Юнг выделил третью возможность переживания реального – идею призвания. Как индивидуумы, мы не приспособлены сохранять баланс и здраво относиться к коллективным ценностям. Не предназначены быть рассудительными, удобными или похожими друг на друга. Мы созданы быть разными. Истинный психотерапевтический процесс направлен не на то, чтобы позволить нам как можно лучше приспосабливаться к жизни, наоборот, – он делает нас более эксцентричными, уникальными личностями, которые служат более масштабному проекту, чем Эго или социальные нормы.
Юнг повторяет:
Что же, в конце концов, побуждает человека идти своим путём и подниматься из бессознательного единения с массой, как из пелены тумана? Не необходимость, ибо необходимость приходит ко многим, и все они предпочитают прятаться в условностях. Не моральное решение, ибо в девяти случаях из десяти мы принимаем решение в пользу условностей. Что же неумолимо склоняет чашу весов в пользу необычного?
Это то, что принято называть призванием: иррациональный фактор, который заставляет человека освободиться от стадного инстинкта и отказаться от дорог, по которым привыкли топтаться люди. Истинная личность всегда имеет призвание и уповает на него как на Бога, несмотря на то что оно, как сказал бы обычный человек, является лишь личным чувством. Но призвание действует как закон Божий, от которого никуда не деться. Тот факт, что многие люди, идущие своим собственным путём, в конце концов погибают, ничего не значит для того, у кого есть призвание. Он должен подчиняться своему собственному закону, словно демону, нашёптывающему ему о новых и прекрасных путях. Тот, у кого есть призвание, слышит голос изнутри: он призван.[92]
Насколько революционным стало бы для нашего детства юнговское определение призвания как raison d’être! Это поставило бы перед нами всеми задачу, наделило бы личной ответственностью за её решение и наполнило бы нас достоинством и осознанием миссии жизни. Мы не гнались бы тогда за иллюзорным успехом, который Уильям Джеймс назвал «богиней-стервой».[93] Мы искали бы и нашли свой путь, даже если бы он пролегал сквозь разрушения и страдания. Иисус так и сделал, как следует из одного довольно известного примера. Юнг говорил:
Должны ли мы понимать выражение «подражать Христу» в том смысле, что должны пытаться повторить Его жизнь и, если можно так выразиться, подражать Его стигматам? Или в этом есть более глубокий смысл: мы должны прожить свою собственную жизнь так же истинно, как Он прожил Свою, в её индивидуальной неповторимости? Нелегко прожить жизнь по образцу Христову, но невыразимо труднее прожить свою собственную жизнь так же искренне, как прожил её Христос.[94]
Форма и характер нашего призвания могут меняться на разных этапах развития. У нас не одна жизнь, а много, и в течение того времени, которое нам выпала честь прожить, перед нами оказывается много задач, много призваний. Личность, или индивидуальность, как её определяет Юнг, проявляется не в приспособлении к внешним ожиданиям, а в служении своему призванию в контексте окружающей среды. Это может привести человека к ощущению, что его «неправильно оценивают, высмеивают, мучают и распинают».[95] Неудивительно, что призванию так редко служат. И всё же что-то в нас всегда лучше знает, что делать. Что-то внутри нас самих, как бы мы ни бежали от призвания, зовёт пуститься в захватывающее путешествие. И даже если мы станем прятаться всю жизнь, в глубине души мы всё равно по-прежнему будем знать, что послужило этому. Оно знает нас, и неважно, хотим мы этого или нет.
От этого знания никуда не деться, хотя бо́льшая часть современной западной культуры представляет собой бегство от законов Вселенной и жизни, которые давно нам знакомы.
Высший закон, воплощённый в призвании, – это целеустремлённость космоса, тайну которого невозможно постичь и который имеет мало общего с желаниями Эго. Юнг говорит, что человек должен служить этому высшему закону личности. Демон – это бог Гермес, пересекающий границы между мирами, чтобы донести до обыденного сознания намерения другого мира.
Конечно, призыв должен сопровождаться долгим процессом размышления, которое должно привести к осознанию. Мы слышим множество голосов: это говорят комплексы, культура и самые настоящие безумцы. Как узнать, какие из них исходят от Гермеса? Никогда не следует принимать важные решения на основании одного сновидения, одного события или одного голоса. Если это Гермес, он будет обращаться к нам снова и снова, в снах, в аффектах, в теле и в интуиции, которая однажды даст возможность увидеть целую картину. Умение критически подойти к оценке голосов крайне важно для процесса их сортировки, и множество будет отсеяно, включая вклад Эго в этические соображения. В конце концов настоящая жизнь будет иметь мало общего с планами культуры или Эго, а сформируется под влиянием богов и их задумок.
Мы станем почти настоящими, когда будем действовать в соответствии со своим призванием. Мы не избавимся от страданий, но ощутим глубокое чувство правильности нашей жизни, даже если она будет наполнена страданиями, вызванными изоляцией и отвержением. Это глубоко прочувствованное внутреннее ощущение того, что для нас правильно, Мари-Луиза фон Франц называет «инстинктом истины».[96] Оно представляет собой понимание того, что именно мы должны делать с этим драгоценным и хрупким даром жизни, а также с трансцендентной реальностью, которой должны быть созвучны. Эта жертва Эго станет нашим величайшим даром миру. Юнг пишет:
Индивидуация отрезает человека от личного соответствия и, следовательно, от коллективности. В этом состоит вина человека перед миром, которую он оставляет себе и которую должен попытаться искупить. Человек должен предложить выкуп вместо себя, то есть ценности, которые являются эквивалентной заменой отсутствия его личности в коллективной сфере.[97]
Жертвование принадлежностью к коллективу, которую требует индивидуация, искупается возвращением более зрелой личности: в мир, в наши отношения и диалог с тайной.
19. В чём заключается наш истинный долг?
В чём состоит наш истинный, высший долг перед другими, перед ценностями нашего сообщества, семьёй и, наконец, перед самим собой? А возможно ли, что существует долг перед Богом, перед каким-то высшим призванием? Это важнейший вопрос, поисками ответа на который мы должны заниматься во второй половине жизни. Чему я призван отдавать себя?
Если не задавать этот вопрос осознанно, то нами будет владеть нечто: некая неосознанная ценность, некий комплекс, подростковый бунт, который никак не стихнет. Если же наше намерение осознанно, придётся задавать этот вопрос периодически, на разных этапах жизни. Ответ, приемлемый на одном этапе, на другом может угнетать и подавлять нас. А то, на чём мы сосредоточивали свои устремления в одних обстоятельствах, в других уже будет неактуальным.
Как мы успели заметить в сказках, «мораль», которой там всё подчинено, не является моралью в привычном понимании этого слова: это не борьба, в которой добро побеждает зло. Скорее мораль народных сказок связана с самой природой, с психодинамическим равновесием противоположностей, которое, поскольку противоположности обладают ценностью, работает на целостность, а также на выживание. В сказках братьев Гримм «Гусятница» и «Настоящая невеста» можно найти метафору настоящей и ложной невесты, а именно духовной ценности, лежащей в основе замужества. Поскольку сказки стремятся к психодинамическому равновесию всех ценностей, в конечном итоге не существует тех, которые истинны или ложны, есть лишь их противопоставление. Однако в любой ситуации образуется застой, который становится невротическим из-за того, что предпочтение было отдано только одной ценности или энергии.
Когда мы смотрим на ситуацию интроспективно и спрашиваем, какое значение является истинным, то имеем в виду наибольшую полезность для данного этапа или ситуации. Ценность, истинная в одном контексте, может оказаться ложной в другом. Как отмечалось в главе об амбициях, то, что полезно в юности, во второй половине жизни становится иллюзорным бременем. Амбиции в юности – это необходимая проверка наших возможностей, а те, что остаются с нами в пожилом возрасте, проистекают из неразрешённых потребностей в идентичности. Склонность Гермеса красть то, что ему нужно, может быть предосудительной в одном контексте и спасительной в другом.
Таким образом, обязанностей у нас много, но контекст, в котором они реализуются, различается. Можно согласиться с тем, что иногда наш долг – это долг перед другими, например перед детьми, а иногда – перед самим собой: когда мы боремся за сохранение целостности нашей индивидуации. Однако было время, и не так давно, когда долгом человека был долг сам по себе.
В Викторианскую эпоху, породившую базовые комплексы, управлявшие нашими бабушками и дедушками, родителями, нами, возникла острая необходимость найти, что же является нашим долгом. Эта потребность подпитывалась культурным беспокойством, вызванным распадом великих западных мифов и их священных институтов. Чувствуя, что из-под давно знакомых социальных ценностей выдернули метафизический ковёр, люди, жившие в Викторианскую эпоху, стремились возвысить идею долга, моральные поступки и ценности в ранг новой религии.
То, как воспринимали долг люди, жившие в XIX веке, хорошо проиллюстрировано в романе Джона Фаулза «Любовница французского лейтенанта». В его центре герой – Чарльз Смитсон, который является человеком своего времени, жаждущим найти смысл жизни. По профессии он геолог и ищет разгадку древнейших тайн Земли, чувствуя, что должен отдаваться делу со всей серьёзностью. В жизни Чарльза всё устроено: он собирается жениться на Эрнестине («серьёзная» или «искренняя»), – но однажды знакомится с Сарой Вудрафф, которая стала изгоем в своём городке, потому что, по слухам, имела роман с французским лейтенантом, который бросил её, не выполнив обещание жениться. Когда Чарльз впервые видит Сару, она стоит, погруженная в тоску, и смотрит на холодное море. Он оказывается сразу ею поражён. Эрнестина – красивая девушка, но глубина личности Сары влечёт его сильнее. Эталоном нравственности в романе является миссис Поултни, которую занимают только две навязчивые идеи – грязь и бессмертие, из которых проистекают стремление к поддержанию нравственного порядка и набожности. Таким образом, эти женщины представляют собой не только три роли, доступные женщинам того времени, но и три проявления А́нимы для Чарльза.