Таким образом, можно пофантазировать о том, что наша работа в этом направлении может (просто может) оказаться целительной как для родителей, даже если они уже умерли, так и для наших давно ушедших предков. Возможно, история как таковая является воплощением Heilsgeschichte, или истории спасения и искупления, как говорят иногда о Библии. У меня нет доказательств этого, но мне хотелось бы думать, что каждая несправедливость прошлого может быть исправлена, что каждое пугающее проявление наследия, полученного от предков, станет благом, а каждая испуганная, слабая, деформированная душа найдёт утешение и успокоение. Мне вспоминается случай, когда я стоял перед шведским флагом на церемонии, которая проходила в пригороде Стокгольма, и услышал «голос», который сказал: «Я вернулся для тебя». Хотя у меня не было осознанного намерения приехать в край, который был родным для моих шведских предков и в который они в свое время не смогли вернуться, в тот момент я испытал непоколебимую уверенность в том, что выполнил их завет и в какой-то мере исцелил их психотравму.
Не нужно строить теорий о прошлых жизнях, реинкарнации или даже рае, чтобы прийти к мысли, что, возможно, всё, имевшее когда-то реальное воплощение, сохраняется в каком-то виде. А поскольку психика реальна, то она тоже остаётся и может продолжать расти, развиваться. Конечно, наша работа включает в себя психотерапию родительских и прочих наследуемых комплексов, существующих внутри нас самих. Хотя мы не можем изменять события прошлого, мы меняем их роль, воздействие на наше существование, и это позволяет истории двигаться по совсем другому пути. Возможно, эта перспективная работа будет так же действовать и в обратном направлении, оказывая влияние на психические реалии и придавая им другую форму. Безусловно, всё, что мы делаем, постоянно меняет будущее. Но если история мира – это в какой-то мере рост сознания, то, возможно, личное исцеление, над которым мы трудимся, исцелит и нашу общую историю.
9. Кризис
Что тяжелее: быть казнённым или терпеливо сносить мучения, пока тебя давит стадо безмозглых гусей?
Во время нашего жизненного путешествия мы часто сталкиваемся с кризисами или же они сами приходят к нам. Чаще всего эти события – непрошеные и навязчивые гости. Некоторые из них ужасны и травматичны, другие отказываются уходить долгое время, но позже кажутся пустяками, и все без исключения призваны напомнить, насколько же богата дарованная нам жизнь. С многообразием впечатлений, среди которых есть место и страданиям, и горю, – всего этого так много, что порой кажется: мы не в состоянии выносить подобный объём. Китайская идеограмма «кризис» состоит из двух иероглифов: один обозначает опасность, другой – возможность. Я узнал её от одного биржевого брокера, который после падения акций предложил мне рассматривать этот случай как «опасную возможность» и дать ему больше денег. Вполне возможно, он был прав, хотя я помню, что видел больше опасности, чем возможностей.
Слово crisis, как ни странно, имеет тот же корень, что и слова criticism, critique, critical и criterion (соответственно: критика, критик, критический и критерий). Последнее происходит от греческого krinein, то есть «просеивать». Таким образом, kritikos – это «способный различать», а criterion – «стандарт или средство суждения». Соответственно, наступление кризиса – это просеивание, выявление важного, определение того, какая задача развития может потребоваться.
Юнг заметил, что кризисы наступают в критические моменты нашей жизни. Обычно они делают болезненно очевидным тот факт, что прежнее мировоззрение, установки сознания больше не соответствуют новой ситуации. Значит, кризис требует выработки новых установок, какими бы пренебрежительными они ни казались Эго. Часто такие кризисы связаны с истощением доминирующих установок сознания и как бы говорят, что необходимо активизировать те части психики, которые долгое время игнорировались. В сказках, например, можно встретить мотив упадка королевских владений в результате мора или угрозы со стороны некой зловещей силы. Помощь королю или королеве неизменно приходит от «маленького народца», например от гномов, а ещё от дураков, солдат в отставке, плутов, бродяжек, поскольку эти функции, или энергии, имеют компенсаторное значение для королевства. Такие истории можно рассматривать как портрет невроза, односторонности, активизирующей трансцендентные энергии Самости, которые, желая восстановления целостности, работают над компенсаторным исцелением.
Как эти психодинамические стратегии действуют в сказках, так они действуют и в психике. Любой кризис выводит на поверхность ограничения сознательной жизни и выявляет потребность в её расширении и углублении. Лучший пример – Иов, который являлся покорным, благочестивым человеком, более всего чтившим законы и принятые в обществе нормы поведения, но при этом не имел представления о живом, автономном, трансцендентном Боге своего народа. Когда мир Иова оказался разрушен, а в жизни наступил катастрофический кризис, он вступил в новые отношения с этой трансцендентной силой, создавшей небо и землю, бегемота и левиафана. Благодаря этому он перестал благочестиво внимать речам и позволил открыться экзистенциальному зрению, перешёл от договора с Вселенной по принципу quid pro quo к радикальному переживанию влияния ужасного Божественного.
В этом микрокосме и заключается смысл кризиса для всех нас – жизнь приглашает нас сортировать и просеивать, определять, чтобы перерасти бывшие удобными представления о себе и мире. Мы вряд ли сможем поприветствовать с радостью кризис, но у нас нет другого выбора, кроме как перетерпеть, пережить его. Зато мы можем рассматривать его как поворотный пункт, благодаря которому наше осознание вырастет, психология обогатится, а внутри взорвётся сверхновая, наполняя нас доселе невообразимым знанием.[66]
10. Неизбежное условие
На одной из конференций, которая была посвящена «тёмной стороне личной и общественной жизни» и организована совместно Образовательным центром им. К.Г. Юнга в Хьюстоне и Колледжем отличников при Университете Хьюстона, моя коллега поделилась сильным переживанием, которое испытала на похоронах отца, – её буквально парализовало от ненависти к себе. Могильщик (яркая метафора для бизнесмена, который выступает в роли психопомпа Аида) попросил её помочь найти несущих гроб на похоронной процессии, а она не смогла пошевелиться и разрыдалась от навалившегося чувства вины. Даже спустя время она не смогла отпустить эту ситуацию, оставаясь, по сути, главным и единственным своим обвинителем. Мы все хотели ей как-нибудь помочь, поддержать и напомнить, что подобные события носят архетипический характер и затрагивают как минимум базовые комплексы. Простить за то, что она не могла простить себе сама, – за уязвимую человечность.
Большинство из нас не нашло бы более жестокого и искусного обвинителя, чем они сами. Ещё Кафка говорил, что считает свою жизнь бесконечным заседанием военного трибунала. Со временем я пришёл к убеждению, что если человек хочет, чтобы его воспринимали всерьёз, по крайней мере к середине жизни должен собрать немалый список своих недостатков, повторяющихся неудач, которые постигают его перед лицом глобальных вызовов, и частых путешествий в пустыню эгоизма и трусости.
Подобно мореходу Кольриджа, мы всегда путешествуем с мёртвым альбатросом на шее, который олицетворяет вину, мелочность и грех соучастия. «Соучастие» назвал нашим главным преступлением Альбер Камю в книге «Падение»: соучастие в огромном социальном зле, которое процветает вокруг нас, или более личное – в нашем избегании, рационализации и молчаливом согласии.
Мы все становимся «квислингами», или предателями, когда оказываемся перед потребностями души или даже перед сознательными этическими нормами, которые исповедуем. Или, подобно Д.Х. Лоуренсу в его автобиографической поэме «Змея», мы признаемся, что испытываем трепет перед величием жизни, а ещё до того, как окажемся приглашены к диалогу, прячемся, ускользаем, потому что до ужаса боимся глубины, которая может перед нами открыться. Вместе с Паулем Ти́ллихом мы признаемся в преступной банальности, в бегстве от этой глубины, верного служения и целостности. Кто не виновен в банальности? Многие из нас живут в гетто вины, и мы не испытываем радости от того, кто является нашими соседями.
Чтобы иметь надежду пережить вторую половину жизни, необходимо наконец научиться себя прощать. Глубокое определение «благодати», данное Тиллихом, – это способность принимать себя, несмотря на то что мы неприятные и нежеланные. Благодать, возможно, легко предложить другим, но очень трудно дать её себе. Да, в мире полно тех, кто погружается в рационализации и избегает брать на себя ответственность, но люди, которые держат эту книгу в руках, возможно, окажутся среди обитателей того из кругов описанного Данте Ада, который предназначен для тех, кто знает, где заканчивается ответственность. Поэтому моя коллега, которая сокрушалась из-за своей неспособности держаться на высоте на похоронах отца, в действительности стала выше – с точки зрения нравственности. Её природа получила искупление именно потому, что сама она отвергла любую его возможность. Являясь недостойными, мы все достойны, и нас искупает наша способность чувствовать, что мы не заслуживаем искупления.
Мухи настолько могущественны, что выигрывают сражения, парализуют наш разум, разъедают наши тела.
Если, как говорил Паскаль, состояние человека состоит из «непостоянства, скуки и тревоги»[67], то мы видим, что с XVII века мало что изменилось. С тревогой всё понятно, ведь наше состояние в лучшем случае идёт бок о бок с опасностью и неопределённостью. Но скука, когда мы окружены столькими отвлекающими факторами, призванными нас развлечь и отвлечь от важного? Насколько больше их сегодня, чем четыре века назад, а главное – что такое это «важное»? Может быть, великая бездна бытия? Как предлагает Джеймс Джойс в