коек.

Дмитрий Данилович вернул Андрею часть взятых у него денег и сказал Гоше:

— Знаешь что, давай-ка мы пойдем по магазинам вместе с тобой, а наши молодожены пусть гуляют по Москве вдвоем, не будем им мешать.

Андрей и Еля, взявшись за руки, боясь потерять друг друга в столичной сутолоке, медленно пошли по улице. Лицо Ели было печальным, почти все время она молчала, и Андрей, как мог, старался развлечь ее.

— Скучаешь, Елка? — ласково сказал он.

— Скучаю, — тихо ответила Еля, — папу и маму жалко. Они остались совсем одинокими.

— Но когда-нибудь это должно было случиться? Все девушки выходят замуж, оставляют родителей.

— Да. Но ведь можно выйти замуж и жить в своем городе, навещать близких.

— Ты что, жалеешь, что так получилось?

— Нет, Андрей, не жалею.

— Не надо жалеть, Елочка, все будет хорошо…

Они зашли на какую-то выставку картин, без всякого интереса побродили по залам, ни одна картина не привлекла их внимания. Посидели в маленьком ресторане, пообедали, выпили кофе.

Увидев вывеску ювелирного магазина, Андрей сказал:

— Давай зайдем.

— Зачем? — безучастно спросила Еля.

— Посмотрим, что тут есть.

Андрей медленно прошелся вдоль покрытых стеклом прилавков.

— Покажите, пожалуйста, это кольцо, — сказал он продавцу.

Продавец вынул золотое колечко с красным рубином.

— Еля, примерь, — сказал Андрей.

Еля слегка смутилась, отодвинулась от прилавка:

— Что ты выдумал?

— Вы напрасно, дамочка, — сказал продавец, — кольцо хорошее, старинной работы. У нас редко такие бывают.

Андрей стал настаивать, Еля примерила кольцо. Оно оказалось ей в самый раз.

— Получите деньги, — сказал Андрей.

Выходя из магазина, Еля слабо сжала его локоть:

— Спасибо, дорогой муж…

Уже после полудня, оказавшись далеко от центра города, они увидели зелень деревьев за высокой каменной оградой, а над деревьями церковный купол.

Еля остановилась, тронула руку Андрея.

— Андрюша, ты помнишь, о чем нас просила мама? — сказала Еля. — Давай выполним ее просьбу, мы ведь обещали ей. Слышишь? Давай зайдем.

— Но за это надо платить, а у нас не хватит денег, — сказал Андрей, — часть денег осталась у отца.

— Ничего, хватит. Пойдем! — В голосе Ели послышались умоляющие нотки. — Мама перед нашим отъездом дала мне на счастье одиннадцать серебряных рублей. Они здесь, со мной, в сумочке. На, возьми их, и пойдем, пожалуйста. Я никогда в жизни не обманывала маму. Пойдем, я никому об этом не скажу…

Она вынула из сумочки тяжелые рубли, переложила их в карман Андрея. Андрей подумал, вздохнул:

— Хорошо, пойдем..

У ворот ограды они увидели старика в черном подряснике. Глаза у него слезились, он был горбат, хром и пьян.

— Скажите, здесь могут нас обвенчать? — спросил Андрей, досадуя и злясь на себя.

Старик посмотрел на Андрея, на Елю, ухмыльнулся, почесал редкую бороденку:

— Здесь, молодой человек, все могут сделать. Мы и венчаем, и крестим, и хороним. Пойдемте, я вас провожу.

Хромой старик, припадая на левую ногу и оглядываясь, повел Андрея и Елю за собой. И только когда они вошли во двор, Андрей понял, что оказались они на каком-то кладбище. Вокруг, сколько видел глаз, белели осененные густыми кронами деревьев кресты и памятники. У церковной паперти, прямо на земле, стоял открытый гроб с покойником, а над гробом голосила кучка одетых в черное женщин.

Старик обошел гроб, через боковую дверь завел Андрея и Елю в церковь и усадил в тесной комнатушке. Через несколько минут, шурша лиловой шелковой рясой, в комнатушку вошел моложавый священник с длинными волнистыми волосами и темной кудрявой бородой. Он поклонился, откинул полы рясы и присел на стул.

— Обвенчаться желаете? — вежливо спросил священник.

— Да, если можно, — сказал Андрей.

Священник посмотрел на него усталыми глазами:

— А где же ваши свидетели?

— Свидетелей у нас нет.

— Понимаю, — сказал священник, — разглашения не желаете.

— Да.

— Без свидетелей венчать не положено, — сказал священник, — даже венцов над вашей головой некому будет держать.

Он полистал бумаги на столе, снова мельком взглянул на Андрея:

— Вы небось в бога не верите?

— Нет, не верю, — сказал Андрей.

— Зачем же вам венчаться в церкви?

— Мы исполняем чужое желание.

— Нас мать просила об этом, — робко сказала Еля.

— А мать верующая?

— Да.

Священник поднялся, пригладил волосы:

— Ну что ж, пойдемте. Обойдемся без свидетелей. А что до веры или неверия, то это дело совести, молодые люди…

Они вошли в церковь. Там не было никого, кроме хромого дьячка, который возился у низкого столика. Сильно пахло воском и ладаном. Перед темными иконами тускло горели лампады. Пока священник надевал в алтаре ризы, дьячок стал что-то гнусавить нараспев. Андрей, стоя рядом с Елей перед аналоем, разбирал только отдельные фразы: «в третий день брак бысть в кане галилейстей…», «якоже вкуси архитриклин вина бывшаго от воды и не ведяше откуду есть…», «се сотвори начаток знамением Иисус…».

Когда в дверях показался одетый в ризы священник, дьячок сунул в руки Андрею и Еле горящие свечи, надел им на головы позолоченные венцы. Взглянув на Андрея, Еля чуть не прыснула от смеха. Священник посмотрел на нее строго, спросил у Андрея и Ели их обоюдное согласие на брак, повел за собой вокруг аналоя, быстро и невнятно бормоча. Потом он произнес громко:

— Венчается раб божий Андрей и раба божья Елена…

Перекрестившись, священник торжественно проговорил давно заученные слова:

— Поздравляю вас с законным браком. Живите счастливо. Помните, что брак есть таинство, в котором через молитвы и благословение низводится на сочетающихся мужа и жену благодать, скрепляющая и освещающая союз их для взаимного вспоможения. Как сказано в святом евангелии, еже убо бог сочета, человек да не разлучает…

Оставив торжественный тон, священник сказал обычным своим голосом:

— Пройдите туда, где вы были, я сейчас приду.

В маленькой комнатушке Андрей выложил из кармана на стол счастливые Еленины рубли. Священник зашел, скользнул взглядом по деньгам, сказал:

— Спаси вас Христос. Можете идти.

Выйдя на воздух, Андрей и Еля чуть не бегом кинулись вон из ограды. Они долго шли молча, потом Андрей задумчиво сказал:

— Раститеся и множитеся и наполните землю. Слышала, раба божья Елена? Тайна сия велика есть. Оно, конечно, торжественнее, чем постная физиономия загсовской девицы с флюсом, а в общем один черт. Если люди разлюбят друг друга, тут не поможет никто. — Он взял Елину руку: — Словом, можешь дать матери телеграмму, что мы ее просьбу честно выполнили…

Ни Дмитрию Даниловичу, ни Гоше они, конечно, ничего не сказали.

На следующий день дальневосточный экспресс увез их всех из Москвы. И тут, в дороге, Андрею Ставрову пришлось пережить первую в его семейной жизни глубокую обиду и злую ревность, вызванную Елей. Ехали они в купированном вагоне, занимая вчетвером отдельное купе. Еля и Дмитрий Данилович, как старший, расположились на нижних полках, а Андрей с Гошей — на верхних. В первые дни все шло хорошо: Еля с Андреем и с Гошей читали рассказы Гофмана, которые с трогательной надписью на обложке подарил Еле на прощание ее робкий, незадачливый поклонник Мишенька Фишер, подолгу сидели у открытого окна вагона, любуясь лесами. Дмитрий Данилович отсыпался или уходил в соседнее купе играть в карты.

В соседнем купе ехали трое военных-дальневосточников. Не зная, куда себя девать от безделья, они составили вместе с Дмитрием Даниловичем компанию и целыми днями резались в преферанс. Четвертым пассажиром в этом купе был немолодой мужчина, одетый в черную сатиновую косоворотку, измятые брюки и модные, но потертые туфли. У него были правильные черты лица, крупный, породистый нос. Подернутые мутью глаза и запах коньяка выдавали причину его беспрерывного хождения в вагон-ресторан.

В ресторане он и подсел к Андрею и Еле, хотя свободных столов было много. Кроме бутылки коньяка и двух лимонов, он ничего не заказывал. Когда официантка принесла коньяк, он налил три рюмки и две из них подвинул Андрею и Еле.

— Мне будет очень приятно, если я получу разрешение выпить за здоровье замечательной русской красавицы, — сказал он, плотоядно посматривая на Елю. Голос у него был хриплый, но хорошо поставленный, с низкими бархатными интонациями.

Андрей промолчал, а Еля улыбнулась:

— Благодарю вас, но я не пью.

— Простите, мне следовало назвать себя, мы ведь едем с вами в одном вагоне, — сказал обладатель бархатного баритона. — Моя фамилия Вейганд-Разумовский, я артист драматического театра.

— Очень приятно, — ответила Еля.

— Сейчас меня пригласили на гастроли в Читу, — продолжал Разумовский, через стол наклоняясь к Еле, — и, вы поверите, я с такой неохотой покинул Москву! Дорога долгая, скучнейшая, ни одного интересного собеседника. Да и Чита — такое захолустье!

Выпив еще стопку, Разумовский брезгливо обсосал лимон.

— Вы, пардон, замужем? — спросил он у Ели, не сводя с нее глаз.

— Замужем, — оказала Еля.

— А молодой человек, конечно, ваш супруг?

— Нет, — неожиданно сказал Андрей, — я друг ее мужа.

— Ах, вот как! — радостно удивился Разумовский. — Как же вы удерживаетесь от искушения предать вашего друга, находясь в обществе такой очаровательной женщины? Я бы не выдержал, честное слово.

Еля недоумевающе посмотрела на Андрея, но ничего не сказала.

А Разумовский, потягивая коньяк, уже с апломбом говорил о театре Мейерхольда, о Таирове, о музыке, сыпал фамилиями известных актеров, причем по его рассказам выходило, что все они его закадычные друзья, не раз пили с ним вместе, и он называл их Юркой, Ванькой, Васькой, Машенькой, Люсенькой.

Андрея при этом поразило не столько то, как все это рассказывал Разумовский, сколько то, как его, этого откровенного бабника и пошляка, слушала Еля. Она превратилась в сплошное внимание, улыбалась, задавала Разумовскому вопросы, а самое главное, услышав похвалы пьянеющего актера по своему адресу, сразу изменилась. Заблестели ее глаза, подчеркнуто плавными, какими-то немного театральными стали жесты, зарумянились щеки, даже голос стал другим. Взбешенный Андрей поднялся с места.

— Я пойду! — бросил он Еле и ушел не оглядываясь.

Забравшись на полку, Андрей лег, отвернувшись лицом к стене. «Сейчас она придет, — подумал он о Еле, — но я не могу, не хочу с ней разговаривать». Однако Еля не шла. Мирно похрапывал на своей полке Гоша. Из соседнего купе доносился голос Дмитрия Даниловича. Потом поезд остановился, и Андрею показалось, что стоит он очень долго. Подождав немного, Андрей вышел из купе.

— Почему стоим? — спросил он у проводника.

— Говорят, где-то впереди сошел с рельсов товарный поезд, — сказал проводник.

— И долго мы будем ждать?

Проводник отложил тряпку и веник, посмотрел на часы:

— С полчаса еще простоим. Пассажиры почти что все вышли, цветы собирают.

Андрей опустил окно. Поезд стоял на лугу. Неподалеку от железнодорожной насыпи поблескивала речушка. Уставшие в дороге пассажиры разбрелись по лугу: одни рвали невзрачные, припаленные солнцем цветы, другие прохаживались в пижамах и халатах. Почти рядом с вагоном стояла Еля. К ней подходил Разумовский с цветами в руках. Отодвинувшись от окна, Андрей прислонился спиной к двери купе, но бархатный актерский голос Разумовского он услышал.

— Никакой верности в семейной жизни не бывает, — поучал Елю Разумовский, — это лживые выдумки попов и поэтов. Все мужчины и женщины изменяют друг другу, и я не вижу в этом ничего дурного. Прекрасна только любовь, не зависящая от брака. Но и она не вечна. Вы, милая моя красавица, не преминете убедиться в этом… Я вот расстался с шестью женщинами. Одни оставляли меня, других я оставлял, а измены у нас были на каждом шагу. Но именно в этом и заключается прелесть жизни…

— Только в этом? — спросила Еля.

Разумовский засмеялся своим наигранным сценическим смехом:

— Не только в этом. Древний мудрец сказал: ин вино веритас — истина в вине. Вино и женщины — вот в чем счастье. О! Вы, милочка, не представляете, какое наслаждение — выпить крепкое, дурманящее вино и прикоснуться горячим ртом к груди…

— Простите, мне надо идти, — сказала Еля.

Когда Еля, а следом за ней Разумовский показались в проходе вагона, Андрей не тронулся с места. Он стоял бледный от бешенства, заложив руки за спину, изо всех сил стараясь сдержать себя.

Взглянув на Андрея, Еля тоже побледнела.

— Мы собирали цветы, — сказала Еля, силясь улыбнуться.

— Я вижу, — сквозь зубы процедил Андрей.

Он вырвал из Елиных рук пучок цветов, вышвырнул их за окно, подошел к Разумовскому, с ненавистью посмотрел на его чисто выбритый подбородок, на мутные, в красных прожилках глаза.

— А вам, любитель вина и женщин, — задыхаясь от злобы, тихо сказал Андрей, — я советую немедленно, пока стоит поезд, перебраться в другой вагон…

Ничего не ответив, испуганный актер забежал в свое купе, рывком захлопнул за собой дверь.

— Давай выйдем, — сказал Андрей Еле.

— Поезд сейчас пойдет, — с тревогой в голосе проговорила Еля.

— Ничего, успеем.

Выйдя из вагона, они медленно пошли к паровозу.

— Что это значит? — Андрей остановился, сунув руки в карманы.

Еля отступила на шаг.

— Боже! Ты посмотри, какое у тебя лицо! Я тебя боюсь!

— Я тебя спрашиваю: что это значит? — повторил Андрей.

— Как тебе не стыдно? — сказала Еля. — Сам придумал в ресторане какую-то комедию, оставил меня наедине с этим пьяным нахалом, а теперь придираешься?

— Но тебе, видимо, было очень приятно с этим нахалом?

— А что я должна была делать, когда ты заявил, что я не твоя жена, сорвался и убежал? Сказать, что мой муж пошутил, и повторить твою глупую выходку?

— Хорошо. Но я не представляю, как можно было чуть ли не целый час выслушивать гнусные пошлости циника и прощелыги? И потом, это твое кокетство в ресторане. К чему оно? И перед кем? А ведь ты вся преобразилась. Прямо как конь, заслышавший боевую трубу. Неужели тебе непонятно, как ты обижаешь и ранишь меня этой легковесной и глупой игрой?

Заметив в Елиных глазах слезы, Андрей сразу сник. Слез он не выносил.

— Ну ладно, — виновато сказал Андрей, — прости меня за грубость. Но я тебя так люблю, что впору голову потерять.

Он поцеловал Елю, а она легонько потрепала его волосы:

— Ревнивец противный…

Успокоившись, они пошли к своему вагону. Мимо них, с раздутым, потертым портфелем под мышкой и чемоданчиком в руках, пробежал Вейганд-Разумовский. От Ели и Андрея он отвернулся.

Больше Андрей с Елей не ссорились. Они целыми днями стояли у открытого окна вагона, и Андрей рассказывал своей молодой жене обо всех местах, которые они проезжали, угощал ее байкальским омулем, на остановках бегал за шоколадом.

— Ты только не скучай, Елка, — говорил он, прижимаясь к Еле. — Вначале ты, конечно, будешь тосковать, вспоминать родных, подруг, город, а потом привыкнешь. У нас там хорошо: народ крепкий, добрый, живет дружно, а природа такая, что залюбуешься. Работать мы будем вместе, институт ты закончишь, надо только верить в свои силы…

На упрятанную в тайге станцию они приехали рано утром. Их встречали Роман, Федя и Каля. После радостных восклицаний, объятий и поцелуев вещи погрузили на телегу и подъехали к пристани, где стоял у причала маленький, сердито пыхтящий катер с низкой закопченной трубой…

— Ну, милая моя женушка, теперь, можно сказать, мы почти дома, — обнимая Елю, сказал Андрей.

Похлопывая плицами, катер медленно шел по реке против течения. За его бортами, слева и справа, зеленой стеной высилась темная, густая, исполненная сурового величия, дикая, пугающая своим вечным безмолвием тайга.

2

30 января 1933 года президент Германии престарелый фельдмаршал Гинденбург после секретных, длившихся месяцами переговоров с фактическими хозяевами страны монополистами-миллионерами подписал указ о том, что канцлером республики назначается вождь германской национал-социалистской рабочей партии Адольф Гитлер.

Тот извилистый, опасный, полный лжи и тайных махинаций путь, до которому вели страну верные слуги всесильного капитала и жаждавшей реванша за поражение в мировой войне военщины Генрих Брюнинг, Курт Шлейхер и Франц Папен, привел наконец к власти того, кто должен был начать «новую эру» и привести Германию к господству над всем миром, — «богемского ефрейтора» Адольфа Гитлера.

Во главе семидесятимиллионного народа, давшего миру столько великих людей — замечательных ученых, философов, композиторов, поэтов, инженеров, — народа честного, трудолюбивого, мужественного, стал человек, которому в истории дано было сыграть самую мрачную, самую кровавую и самую подлую роль.

Рано утром в дом доктора Курбаха, где уже больше года жил женившийся на Ингеборг Юрген Раух, прибежал его двоюродный брат Конрад Риге и еще с порога закричал:

— Собирайтесь, друзья! Приказано всем ехать в Берлин, чтобы приветствовать фюрера Гитлера. Наконец-то мы добились своего. Теперь нас никто не остановит.

— О, как долго мы все ждали этого дня! — взволнованно сказала Ингеборг. — Я уверена, что фюрера будет приветствовать каждый честный немец. Не сомневаюсь в том, что Берлин увидит незабываемое, грандиозное зрелище…

Зрелище действительно получилось грандиозным. Вечером 30 января все примыкающие к Вильгельмштрассе берлинские улицы были запружены манифестантами, а мимо президентского дворца с пылающими факелами в руках непрерывным потоком двигались стройные, четко отбивающие шаг колонны штурмовиков, эсэсовцев, нацистских организаций столицы. Над колоннами, озаренные пламенем бесчисленных факелов, реяли багряные знамена с большим белым кругом и черной свастикой — равноконечным крестом с загнутыми концами, таинственный герб нацизма, символ «чистоты расы» и «грядущего господства германцев»…

Наверху, у распахнутого настежь дворцового окна, стояли двое: согбенный от старости президент Гинденбург и новый правитель Германии рейхсканцлер Адольф Гитлер. Дряхлый президент равнодушно смотрел на людские толпы внизу, изредка кивал трясущейся головой, а торжествующий фюрер — ему не так давно пошел сорок первый год — зорко следил за своими верными преторианцами и, приветствуя их, резко вскидывал руку.

В одной из колонн, представляющих на торжестве Мюнхен, город, с которым была неразрывно связана молодость нового рейхсканцлера, где он двенадцать лет назад заложил основы национал-социалистской партии, шагали Юрген Раух, Ингеборг и Конрад Риге.

Заметив среди колеблемых ветром знамен флаг с гербом Мюнхена, Гитлер оживился и, высунувшись из окна, стиснул руки и замахал ими, подчеркивая свою близость к этому милому его сердцу городу.

А колонна внизу бесновалась, ревела, вздымала вверх факелы, и над улицами громовыми перекатами несся тысячеголосый крик:

— Слава великой Германии!

— Гитлеру сла-а-ава!

— Хайль Гитлер!

— Хайль фюрер!

После возвращения в Мюнхен у Юргена Рауха было отличное настроение. Все шло хорошо. Он с наслаждением покинул скучную аптеку дяди Готлиба, чтобы никогда в нее не возвращаться. Своему угрюмому молодому помощнику Гансу Мауру Юрген на прощание сказал:

— На этом, Ганс, моя карьера фармацевта заканчивается. Ну ее к черту! Хватит. Теперь, когда мы взяли власть, надо думать о другом.

— О чем же, герр Юрген? — спросил Ганс, не поднимая головы от фаянсовой чашечки, в которой он помешивал какое-то снадобье.

— О многом. Фюрер поставил перед нами великие задачи, — сказал Юрген. — Надо очистить Германию от коммунистической заразы, от еврейского засилья, от социал-демократической слякоти, от всего, что путается у нас в ногах и мешает нам занять достойное место в мире.

— Да, вас, герр Юрген, ждет большая работа, — странно усмехаясь, сказал Ганс Маур, — на такой работе можно, пожалуй, надорваться…

Не заметив издевательского тона Маура, Юрген похлопал его по плечу:

— Поверьте, Ганс, Германия сейчас накануне великих событий…

«Великие события» не преминули развернуться в самое ближайшее время.

В ночь на 28 февраля никем не замеченная небольшая группа людей собралась в берлинском доме, который занимал председатель рейхстага Герман Геринг. Из этого дома в здание рейхстага вел подземный ход служебного назначения. Дождавшись часа, когда ночной Берлин притихает, группа людей с банками бензина и клочьями ветоши в руках опустилась в подземный ход и оказалась в огромном подвале под рейхстагом. Группу вел депутат рейхстага обер-лейтенант Гейнес, доверенный человек Геринга…

После полуночи рейхстаг запылал. Горели стены огромного здания, горел зал заседаний, пламя и клубы черно-багрового дыма пробивались сквозь высокий круглый купол. К горящему рейхстагу со всех сторон помчались полицейские и пожарные машины. Стали сбегаться перепуганные полуодетые люди. В одном из залов рейхстага полиция обнаружила единственного, спрятавшегося от огня молодого человека с дегенеративным лицом, подслеповатыми глазами и отвисшим от страха подбородком. Когда полицейские надели на него наручники и стали здесь же, в горящем здании, поспешно допрашивать, он назвал себя Маринусом ван дер Люббе, членом Коммунистической партии, и, дрожа всем телом и запинаясь, заявил, что поджег рейхстаг по приказу своих партийных руководителей.

Прибывший на место пожара рейхсканцлер Гитлер громко заявил:

— Это — перст божий. Теперь никто не помешает нам железным кулаком уничтожить коммунистов…

Уже к утру все нацистские газеты вышли с сенсационным сообщением «Коммунисты подожгли рейхстаг!» и с призывом «покончить с поджигателями-коммунистами…». В этот же день чрезвычайным декретом президента Гинденбурга были отменены все права немецких граждан, предоставленные Веймарской конституцией, ликвидированы неприкосновенность личности, свобода слова и собраний. Все коммунистические и социал-демократические газеты были немедленно закрыты.

Начались повальные аресты. Днем и ночью по улицам городов носились автомобили с одетыми в штатское агентами тайной полиции и вооруженными эсэсовцами. Через три дня после пожара в рейхстаге был арестован и брошен в одиночную камеру тюрьмы вождь немецких коммунистов Эрнст Тельман. Был схвачен бывший в Берлине проездом болгарский коммунист Георгий Димитров, которому предъявили обвинение в поджоге рейхстага. В течение нескольких дней под тюремным замком оказалось свыше десяти тысяч человек, но волна арестов не спадала. Хватали и увозили всех: коммунистов, социал-демократов, католиков, бывших министров и депутатов рейхстага, рабочих, адвокатов, ученых.

Нацистские руководители стали готовить грандиозный судебный процесс. Однако мировая общественность насторожилась в связи с появлением данных, непосредственно связанных с поджогом рейхстага: стало известно, что дом Геринга и рейхстаг, куда извне не могли проникнуть никакие поджигатели, соединялись подземным ходом; главный обвиняемый ван дер Люббе утверждал на следствии, что он поджигал рейхстаг один, а полиция успела сообщить, что в подвале ею было обнаружено большое количество зажигательных материалов и что пожар вспыхнул в нескольких местах одновременно; Коммунистическая партия Германии опубликовала специальное заявление, в котором прямо говорилось, что против террора — убийств, поджогов и т. п. — всегда выступали все коммунисты мира.

Важные сведения начали поступать от отдельных людей, которым штурмовики тотчас же заткнули рот. Берлинский врач Белл, который, как стало известно позже, свел ван дер Люббе с нацистами, сказал приятелям в одном из клубов, что он знает точно, кто поджег рейхстаг. Вскоре доктор Белл был убит штурмовиками. Некий «прорицатель» Гануссен, связанный дружбой с руководителем берлинских штурмовиков графом Гельдорфом, стал «предсказывать» пожар в рейхстаге значительно раньше, чем это произошло. Через несколько недель труп Гануссена был найден в сосновом бору близ Берлина.

Наконец, один из влиятельных нацистов доктор Оберфорн, выступавший против подобных средств борьбы, даже написал «меморандум», копию которого удалось перехватить одному из европейских корреспондентов.

«Агенты господина Геринга, — писал Оберфорн, — под предводительством депутата рейхстага Гейнеса, главы силезских штурмовиков, прошли через подземные коридоры центрального отопления и через подземный ход из дворца Геринга в здание рейхстага. Каждому штурмовику было точно указано место его работы. Накануне была устроена генеральная репетиция. Ван дер Люббе шел пятым или шестым. Дело было сделано в несколько минут. Тем же путем, которым они пришли, поджигатели вернулись назад. В здании рейхстага остался один только ван дер Люббе…»

Доктора Оберфорна постигла участь Гануссена и доктора Белла — он был зверски убит «неизвестными лицами».

Конрад Риге в последнее время стал реже бывать у своего двоюродного брата. Юрген с помощью влиятельной жены был зачислен на военные курсы и, живя в казарме, мог приходить домой только по субботам. Сама Ингеборг, не порывая с штурмовым отрядом, работала в небольшом музее живописи и появлялась дома после пяти часов вечера.

Но в день рождения отца Ингеборг, доктора Зигурда Курбаха, все они собрались. Доктор служил юристом в учреждении, которое безобидно именовалось «Транспортное бюро», а в действительности ведало заключением сделок с заграничными концернами на поставку Германии оружия. Поэтому вечером в доме Курбаха собралось весьма респектабельное общество, главным образом друзья доктора по «Транспортному бюро».

После легких закусок и обычных в таких случаях тостов гости заговорили об арестах, о бегстве из Германии многих ученых и художников. Лысый, сморщенный старик в роговых очках, один из хозяев «Транспортного бюро» Якоб Фалль, сказал, дымя сигарой:

— Все это к лучшему, господа. Опасное соседство с такой страной, как Советский Союз, заставляет нас разделаться с коммунистами любыми способами, иначе мы окажемся перед национальной катастрофой.

— Однако массовые аресты, насколько мне известно, производят очень неприятное впечатление за границей, — сказал доктор Курбах. — Туда просочились слухи — я не знаю, насколько они соответствуют истине, — что у нас арестованных пытают и добиваются их показаний самыми непозволительными методами.

Господин Фалль пренебрежительно махнул рукой:

— Это неумный вымысел наших врагов, я не верю в подобные враки. У нас умеют соблюдать законность.

Все время молчавший Конрад Риге слегка подтолкнул Юргена:

— Ты тоже не веришь, кузен?

— Я просто не думал об этом, — сказал Юрген.

Конрад был пьян. Он наклонился к Юргену и прошептал:

— Завтра воскресенье. Если хочешь, пойдем со мной в наше заведение, я тебе продемонстрирую эту «законность». Тебе следует укреплять нервы, а это помогает…

Гости засиделись до полуночи. Все они хвалили Гитлера, дамы восторгались красавцем Герингом, вспоминали о его подвигах, которые принесли ему славу одного из лучших летчиков Германии.

Когда под окном коротко и резко просигналил автомобиль, Конрад сказал Юргену:

— Знаешь что? Пойдем сейчас. Ты увидишь удивительные штуки.

Юрген тоже опьянел. Предупредив Ингеборг, он оделся и вышел вслед за Конрадом. Одетый в форму штурмовика шофер доставил их к большому, слабо освещенному дому. У входа прохаживался вооруженный штурмовик в каске. Узнав Конрада, он пропустил их с Юргеном в дом. Они поднялись на второй этаж, прошли по длинному коридору. Вдоль стен коридора темнели двери. За дверями Юрген услышал шум, грохот, истошные крики.

— Мальчики развлекаются, — скверно усмехнувшись, сказал Конрад.

Он привел Юргена в крайнюю комнату, включил свет. В комнате, кроме стола и двух стульев, ничего не было, только в стене, под самым потолком, торчало толстое железное кольцо, а на полу лежала веревка. Конрад снял плащ, пиджак и остался в белой сорочке с галстуком. Галстук он распустил, а ворот сорочки расстегнул.

В комнате появился здоровенный штурмовик.

— Этого, Карла Гейера, — сквозь зубы сказал Конрад. Он поставил один из стульев в угол, кивнул Юргену: — Садись сюда. Только, пожалуйста, молчи и не мешай мне. Сейчас увидишь Карла Гейера, композитора. Он последние два года якшался с коммунистами, а дочь его вышла замуж за еврея-ювелира, который где-то прячется и успел, негодяй, припрятать все свои ценности.

Сопровождаемый штурмовиком, в комнату вошел человек маленького роста, с длинной седеющей шевелюрой. Он был босиком, в одном измазанном кровью белье. Один его глаз затек и слезился.

— Здравствуйте, Гейер, — не повышая голоса, сказал Конрад. — Как вы себя чувствуете? Судя по вашему виду, неважно, не так ли?

Арестованный молчал, испуганно и покорно глядя одним глазом на Конрада. Конрад подошел к нему ближе, спросил так же негромко:

— Ну что ж, Гейер, скажете вы наконец, где находится ваш зять Георг Левит?

— Я не знаю, господин следователь, — с трудом разжимая опухшие губы, сказал Гейер. — Я уже говорил вам, что Георг шестого марта уехал в Гамбург и больше не возвращался.

— А куда он дел все золото из магазина?

— Не знаю, господин следователь.

Конрад медленно открыл ящик стола, достал никелированный кастет и подошел к арестованному:

— Не знаешь, большевистский выродок?

Сильно размахнувшись, Конрад ударил арестованного в бок. Гейер, коротко вскрикнув, упал. К горлу Юргена подступила мучительная тошнота. Он прижал к губам платок и отвернулся.

— Ну-ка, Христоф, подвяжи эту скотину да подними его повыше! — крикнул Конрад штурмовику. — У него, должно быть, все мысли в задницу ушли, верни их в голову!

Штурмовик быстро и ловко затянул ноги Гейера веревочной петлей, другой конец веревки продел в кольцо и стал подтягивать арестованного вниз головой к потолку. Гейер уже не кричал, только пальцы его опущенных рук конвульсивно вздрагивали.

— Оставь, Конрад, — глухо сказал Юрген. — Слышишь? Сейчас же прикажи увести его…

Прищурив глаза, Конрад с презрением посмотрел на него:

— Что? Неприятно, дорогой кузен? Мне тоже неприятно, но я обязан выполнять эту черную работу во имя великой цели. Понятно? — Круто повернувшись, он сказал штурмовику: — Уведи его к черту, а ко мне доставь эту стерву, Эмму Левит.

Арестованный не мог идти, штурмовик поволок его на себе. Юрген долго молчал, глядя в пол. Сильно затягиваясь дымом сигареты, Конрад шагал по комнате.

— Я этого не приемлю и не понимаю, — сказал Юрген.

Конрад достал из ящика стола начатую бутылку коньяка, стакан, стал наливать коньяк. Руки его дрожали. Он залпом выпил, налил Юргену:

— Пей и не философствуй… Философия тут простая: или они нас, или мы их, вот и все.

Тот же невозмутимый штурмовик ввел в комнату молодую, опрятно одетую женщину в шляпе и темном платье. Конрад подвинул ей стул.

— Садитесь, фрау Левит, — сказал он, не спуская глаз с женщины. — Если вы и сегодня не скажете, где изволит обретаться ваш муж, я вынужден буду применить иные методы воздействия на вас…

— Местопребывание моего мужа мне неизвестно, — довольно спокойно ответила женщина. — Он уехал, не сказав мне ни одного слова.

— А где его товар? Где золото? Тоже не знаешь, шлюха?! — крикнул Конрад. Он шагнул к женщине, сорвал с нее шляпу и ударил шляпой по лицу.

— Как вам не стыдно?! — закричала женщина.

Ударом ноги Конрад выбил из-под нее стул. Женщина упала.

— Касторку! — крикнул Конрад.

Штурмовик достал из стола бутылку чуть поменьше той, которая стояла на столе с недопитым коньяком. Сев на извивающуюся на полу женщину, он сдавил ей щеки и закрыл нос огромной ручищей, а другой стал вливать в рот касторку. Касторка булькала во рту хрипящей женщины, проливалась на пол.

— Скажешь? Скажешь? Скажешь? — рычал штурмовик, раздирая рот женщины бутылкой и засовывая ее все глубже и глубже. — Говори, сука! Говори! Говори!

— Хватит! — сказал Конрад.

Штурмовик поднялся, вытер платком руки, потный лоб. Женщина лежала неподвижно. Из ее открытого рта тонкой струйкой текла касторка.

— Проводи меня, я больше не могу, — еле ворочая языком, сказал Юрген. Не дожидаясь Конрада и не оглядываясь, он бросился из комнаты и захлопнул за собой дверь.

Солнечным майским днем Юрген с женой поехали в Берлин, где Ингеборг нужно было обменять какие-то гравюры для мюнхенского музея. Настроение у Ингеборг было отличное: теплый день, удачно сшитое новое платье, только вчера неожиданно полученный от Конрада Риге дорогой подарок — золотой браслет с крупными сапфирами, которые так чудесно гармонировали с золотистой косой Ингеборг, — все это радовало ее, и она всю дорогу улыбалась, весело болтала с пассажирами битком набитого вагона.

А на душе Юргена скребли кошки. После той ночи, когда Конрад показал ему свою «работу» и он увидел жестокие и гнусные пытки, которым подвергались арестованные, и понял, что это не единичный случай, а массовый, не имеющий никаких границ террор, Юрген места себе не мог найти. Нет, он не разочаровался в том «великом движении» национал-социализма, которое было возглашено Гитлером, он даже был уверен в том, что с коммунистами надо беспощадно расправиться, но как будет выглядеть эта расправа на практике, Юрген не хотел думать. Во всяком случае, он полагал, что самое большее, чем можно остановить коммунистов, это отделить их от народа и на какое-то время заключить в лагерь, а особенно рьяных и активных лишить гражданства и навсегда выслать из страны. Однако то, что Юрген увидел в служебной комнате Конрада, потрясло его.

Сейчас, поглядывая на украшавший тонкую руку Ингеборг золотой браслет, Юрген думал с горечью: «Откуда у Конрада такие вещи? И не принадлежал ли этот дорогой браслет с синими, как небо, сапфирами несчастной Эмме Левит или такой же, как она?»

Юрген опустил голову, задумался. Аресты продолжались по всей Германии. Уже давно были заполнены все тюрьмы, казармы штурмовиков, все, что можно было заполнить обезумевшими от страха и отчаяния людьми, а их каждую ночь везли и везли тысячами. Совсем недавно рейхстаг издал закон о наделении правительства Гитлера чрезвычайными полномочиями. Упразднена была Веймарская конституция. Все партии, кроме национал-социалистской, запрещались. Все профсоюзы были разогнаны, их руководители арестованы. Вместо профсоюзов правительство организовало «Германский трудовой фронт», куда обязаны были вступить все без исключения рабочие…

Наблюдая за мужем, Ингеборг заметила его подавленность и спросила:

— Что с тобой, Юрген?

— Ничего, — уклончиво ответил Юрген, — я просто устал…

В Берлине, увидев, что толпы людей спешат к оперному театру, Ингеборг увлекла Юргена за собой. Вначале они не понимали, что там должно произойти, а потом хмурая старуха объяснила им:

— На площади возле оперы жгут книги.

— Какие книги? — удивленно спросил Юрген.

— Всякие, — на ходу сказала старуха и, опираясь на зонтик, заспешила дальше.

На широкой площади между оперным театром и университетом, оцепленной вооруженными штурмовиками, пылал огромный костер из книг. Грузовые автомобили один за другим приближались к костру, а молодые, похожие на студентов парни, не сходя с автомобилей, с веселым ревом бросали в костер новые связки книг. Блистая трубами, на которых играли отсветы пламени, духовой оркестр играл бравурные марши. Штурмовики и студенты кричали: «Хайль Гитлер!» Вокруг площади стояли несметные толпы людей.

Но вот цепь штурмовиков расступилась, оркестр умолк. На площади показался сверкающий черным лаком роскошный «мерседес». В открытом автомобиле стоял маленький человечек с бледным лицом и гладко зачесанными назад волосами над высоким, словно срезанным, лбом. Вокруг зашептали: «Доктор Геббельс, доктор Геббельс».

Черный «мерседес» остановился неподалеку от костра. Какие-то люди в комбинезонах подтащили к автомобилю микрофон с проводами. Толпа затихла.

— Граждане Германии! — спокойно и деловито сказал Геббельс. — Сейчас на одной из центральных площадей Берлина происходит событие, имеющее важное историческое значение… Мы, немцы, очищаем себя от идеологической инфекции, которая многими десятилетиями вредила нам, лишала нас воли, а нашу великолепную молодежь превращала в жалких либералов-хлюпиков. Эта зловредная инфекция — книги Карла Маркса, так называемых марксистов и чуждых нам писателей, которые поставили себя на службу анархии и воспевали интеллигентскую дряблость… И мы, очищая себя от скверны, говорим: в костер всю эту нечисть! Предадим ее огню!..

Геббельс кричал еще что-то, но за шумом толпы его не было слышно. А в гигантский костер летели связки книг Маркса и Энгельса, Розы Люксембург и Поля Лафарга, Анри Барбюса и Людвига Ренна, Стефана Цвейга и Томаса Манна, Якова Вассермана и Ярослава Гашека, летели и сгорали в костре известные всему миру произведения Льва Толстого, Максима Горького, Эриха Ремарка, Эптона Синклера… На освещенной пламенем костра площади гремел оркестр и не умолкали крики «хайль Гитлер!»…

Как будто угадывая мысли Юргена, Ингеборг стиснула его локоть и прошептала, оглядываясь:

— Тебе жаль книг? Я вижу это по твоим глазам. Напрасно ты жалеешь эту гадость. Подумай, сколько среди книг бесталанного, серого, грязного дерьма!

— Надеюсь, ты не относишь к этой категории Льва Толстого, скажем, или Ремарка? — так же шепотом спросил Юрген.

— Я читала Толстого! — громко сказала Ингеборг. — Если бы мы следовали его учению, то уже сейчас должны были поднять перед большевиками руки и сдаться…

Она примирительно погладила руку Юргена и, заметив, что на них стали оглядываться стоявшие рядом люди, сказала:

— Пойдем. Мы опаздываем…

Дома Ингеборг принесла из кабинета отца роскошно изданную книгу с золотым тиснением. На титульной странице книги было написано размашистым почерком:

«Доктору З. Курбаху — Адольф Гитлер».

— Эта книга должна заменить все сожженные, — сказала Ингеборг. — В ней все будущее Германии.

Хотя Юрген читал книгу Гитлера «Моя борьба», вечером он стал перелистывать ее. Страницы книги были испещрены на полях карандашными пометками доктора Курбаха. Внимание Юргена привлекла страница, на которой красным карандашом были подчеркнуты многие строки.

«Мы, национал-социалисты, — прочитал Юрген, — сознательно подводим черту под внешней политикой Германии довоенного времени. Мы начинаем там, где Германия кончила шестьсот лет назад. Мы кладем предел вечному движению германцев на юг и на запад Европы и обращаем взор к землям на востоке. Мы прекращаем, наконец, колониальную и торговую политику довоенного времени и переходим к политике будущего — к политике территориального завоевания. Но когда мы в настоящее время говорим о новых землях в Европе, то мы можем в первую очередь иметь в виду лишь Россию и подвластные ей окраинные государства. Сама судьба как бы указывает нам этот путь».

Сбоку этих строк рукой доктора Курбаха было паписано: «Правильно! В пору революционных потрясений, которые тревожат весь мир, Германия должна стать аванпостом борьбы против большевистской России. Как государство Россия подлежит уничтожению…»

Юрген задумался. Это говорилось о стране, в которой он родился, вырос и жил. Там, в России, остались могилы его деда, бабки, матери. Там, в глухой русской деревне Огнищанке, жила сейчас Ганя, спутница его безмятежной юности, первая его любовь… Сердце Юргена заныло. Но он вспомнил страшные для его семьи дни революции, изгнание из Огнищанки, унижение, которое довелось ему там испытать, взял карандаш и написал на полях книги: «Согласен. Так должно быть…»

3

В это тихое, теплое лето в отдаленное, затерянное в тайге Кедрово съехались все Ставровы. Вскоре после возвращения Дмитрия Даниловича и Андрея, который привез свою молодую жену, приехал Александр Ставров с Галей, на которой он недавно женился. Закончив незадолго перед приездом курсы при Наркомате иностранных дел, Александр распрощался с сумкой дипломатического курьера, был назначен в советское посольство во Франции и перед отъездом за границу решил попрощаться с братом и его семьей, а заодно познакомить всех родичей с Галей.

Никто из Ставровых не знал, что все вместе они съехались в последний раз, что суровое, полное важных и значительных событий время вскоре разбросает их в разные стороны, а кое-кто из них уже не вернется никогда.

Александр пробыл в Кедрове всего одну неделю и уехал с женой в Москву. Как-то незаметно, тихо и спокойно поженились Гоша с Калей и тотчас же уехали в Благовещенск. Следом за ними отправился в Ленинград Роман, который по окончании рабфака решил поступать в политехнический институт.

Еля устроилась на работу в местной школе, но занятия еще не начинались, и Андрей с Елей часто гуляли, уходя далеко за поселок. Почти у самого поселка начиналась тайга. На опушке она была редкой, с большими порубками, а дальше становилась гуще и темнее. Кое-где в таежных низинах, перемежаясь с жестким кочкарником, голубели чистые озера. Они совсем не были похожи на то теплое озеро у соснового бора, которое Андрей запомнил навсегда. Прозрачные как хрусталь озера в тайге были очень холодными, купаться в них осмеливались только самые отчаянные парни. Андрей и Еля гуляли по берегам озер, любовались бродившими по отмелям стайками голенастых кроншнепов, собирали цветы. Однажды, когда они, утомившись, лежали в тени под кустом, к ним совсем близко подошел громадный лось. Он постоял, настороженно пофыркивая, а потом, почуяв людей, кинулся в чащу, испугав Елю.

Андрей видел, что Еля скучает, хотя и старается скрыть это. У нее, выросшей в большом городе, любившей музыку, театр, шум людных городских улиц, таежная глушь вызывала тоску и уныние. Не занятая по дому — Настасья Мартыновна возилась в кухне одна, — Еля часто уединялась, часами сидела где-нибудь во дворе с вышивкой в руках или читала, лежа в постели. Она немного оживилась, когда начались занятия в школе, но все же часто говорила Андрею о городе, о том, что нельзя хоронить себя в глуши.

Андрей же чувствовал себя в этой глуши как рыба в воде. Ему приходилось много ездить по колхозам, он уставал, но каждый раз, возвращаясь домой, радостно думал о Еле, представлял, как она ждет его и как будет встречать.

Начался осенний перелет птиц, на озерах появились большие стаи диких гусей и уток, и Андрей по субботам и воскресеньям уходил на охоту в сопровождении своего любимца, рыжего ирландского сеттера Марса. Не очень заботясь о добыче, он любил эти одинокие скитания по тайге, утренние и вечерние зори с их первой осенней прохладой, криком гусиных стай и волнующим шелестом птичьих крыльев в предрассветном небе.

В один из пасмурных сентябрьских дней Андрей незаметно для себя ушел очень далеко от дома, долго бродил вдоль опушки тайги, стрелял, а к вечеру оказался на краю кочковатого болота. Солнце еще не зашло, но вода на болоте уже красновато светилась. Андрей присел отдохнуть и вдруг услышал где-то неподалеку детский плач. Кликнув собаку, он забрался в густые заросли карликовой березы и вышел на узкую, протоптанную в зарослях тропу.

На тропе, широко раскинув босые ножонки и склонив к коленям светло-русую голову, сидела плачущая девчонка лет десяти. Услышав шаги Андрея, она замолкла, испуганно подняла голову. У нее было круглое, скуластенькое лицо, черные глаза, чуть вздернутый конопатый носик. Девочка со страхом и любопытством смотрела то на Андрея, то на дружелюбно махавшего хвостом Марса.

— Ты чего плачешь? — спросил Андрей.

— Да… чего… они сами ушли, а меня бросили, — всхлипывая, сказала девочка.

— Кто?

— Мои сестры.

— А как тебя зовут?

Девочка недоверчиво посмотрела на Андрея, отодвинулась от Марса, который успел лизнуть ей ухо:

— Ната-а-ша.

— Где же ты, Наташа, живешь?

— Там. — Маленькая Наташа махнула рукой в неопределенном направлении.

— А дорогу домой ты знаешь? — спросил Андрей.

— Нет.

Андрей секунду подумал, протянул девочке руку:

— Ладно, Наташа, вставай! Будем вместе искать твой дом.

Девочка опять заплакала:

— Не могу идти… занозила ногу…

Андрей взял ее на руки, поднес к болоту, ополоснул в воде ногу девочки и, вынув из фуражки иглу, которую по охотничьей привычке всегда носил с собой, вытащил занозу.

— Ой, болит! — захныкала девчонка.

Увидев у Андрея трех затянутых ременными удавками фазанов, Наташа перестала плакать, шмыгнула носом.

— Это чего такое? Петухи? — с любопытством спросила она.

— Да, да, петухи, — сказал Андрей. — Иди-ка на руки, и пойдем, а то темнеть начинает.

Неся девчонку на руках, Андрей пошел по тропе. Тропа огибала болото на опушке тайги и вскоре привела к длинному, приземистому бараку лесорубов.

— Вот наша хата! — радостно закричала Наташа.

Барак был разделен на десяток каморок-квартир. Наташа указала Андрею на крайнюю дверь, и он вошел в барак.

В скудно освещенной керосиновой лампой комнате Андрей увидел лежавшую на деревянных нарах, прикрытую старым солдатским одеялом маленькую кареглазую женщину. Девочка была очень на нее похожа, и Андрей сразу понял, что перед ним Наташина мать.

Шевельнув рукой, женщина слабо крикнула Наташе:

— Где ж ты была, бессовестная девчонка? Брат и сестры уже, почитай, часа два тебя ищут.

— Да-а, сами бросили меня, а теперь ищут, — плаксиво сказала Наташа.

Она соскочила на пол, подпрыгивая на одной ноге, добежала до скамьи и смирно уселась у окна.

— Чего это ты захромала? — с тревогой спросила женщина.

— Она занозила ногу, — сказал Андрей, — занозу я вытащил, надо бы ранку йодом залить.

— Откудова его тут возьмешь? — сказала женщина. — Заживет и так. А вам большое спасибо, что доставили Наташку до дому. Я уже бояться за нее стала, гляжу — вечереет, а девчонки нема.

— А вы что, болеете? — спросил Андрей.

— Да вот никак не могу после тифа подняться, — тихо сказала женщина, — думала, богу душу отдам, так меня схватило.

— Давно здесь живете? — спросил Андрей, разглядывая убогую обстановку комнаты — две скамьи, стол, кадушку с водой в углу, закопченный чугунок на плите.

— Скоро год будет, — тяжело вздохнув, сказала женщина. — Переселенцы мы. Жили на Дону, а прошлым летом сюда переселились, думали, что тут легче прокормим детишек. Их у нас пятеро, двое хлопцев да трое девчонок. Вербовщики сулили нам рай: и заработки, мол, на рубке леса хорошие, и харчи самые лучшие, и все такое, а оно видите, как получилось. Мужик мой да старший сын лес рубят, а я тут с четырьмя детьми ладу никак не дам — прямо-таки голова кругом идет…

За окном барака мелькнули тени. В комнату вбежали мальчишка лет тринадцати и две девчонки, чуть постарше Наташи.

— Вот она, паршивка, видали? — закричал мальчишка, кинулся к Наташе, но, увидев сидевшего в углу Андрея, осекся и замолчал.

— Не тронь ее, — сказала женщина, — сами виноваты, а теперь кидаетесь на дите.

Андрей поднялся, посмотрел в окно.

— Совсем стемнело, — сказал он и, повернувшись к женщине, спросил: — Может, можно у вас переночевать?

— Ночуйте, ради бога, — сказала женщина. — Только вы уж нас извините за нашу бедность да неустройство.

Сняв патронташ и отцепив фазанов, Андрей сказал девчонкам:

— Ну-ка, хозяйки, давайте ощиплем этих петушков да поджарим их на сковородке.

Девчонки засуетились, забегали. Только одна Наташа была занята собой: туго натянув руками нитку, она трогала ее языком и, склонив голову, с упоением слушала, как брунжит нитка в ее раскинутых руках.

— Пойди, Поля, набери картошки, — сказала женщина старшей девочке.

Через час в комнате вкусно запахло жареной дичью. Поужинали все вместе, отдав изголодавшемуся Марсу косточки и остатки картофеля. Усталый Андрей улегся, не раздеваясь, на сдвинутых скамьях, но долго не мог уснуть, думая о том, как нелегко еще жить людям, как трудно достается им кусок хлеба и как много еще нужно сделать для того, чтобы все люди жили радостно и хорошо.

На рассвете Андрей покинул барак лесорубов и отправился домой. На болоте, укрывшись в береговом березняке, он сел в засаду, и ему удалось убить пару гусей. Марс послушно отправился за ними и притащил сначала одного, потом другого.

Как только Андрей появился дома, вынул из рюкзака свои охотничьи трофеи и умылся, к нему подошла Еля и шепнула:

— Пойдем к нам в комнату, я хочу тебе что-то сказать.

Андрея поразило странное выражение растерянности и страха на ее лице. С полотенцем в руках он пошел к Еле, плотно притворил за собой дверь.

— Что случилось, Елка? — спросил он.

— Ты знаешь… я беременна, — тихо сказала Еля.

Андрей бросился к ней, закинул ей за спину полотенце, притянул к себе и крепко поцеловал.

— Ай да Елка! Молодец! — крикнул он.

— Подожди, не радуйся, — так же тихо сказала Еля, — дело в том… дело в том, что я не хочу рожать.

— Почему? — с беспокойством спросил Андрей.

— Рано мне еще, лучше подождать. Живем мы с тобой совсем мало, не привыкли друг к другу… Я сделаю аборт.

Андрей взволнованно заходил по комнате.

— Ты что, с ума сошла? Разве ты не знаешь, как вредно отражается аборт на здоровье? К чему эти фокусы?

— Это не фокусы, — едва слышно отозвалась Еля. — Я не хочу детей. Понимаешь? Не хочу, и все.

— Талию боишься испортить? — со злостью сказал Андрей.

— Может быть, не знаю…

— Зато я знаю. Никаких абортов я тебе делать не дам. Нечего глупостями заниматься.

— Это не глупости! Я не хочу в самом начале жизни закабалять себя.

Андрей понял, что Елю не переспорить. В ее глазах, в голосе явно сквозило капризное упрямство, и он решил пойти на хитрость.

— Ладно, — сказал Андрей, — не хочешь, не надо. Я знаю средство, которое сразу избавит тебя от беременности без всяких абортов.

— Какое средство?

— Три капли йода на стакан молока, — уверенно сказал Андрей. — Надо пить через день по стакану, а если не поможет, через месяц повторить.

Еля недоверчиво посмотрела на мужа:

— Откуда это тебе известно?

— Мне рассказывал один знакомый врач. Он так лечил жену нашего заведующего земотделом, — бодро соврал Андрей.

Поверила Еля этому рецепту или нет, но стакан молока с тремя каплями йода она выпивала через день и только месяц спустя, убедившись в том, как подвел ее Андрей, заплакала и сказала:

— Дурак! А я еще большая дура…

Наступила зима. На землю легли глубокие снега. Начались сильные морозы. У одного из знакомых охотников Андрей купил для Ели теплые, красиво отделанные и расшитые меховые унты, ее темно-синее легкое пальто тоже подшили мехом, и она после уроков ежедневно гуляла по улицам поселка, дожидаясь возвращения Андрея с работы. Походка ее отяжелела, ходила она осторожно и медленно, по-утиному переваливаясь. Еля стеснялась этого, но продолжала свои прогулки по настоянию Андрея.

Ее платье, которое так любил Андрей, — шерстяное в крупную клетку, с воротничком из соболя, — стало Еле тесным, она перестала его надевать.

Однажды вечером, лежа на кровати, Еля тихонько вскрикнула, посмотрела на читавшего у стола Андрея и сказала, испуганно и недоуменно улыбаясь:

— Стучит…

— Кто стучит? — не понял Андрей.

Еля положила руку на живот:

— Тут стучит…

Андрей стал на колени, робко и осторожно прикоснулся щекой к тому месту, где лежала Елина рука…

Через несколько дней в судьбе Андрея и Ели неожиданно наступили перемены. Приехавший из Благовещенска представитель областного земельного управления, узнав, что Андрей специализировался в техникуме по садоводству, сказал ему:

— Мы давно ищем инструктора в отдел плодоводства. Так что собирайтесь, товарищ Ставров, и немедленно переезжайте в Благовещенск. А здесь мы вам замену найдем…

— А с квартирой как? — поинтересовался Андрей.

— Квартиру получите, — заверил товарищ из области.

Переезд в город обрадовал молодых Ставровых: это облегчало Андрею сдачу последних экзаменов в сельскохозяйственном институте, а Еле хотелось рожать в городе, так как она очень боялась родов и не доверяла местным поселковым врачам.

Переезд, однако, оказался очень трудным. За несколько месяцев самостоятельной жизни в Кедрове Андрей успел купить столы, стулья, кровати, посуду, все это жалко было бросать. Когда Андрей и Еля добрались на санях до Бурей, загрузив сани своим домашним скарбом, знакомый железнодорожник сказал Андрею, что он тоже назначен в Благовещенск и ему для перевозки семьи и вещей предоставлен товарный вагон.

— Грузите свою мебель в мой вагон, и я вас довезу без всяких пересадок, — сказал железнодорожник. — Через час мы двинемся.

В станционной спешке и суете Андрей не спросил, будет ли товарный вагон отапливаться в пути, погрузил вещи, помог Еле подняться в вагон, а потом жестоко ругал себя всю дорогу. Ночью мороз усилился, стенки вагона покрылись толстым слоем инея, у Ели от холода зуб на зуб не попадал. Развязав узел с одеялами, Андрей укутал Елю, согревал ей руки своим дыханием, ругал на чем свет стоит своего спутника-железнодорожника, который невозмутимо пил из обшитой сукном фляги спирт и уверял плачущую жену и Елю, что скоро покажется Благовещенск…

В Благовещенске Андрею дали хорошую светлую комнату с балконом на четвертом этаже в большом доме, который стоял на самом берегу Амура. Наскоро устроившись, Андрей стал ходить на работу, а вечерами готовиться к экзаменам. Потянулись похожие один на другой дни. Теперь Еле приходилось хозяйничать самой. Она готовила на керосинке незамысловатые обеды, убирала комнату и, хотя ей тяжело было подниматься на четвертый этаж, перед вечером выходила погулять по воздуху.

Наступила весна. На береговом бульваре стали распускаться деревья, вскрылась река, солнце начало прогревать землю. Походив немного, Еля усаживалась на скамью и подолгу смотрела на правый берег по-весеннему мутной, свинцового оттенка реки. На правом берегу Амура, прямо против дома, в котором жили Андрей и Еля, располагался военный лагерь маньчжурского города Сахаляна. Утром и вечером оттуда доносились протяжные звуки горна и даже слышны были голоса людей.

По всему бульвару и дальше, там, где высились длинные штабеля уложенных на берегу бревен, днем и ночью медленно расхаживали молодые советские пограничники в зеленых фуражках. Они тоже смотрели на тот берег, внимательно и зорко следили за рекой. Иногда кто-нибудь из них подсаживался к Еле, укладывал на колени карабин, свертывал махорочную скрутку и, не сводя глаз с мутной реки, заговаривал с Елей, расспрашивал, откуда она, где живет, рассказывал о себе и, вздохнув, поднимался и продолжал непрерывное свое хождение.

Срок родов приближался, и Еля со страхом думала о том дне, когда ей придется лечь в родильный дом. Андрей утешал ее как мог, каждую свободную минуту проводил с ней.

Почти каждый вечер они подолгу сидели на балконе. Отсюда, с высоты четвертого этажа, им хорошо был виден правый берег, и они не раз любовались странным зрелищем на реке. Видимо, жители маньчжурского города Сахаляна время от времени отмечали какие-то свои праздники, с наступлением темноты выходили к Амуру и пускали на воду множество разноцветных фонариков с зажженными свечами. Красные, зеленые, голубые и желтые фонарики медленно плыли вниз по течению, а с правого берега до Андрея и Ели доносилась тихая, мелодичная музыка.

— Красиво! — говорила Еля.

— Красиво, Елка, — соглашался Андрей.

Экзамены Андрея подходили к концу. Он закончил дипломную работу, а в середине июня защитил ее, сдал последний экзамен и с торжеством показал Еле только что полученный диплом о высшем сельскохозяйственном образовании.

— Теперь твой черед, Еля, — шутя сказал Андрей, — посмотрим, как ты выдержишь свой экзамен.

Дотошные сотрудницы земельного управления рассказали Андрею о старинной примете, по которой якобы можно безошибочно узнать, кого женщина родит, мальчика или девочку. Андрей решил проверить эту примету на жене. Придя с работы домой, он закричал с порога:

— Елка, протяни-ка мне обе руки!

— Зачем? — удивилась Еля.

— Так, потом скажу.

Елка протянула Андрею руки.

— Все ясно! — крикнул Андрей. — Протянула ладонями вниз, значит, будет у нас мальчик!

— С чего это ты взял?

— А вот посмотришь, — сказал Андрей. — Будет мальчик, можешь поверить…

Душной июньской ночью у Ели начались схватки. Они были нечастыми, но ни Андрей, ни Еля уже не могли уснуть. Еля стонала, то ложилась, то вскакивала с постели, и Андрей с мучительной жалостью смотрел на ее искаженное страданием, покрытое капельками пота, сразу подурневшее лицо.

— Ну успокойся, Еля… Прошу тебя, успокойся, — бессвязно бормотал Андрей. — Скоро все это кончится, и тебе сразу станет легче…

Еле дождавшись рассвета, он выбежал из дома, долго искал автомобиль или извозчиков, волновался, ругался, обегал все ближние улицы и только на вокзальной площади отыскал дремавшего на линейке старика.

— Поехали, отец, побыстрее! — крикнул Андрей.

Бережно придерживая Елю за талию, он свел ее по лестнице вниз, усадил на линейку и сам сел рядом. Доехали они довольно быстро. Двухэтажный родильный дом стоял на той же набережной Амура, у тупика, которым заканчивался бульвар.

Отпустив извозчика, Андрей и Еля присели на скамью.

— Больно, Елка? — не зная, чем помочь Еле, наивно и растерянно спросил Андрей.

Еля, прикусив губы, посмотрела на него чужими, помутневшими глазами.

— Больно, — выдохнула она.

— Очень?

— Очень…

— Ну пойдем, — сказал Андрей.

Он поцеловал холодный, потный Елин лоб, стал целовать ее растрепавшиеся волосы, мокрые от слез глаза, руки.

— Ты хоть покажись мне в окне, — пробормотал Андрей, сам с трудом удерживая слезы, — а то я места себе не найду. Смотри, там все окна открыты…

— Хорошо, — сказала Еля слабым голосом, — если можно будет, я покажусь… А теперь пойдем, милый Андрюша… мне очень плохо…

Андрей повел Елю в приемную. Там их встретила пожилая женщина в белом халате. Она бегло взглянула на Елю и сказала:

— Пойдемте, — а повернувшись к Андрею, добавила: — Вы, молодой человек, подождите здесь, возьмете ее одежду. Камеры хранения у нас нет.

Женщина увела Елю. Андрей остался в приемной одни. Ему очень хотелось курить, но он знал, что курить здесь нельзя, и потому ходил из угла в угол, бесцельно смотрел, ничего не видя и не понимая, на расклеенные по стенам цветные плакаты, стоял опустив голову у окна.

Пожилая женщина вынесла завернутую в газеты и перевязанную шпагатом Елину одежду и сказала:

— Идите домой, молодой человек. Теперь вам тут нечего делать.

Андрей вышел, сел на скамью под деревом, положил рядом сверток и стал ждать. Он не сводил глаз с окон родильного дома. Почти все окна обоих этажей были распахнуты, иногда то в одном, то в другом окне появлялись и исчезали фигуры одетых в серые халаты простоволосых женщин, но Ели не было видно. Куря папиросу за папиросой, Андрей смотрел на окна и думал о том таинственном и важном, что совершается сейчас за этими окнами. Вспоминая бледное, подурневшее лицо Ели, он почему-то чувствовал себя виноватым перед ней и, сам страдая от сознания полной своей беспомощности, сидел растерянный и подавленный. Мимо него проходили люди, мужчины и женщины, они смотрели на белую вывеску родильного дома, переводили взгляд на неподвижно сидевшего Андрея, и многие из них, уже давно пережившие то, что сейчас впервые в жизни переживал он, понимающе улыбались. А он все ждал. Возле скамьи на земле уже валялись десятки окурков, во рту у Андрея стало горько, его тошнило, и он сплевывал горькую, тягучую слюну и не переставал думать о Еле.

Наконец в одном из окон второго этажа показалась Еля, одетая в такой же серый халат, как все другие женщины в родильном доме. Андрей увидел ее измученное лицо, искривленные в жалкой и слабой улыбке губы, на которых уже не было никаких следов помады, подбежал ближе к раскрытому окну и крикнул тревожно:

— Ну как, Елка?

Еля наклонилась из окна, проговорила хриплым, незнакомым голосом:

— Иди домой. Слышишь? Иди, пожалуйста, а я лягу, мне тяжело стоять…

Понимая, что он не уйдет, пока она стоит у окна, Еля постояла еще секунду, потом махнула ему рукой и ушла.

Взяв сверток, Андрей медленно побрел домой. Дома он развернул сверток, достал и положил на постель Елино платье. Светлое измятое платье пахло духами, которые так любила Еля, и он, с трудом проглотив подступивший к горлу ком и весь содрогаясь от любви и страдания, прижал к лицу ставшее таким пустым и легким платье и заплакал, уже не стыдясь своих слез…

На работу в этот день Андрей не пошел. Он сидел на балконе, смотрел на отблески солнца в реке, шагал по комнате, валился на кровать и лежал, уткнув лицо в подушку. Он не мог отделаться от мысли, что с Елей обязательно случится что-то плохое, непоправимое, от чего не уйти и не спастись.

«Она чувствовала это, она не хотела рожать, — в отчаянии думал Андрей, — и, если она умрет, я буду виноват… я никогда не прощу себе этого…»

Его мучительное состояние усугубила соседка по квартире, немолодая женщина с тонкими злыми губами, жена работавшего вместе с Андреем агронома. Хотя Ставровы не успели побывать у соседей и только здоровались с ними, встречаясь на лестничной клетке, те знали о беременности Ели, а любопытная соседка точно определила даже время родов.

Тихонько постучав, она приоткрыла дверь, поздоровалась с лежавшим на кровати Андреем и сказала, жалостливо покачивая седой птичьей головкой:.

— Увезли Елену Платоновну? А вы, бедненький, маетесь? Еще бы не маяться! Это дело такое. Бог знает чем еще может кончиться. У меня вот сестра меньшая никак не могла разродиться. Операцию ей делали, страшную операцию, называется кесарево сечение. И ребенка несчастного на куски порезали, а кусочки щипцами вытаскивали, и ее, сестру мою, не спасли, на четвертые сутки умерла от заражения крови…

— Убирайтесь вон! — крикнул Андрей. — Как вам не стыдно?

Соседка испуганно попятилась, выскочила из комнаты, с грохотом захлопнула за собой дверь и уже за дверью прошептала:

— Нахал…

Весь день Андрей ничего не ел. В обеденный перерыв к нему забежали Каля и Гоша. Посматривая на измотанного брата, у которого осунулось и потемнело лицо, Каля торопливо убрала комнату, слегка потрепала Андрея за волосы:

— Не журись, казак. Все будет хорошо.

До вечера Андрей еще два раза ходил к родильному дому. Он подолгу сидел на скамье, курил, смотрел на заветные окна, зашел в приемную, и та же пожилая женщина, которая увела Елю, сказала ему:

— Вы не ходите зря. Сегодня у нее ничего не будет…

Андрей ушел, до темноты бесцельно бродил по городу, чтобы только не возвращаться в опустевшую комнату, а вечером снова сидел на бульваре, поглядывая на освещенные окна родильного дома.

Спал он плохо, ворочался, стонал и, едва дождавшись рассвета, кинулся туда, к дому с белой вывеской. Но ему опять сказали, что никаких изменений нет. На службе Андрей ничего не мог делать, перебирал какие-то сводки, цифры рябили у него в глазах.

И вот наконец в обеденный перерыв, когда он пришел на бульвар и в изнеможении сел на скамью, из родильного дома вышла женщина в белом халате, подошла к нему и улыбаясь протянула листок бумаги. На листке, вырванном из маленького блокнота, было написано странно изменившимся Елиным почерком: «Ты был прав. Родился сын…»

— Поздравляю вас, — сказала женщина, — парень родился хоть куда! И у мамы все благополучно, так что не беспокойтесь.

Андрей вскочил, обнял женщину, быстро пошел по бульвару, сам не зная, куда и зачем идет. Сердце его билось так, будто он не шел, а бежал по трудной дороге, радость горячей волной хлынула ему в грудь, она словно поднимала его, несла куда-то вверх.

На бульваре, у подъезда гостиницы, сидели цветочницы. Андрей купил целую охапку белых, обрызганных водой роз, вернулся и передал Еле с короткой запиской: «Счастлив. Поздравляю. Скучаю. Жду…»

Теперь он ежедневно приносил Еле шоколад, печенье, банки с компотом, все, что мог достать в скудных городских магазинах. Истосковавшись в ожидании Ели, он стал считать не только дни, но и часы.

И вот наконец уже знакомая Андрею женщина в белом халате сказала ему:

— Завтра вы можете забрать своих жену и сына…

Еще с утра Андрей уложил в чемодан Елину одежду, договорился с извозчиком и поехал за Елей. Ждать ему пришлось довольно долго. Еля вышла бледная, но губы ее улыбались. Женщина в белом несла укутанного в одеяльце ребенка.

— Ну, молодой отец, любуйтесь сыном, — сказала она.

Андрей отвернул угол одеяльца и увидел розовое сморщенное личико с едва заметными белесыми ресницами и таким же белесым пушком на висках. Закрыв глаза, посапывая и сладко причмокивая надутыми губами, сын спал.

— Дайте его мне, — замирая от восторга, любви и жалости, попросил Андрей.

Боязливо и осторожно он взял сына, вынес на улицу. Еля шла рядом. Они сели на линейку и поехали вдоль бульвара. Был ясный летний день. Вовсю светило июньское солнце. Зеленели густые кроны деревьев. Ладно постукивал копытами рыжий, с блестящей, начищенной шерстью конь. Мягко шуршали резиновые шины линейки.

Андрей смотрел и не мог насмотреться на бледное, такое милое и дорогое для него лицо жены, прижимал к себе сына, и на душе у него было ясно и светло, так же как ясно и светло было вверху, в чистом голубом небе, отраженном сверкающей гладью могучей, вечно стремящейся к морю реки.