Не выпуская шасси, Николай мягко царапнул животом «ила» по зеленой черноморской воде. Пока горящая машина скользила по инерции, Пысин успел открыть фонарь кабины, дернуть грудной карабин, рассупониться от парашютных лямок. На руках он выжался из бронированного короба кабины, выбросил ноги на крыло. Самолет, вспарывая воду, высекал из нее фонтаны. Перед последним кивком, когда тяжелый мотор, перевесив стабилизатор, нырнет в пучину, соскочил, поскользнувшись, с плоскости.
Пысин остался в море.
Ведомые летчики из его эскадрильи сделали круг над своим командиром и ушли на аэродром. Там они скажут… В беде не оставят… А пока…
Летчик, барахтаясь в надувном жилете, достал из аварийного мешка плотно уложенную лодочку. Она автоматически наполнилась воздухом. Это корытце стало теперь для него и новой колыбелью, и новым домом, и спасительным кораблем. Но все могло обернуться и иначе. Ветерок и волна могли подогнать лодчонку к Анапе. А там немцы. Он отстегнул от лодочки красненькие пластинки, одел их на руки, как перчатки, и стал грести в море, подальше от берега.
Расходившиеся волны то рывком выбрасывали старшего лейтенанта на свой пенистый гребень, то бросали вниз, словно он на санках скатывался с крутой горы, когда дух захватывает.
«Если сбивают пилота и он остается «безлошадным» на земле, про такого шутливо или горестно говорят: «Пеший» — по-летному». А как сказать про меня? — невесело размышлял Пысин. — «Пеший» — по-морскому?»
И, не переставая грести, поглядывал на циферблат. Заканчивался четвертый час плавания. На гидросамолет Пысин не рассчитывал — ему при такой волне не сесть. Но катер мог прийти. И летчик увидел его, замахал над головой красными веслами-лопаточками. А тот исчез, продолжая поиск ближе к Анапе. Николай видел, как на море вырастали столбы воды — немецкие батареи стреляли по одинокому кораблику. Тот, увертываясь от снарядов, искал Пысина. И нашел.
Через три часа командир эскадрильи предстал в полку.
А потом Пысин водил свою эскадрилью по другим маршрутам — топил вражеские корабли в неспокойно-хмуром Балтийском море.
Зенитка подкараулила командирскую машину над сушей. Снаряд разорвался в фюзеляже штурмовика. Самолет, перевернувшись, врезался в землю, и свои же бомбы разорвали его.
Сколько прошло времени, пока вернулось сознание, Пысин не знал. Разбитый, измученный, он не понял, где находится. Лежал на соломе в полумрачной комнате. Губы еле слышно прошептали:
— Пить…
Дверь открыл немец в фуражке с высокой тульей.
Пысин все понял. Закрыл глаза.
Немец сказал через переводчика:
— Тебе помог господин авиации — случай. Как это у вас говорят, самолет — в дым, летчик — невредим. Не тужи, у нас поправишься.
Дверь закрылась.
Левой рукой Пысин шевельнуть не мог. Ощупал себя правой. Пистолета, часов, планшета с картой и документами нет.
А как же Золотая Звезда?..
Осторожно, словно боясь, просунул руку к левой груди под комбинезоном. Звезда была на месте. Видать, обыскивали кое-как: недвижимый, никуда не убежит.
Как же теперь быть?.. Конечно же, узнают, что он Герой Советского Союза… Звезду вручил Михаил Иванович Калинин, поздравил, пожелал успехов… Нина говорила: «Не бери ее в полеты…» Не послушал: «Я же скоро вернусь. А если — не дай бог — сгорю, по ней узнают, кто был летчик…» О плене никогда не помышлял…
Как же теперь быть?.. Как сберечь ее?.. Как быть самому?..
«Разговаривать с немцами не стану. И рта не открою».
Рот!..
Будто разрывая сердце, отломил Звезду от планки.
Отломил — и в рот. Заложил поглубже за десну.
Морем его везли из Прибалтики в Германию. Корабль вошел в залив близ Узедома.
Гвардии капитан Пысин смотрел на тяжелые хмурые облака, нависшие над бухтой. Смотрел и думал: как хорошо вынырнуть сейчас из них и с небольшой высоты, с бреющего, рвануть всей эскадрильей по этому вражескому порту, по кораблям, которые прижались в бухте один к другому…
Он не знал, что такие облака всего лишь две недели назад укрыли в своих неласковых объятиях мятежный «хейнкель».
В Гроссмеергофене Алексей Федотович рассказывал Пысину о подкопе в Кляйнкенигсберге, о расстрелянном летчике Девятаеве.
— Какой это был человек! — с болью в голосе выдавил Воробьев. — Кремень! Из дивизии Покрышкина! И какая-то гнида выдала…
Здесь, в замке, тоже завелись было подлецы…
Ноябрьским утром, перед тем, как гонг ударил побудку, на дверях камер кто-то невидимый приклеил листки:
«С 27-й годовщиной Октября, товарищи! Красная Армия лупит фашистов в Венгрии, Чехословакии, Югославии, Восточной Пруссии! На всех фронтах! Скоро придет к Берлину! Смерть немецким оккупантам!»
Листки были на русском, немецком и французском языках.
Сами того не подозревая, немцы сделали для пленных этот день праздничным: на работу не вывели. Ничего, что бесновались разъяренные гестаповцы в поисках «политиканов», переворошили все, что могли переворошить — у них был напряженный, взвинченный, суматошный рабочий день. Он мог бы стать и бесплодным, если бы…
Туманным вечером узников выгнали на аппельплац слушать приказ коменданта.
«Неужели нашли?» — тревожно подумал Воробьев.
Помощник коменданта с деревянного помоста читал приказ. В нем было слово «расстрелять».
Обычно немцы объявляли приговор перед тем, к кому он относился. На этот раз прожектор выхватил в стороне у каменной стены пятерых в наручниках, с завязанными черными повязками ртами. И тут же из темноты затрещали автоматные очереди.
Пятеро упали молча. Им боязливо-предусмотрительно не дали в последили миг выкрикнуть хотя бы слово о Родине.
А следующим утром, перед побудочным гонгом, надсадным, как чирей, на дверях были вновь наклеены листки бумаги:
«Нашим товарищам завязали рты, чтобы они не назвали предателей. Сволочи найдены».
И — четыре имени фашистских холуев. Двое были те, которых подсаживали к Воробьеву.
Опять в замке переполох. Немцы хотели скорее укрыть своих приспешников.
Опоздали.
Ночью сволочи получили «отходную» для бездыханного «приюта» в отхожем месте.
По долгой дороге до Тюрингии в битком набитом товарном вагоне с железными решетками на маленьких окошках Воробьев и Пысин держались рядом, и доктор подлечил летчику ногу.
«Веймар» — наконец, прочитал вокзальную вывеску Воробьев.
И когда, подхлестываемая охраной, унылая колонна зашагала за очередную лагерную решетку, доктор шепнул Пысину:
— В этом городе жили Гете, Шиллер, Бах, Лист…
Николай коснулся плечом соседа, спросил:
— Они нам помогут?
— Увидим — попробуем… Утро вечера мудренее.
После формальностей с пересчетом на лагерном дворе скрупулезно-аккуратные и деловито-старательные хозяева принимали пополнение поштучно.
В комнату вводили по два человека. Воробьев и Пысин вошли вместе.
Приказали раздеться донага.
Гестаповцы дважды ощупали все рубцы на одежде, бесцеремонно проверили все кожные складки на теле.
У Воробьева в кармане был кусок зачерствевшего хлеба. Разломили. В куске — три ордена. Их дали на сохранение летчики. Полагали, что доктора особо обыскивать не станут.
Кусок разломали в крошки.
— Где медаль?
Воробьев недоуменно пожал плечами, и его отшвырнули.
— Где медаль? — резиновой дубинкой ткнули летчика в подбородок.
— Не знаю, — равнодушно ответил он. — Я был без сознания, кто ее взял — понятия не имею.
— Врешь! — и тяжелый удар по скуле.
Еще не истощенный Пысин устоял на ногах. Удар пришелся по Звезде, она врезалась в десну.
Снова удар дубинкой по той же щеке. Пысин со Звездой за зубами и этот выдержал.
— Говори!
— Не знаю, — ответил еле слышно.
Опять переворошили одежду, проверили складки на теле, заглядывали в уши, в нос, в рот… У Пысина во рту была только кровь…
Охотились за Золотой Звездой.
Не нашли.
Уделом пленных стал грязный, вонючий барак, голые пары.
А Красная Армия неумолимо наступала. Фашисты, боясь расплаты, поспешно перегоняли редеющие колонны узников из лагерей прифронтовой полосы в Веймар.
Здесь вспыхнула эпидемия: дизентерия, брюшной и сыпной тиф.
Двое русских пленных медиков, выбиваясь из сил, стоически боролись за жизнь соотечественников. В суматошной ситуации под видом тифозного Воробьеву удалось перебраться в санитарку. Втайне от немцев Алексей Федотович вновь стал врачом. Помогло и то обстоятельство, что среди охранников санитарных блоков были двое сочувствующих. Они приносили для больных что-либо из еды, раздобывали лекарства. С немцем, которому было за шестьдесят лет, нашел Воробьев общий язык. Старик пообещал содействия и сдержал свое слово.
Ночью из санитарного блока бежала группа собранных здесь Воробьевым «тифозных» офицеров, в которой был Николай Пысин.
…Апрельским утром сорок пятого к врачу полка морской авиации постучался худощавый обросший человек в непонятной полувоенной, полугражданской одежде.
— Войдите, — привычно донеслось из-за двери.
Незнакомец, представ перед начальством, приложил руку к замызганной шапчонке, как военные берут «под козырек»:
— Товарищ капитан медицинской службы! Капитан Пысин с боевого задания вернулся!
Женщина-врач чуть не упала в обморок:
— Коля!.. Ты… Ты…
Его не было в полку два месяца…
Наши войска пробивались по Прибалтике. Врач авиаполка Нина Михайловна ехала к новому аэродрому в кабине «санитарки». У обочины заметила разбитый штурмовик с голубой цифрой на стабилизаторе «8». Почти на ходу выскочила из машины.
Это бывший самолет ее мужа…
В глубоком, скорбном молчании стояла у тяжкого места… Такого она не ожидала.
Никаких признаков жизни…
Нашла только разорванный, окровавленный кусок гимнастерки. Это все, что осталось от Алеши, стрелка-радиста… О Николае напоминали лишь расплющенные остатки самолета.
Как врач, она была вынуждена констатировать смерть летчика.