Силуэт остановился на краю заколдованного круга и опустился рядом с лежащим Холландом. Вблизи стало видно, что кожа и волосы у него такие же белые, как у женщины, глаза такие же льдисто-голубые.
– Ну, – медленно улыбнулся мучитель, – и что нам с тобой делать?
Алокс погиб.
Погибла Талья.
Погиб Ворталис.
А Холланд остался жив.
Он висел, прикованный к металлической раме. Тело пылало в лихорадке, под ногами на каменном полу скопилась целая лужа крови.
С помощью этой крови он мог бы сотворить тысячи заклинаний, но рот не открывался. Голова была зажата в тисках, зубы стиснуты и он не мог произнести ни слова – только стонать и всхлипывать от боли.
Перед глазами расплывался Атос Дан – голубые глаза, изогнутые губы, под которыми, как рыба под коркой льда, блуждает улыбка.
– Я хочу услышать твой голос, Холланд, – сказал он, вонзая нож. – Спой мне. – Клинок вошел еще глубже, коснулся нервов, разрезал сухожилия, проскользнул между костей.
Холланд затрясся от боли, но не закричал. Не закричал ни разу. В нем брезжила едва ощутимая надежда, что, если он не уступит, Атос наконец сдастся и просто прикончит его.
Умирать он не хотел. Поначалу. В первые несколько часов и даже дней он сопротивлялся, но потом железная рама впилась в тело, лужа крови стала такой большой, что он увидел в ней свое отражение, боль окутала его толстым одеялом, замутила разум, лишенный еды и сна.
– Жаль, – произнес Атос, не услышав от Холланда ни звука. Подошел к столу, на котором, среди прочих чудовищных приспособлений, стояла чернильница, и окунул в нее окровавленный нож. Красная от крови сталь окрасилась черным.
Холланд затрепетал. Чернила и кровь – так накладываются проклятия. Атос вернулся к нему, положил руку ему на ребра, явно наслаждаясь прерывистым дыханием, прерывистым стуком сердца, малейшими признаками ужаса.
– Догадываешься, – тихо произнес он, – что я тебе уготовил? – Он поднял нож, коснулся бледной, нетронутой кожи над сердцем Холланда и улыбнулся. – Нет, ты и понятия не имеешь, что тебя ждет.
Когда все было закончено, Атос Дан отошел на шаг и залюбовался своим творением.
Холланд бессильно повис на железной раме. По груди струились чернила и кровь. В голове гудело от магии, но какая-то жизненно важная часть его существа была вырвана с корнем.
Нет, не вырвана. Похоронена.
– Ты готов?
Голос принадлежал другому из Данов. Холланд поднял голову.
В дверях, за спиной у брата, лениво скрестив руки на груди, стояла Астрид.
Атос с сытой улыбкой помахал ножом, как кистью.
– Не торопи художника.
Она остановила глаз на израненной груди Холланда и прищелкнула языком. Подошла, гулко стуча сапогами по камню.
– Скажи-ка, братец, – молвила она, поигрывая холодными пальцами по руке Холланда, – не опасно ли оставлять у себя эту зверушку? Не укусит? – И оцарапала ногтем ему плечо.
– А какой толк от зверя, который не может кусаться?
Атос провел ножом по щеке пленника, разрезав кожаную полоску, зажимавшую рот. Челюсти пронзила боль, заныли зубы. Воздух ворвался в легкие, Холланд попытался заговорить, произнести заклинания, давно вертевшиеся на языке, но не смог: слова застряли в горле, и он чуть не подавился.
Из кандалов выскользнула одна рука, потом другая. Холланд шагнул вперед, и ноги чуть не подкосились. Атос и Астрид стояли и с любопытством наблюдали за ним.
Он охотно убил бы обоих.
Но не мог.
Атос начертил на нем линии проклятия, сталью и чернилами заложил под кожу нерушимые правила.
Холланд мысленно обратился к магии, но она уже была внутри, пронзила плоть, разум и душу, словно острое копье.
«Покорись», – велели они. Не разуму и не сердцу, а лишь рукам и губам.
Команда, начертанная на коже, впиталась до самых костей.
Атос склонив голову и лениво взмахнул рукой:
– На колени.
Холланд не шелохнулся, и тогда ему на плечи обрушился невидимый камень. Внезапная, злобная, невидимая тяжесть потянула его вперед. Он пытался устоять на ногах, но чары покорности впились в нервы, заскребли о кость.
В глазах побелело, с истерзанных губ чуть не сорвался крик. Ноги подкосились, колени ударились о холодный каменный пол.
Довольная Астрид хлопнула в ладоши.
– Ну что, испытаем?
Послышался сдавленный вскрик – это втащили пленника со связанными за спиной руками. Он был избит в кровь, на лице живого места не осталось, но Холланд все же узнал его – это было один из людей Ворта. Пленник пошатнулся, но его удержали. Он увидел Холланда, и внутри будто что-то подломилось. Упал. Губы приоткрылись:
– Предатель.
– Перережь ему горло, – велел Атос. У Холланда задрожали руки.
– Нет, – прохрипел он. Это было первое слово за много дней, но толку оно не принесло: пальцы, опережая разум, откликнулись сами собой. Хлынула алая кровь, и человек осел, захлебнувшись последними словами.
Холланд тупо уставился на свои руки, на багровое лезвие ножа.
Тело оставили лежать там, где упало.
И привели еще одного пленника.
– Нет, – прохрипел Холланд при виде него. Это был кухонный мальчишка, лет четырнадцати, не больше. Он смотрел на Холланда широко распахнутыми глазами.
– Помоги, – умолял мальчик.
Потом втащили еще одного.
Еще и еще.
Один за другим перед Холландом шествовали все, кто остался в живых из людей Ворта, а Атос и Астрид приказывали ему перерезать им горло.
Всякий раз он пытался сопротивляться. И терпел неудачу. Всякий раз заглядывал им в глаза и читал в них ненависть, боль, смятение. А потом они гибли от его руки.
Груда тел громоздилась все выше. Атос любовался. Астрид усмехалась.
Рука Холланда двигалась, как у марионетки.
А разум кричал, пока не лишился голоса.
Лайле не спалось.
В голове снова и снова прокручивались сцены драки, мелькали темные переулки, острые ножи, сердце колотилось так, что она боялась его стуком разбудить Келла. Поздно ночью она встала с койки, в два коротких шага пересекла тесную каюту и привалилась к дальней стене, положив на колено нож – он хоть чуть-чуть да успокаивал.
Время было позднее, а может, уже раннее, час, когда тьма сгущается сильнее всего перед первыми проблесками дня. В каюте было холодно, она сняла с крюка плащ и закуталась, для тепла сунув свободную руку в карман.
Пальцы нащупали камень, серебро, опять серебро, и ей вспомнились слова Алукарда:
«Нужно отдать что-нибудь в уплату за вход. Что-то ценное».
Она перебирала свои скудные пожитки в поисках чего-нибудь драгоценного. Нож, отобранный у Флетчера, с зубчатым лезвием и рукоятью-кастетом, потом еще один, выигранный у Леноса, с потайной пружиной, разделяющей клинок надвое. Окровавленный осколок белого мрамора – все, что осталось от Астрид Дан. И наконец – теплая, неизменная тяжесть в глубине кармана, часы Бэррона. Все, что связывает ее с покинутым миром. С жизнью, оставшейся позади. Лайла понимала, нутром чувствовала, что ножей будет недостаточно. Значит, оставался либо ключ к Белому Лондону, либо ключ к Серому. Она закрыла глаза, до боли стиснула два талисмана, прекрасно зная, который из них бесполезен, а который послужит платой.
Перед глазами вспыхнуло лицо Бэррона, каким оно было в тот час, когда она вернулась в таверну «В двух шагах», а за спиной еще дымился сгоревший корабль. Услышала собственный голос, предлагавший краденые часы в уплату за кров. Ощутила тяжелое тепло его руки, когда он сомкнул ее пальцы на этих часах и сказал: «Пусть побудут у тебя». Но, уходя с Келлом, она оставила их на столе, скорее в знак благодарности, прощальный подарок. Но часы вернулись к ней из рук Холланда, покрытых кровью Бэррона.
Теперь они – часть ее прошлого.
И, цепляясь за них, Бэррона не вернуть.
Она сложила талисманы в карман и привалилась головой к стене.
Келл пошевелился во сне на своей койке.
Над головой, на палубе, зазвучали приглушенные шаги.
Тихо плескалось море. Корабль покачивался.
Глаза начали слипаться, и вдруг она услышала короткий болезненный вскрик. Рванулась в испуге, но Келл крепко спал. Вскрик послышался снова. Она вскочила, держа нож наготове, и пошла на звук. Узкий коридор привел ее к каюте, где спал Холланд.
Он лежал на спине, не прикованный, даже без охраны. Видимо, его мучил страшный сон. Зубы были стиснуты, грудь судорожно вздымалась. Он трясся всем телом, пальцы вцепились в тонкое одеяло, рот был открыт, в горле клокотало. От кошмара его трясло, как в лихорадке, но он не издавал ни звука.
Лежа на койке, в паутине дурного сна, Холланд казался таким… беззащитным.
Лайла долго смотрела на него. А потом, сама того не желая, вошла.
Половицы скрипнули, и Холланд во сне насторожился. Лайла затаила дыхание, застыла на миг, потом шагнула вперед, протянула руку и…
Ее руку стиснули пальцы Холланда. Лайла вскрикнула от боли. Никакой магии, никакого электричества, только железная хватка и хруст костей.
Она встретила его лихорадочный взгляд.
– Что ты тут делаешь? – прошелестел он, словно ветер сквозь щелястые доски.
Лайла высвободилась.
– Тебя мучил дурной сон, – огрызнулась она, потирая руку. – Хотела разбудить.
Его глаза метнулись к ножу. Она и забыла, что держит его в другой руке. Нехотя убрала его в ножны.
Проснувшись, Холланд снова скрылся под маской спокойствия, и только капельки пота на виске выдавали недавний ужас. Но на всякий случай он не спускал с нее глаз.
– Что? – Лайла скрестила руки на груди. – Боишься, что зарежу во сне?
– Нет.
Лайла присмотрелась к нему.
– Я не забыла то, что ты сделал.
При этих словах Холланд закрыл глаза:
– Я тоже.
Она помедлила, не зная, что сказать, что сделать, и злясь на себя за нерешительность. Было ощущение, что Холланд не пытается уснуть и не выпроваживает ее. Он дает ей возможность напасть на него и проверяет, хватит ли у нее сил удержаться.