А может… Надо бы убраться из Запретного города? Выпросить, вымолить у Императора поход к Северным границам?
Да только мысль о том, чтобы оставить ее одну здесь, еще хуже.
Ты жалкое, слабое ничтожество, Юн, ради собственного спокойствия помышляющий бросить самое невинное, самое чистое дитя Неба на растерзание императорским собакам. Они сожрут ее, как кусок мяса. С потрохами. И не подавятся.
Ни в одной из судеб, являвшихся ему во снах уже несколько лет, не были они с Мэй так близки и так далеки одновременно. Изо дня в день, семнадцать лет подряд была она на расстоянии вытянутой руки, но невозможно далеко от него. Ибо помыслы о дочери Императора для такого, как он, для смертного подданного – путь к казни.
И жизнь отдать за то, чтоб узнать ее вкус – легко! Но вот обречь ее на жизнь без себя – неимоверно тяжело.
Дьявол! Что делать?!
Радостное возбуждение, сияющее светом тысячи солнц, вмиг его ослепляет, врывается в пучину темных чувств и мыслей, что засасывают его, как северные болота в самых глухих деревнях Поднебесной. И словно сердце пускается в бешеную скачку!
То Мэй! Не спит! И в тот миг, когда он отталкивается от камина, выпрямляется, не успев понять, что хочет сделать дальше, дверь в его опочивальню распахивается.
От ворвавшегося в спальню порыва ледяного ветра по обнаженной спине проносится табун мурашек, а не собранные в привычный пучок волосы едва заметно развеваются. И легкие с первым вдохом полнятся запахом хрустящего снега, свежего мороза и нежных роз, покрытых инеем.
Голова генерала тут же снова опускается в учтивом поклоне.
– Ваше Выс…
– Перестаньте, пожалуйста. Никого же нет.
Юн поднимает голову, и взор его агатовых очей оказывается прикован к невысокой хрупкой фигурке юной Принцессы, укутанной в черный плащ, кои надевали в холода наложницы. Глубокий капюшон и плечи покрыты мерцающими снежинками, что на глазах превращаются в капли чистейшей воды, украшают ее одежды подобно драгоценной россыпи бриллиантов.
Когда, Боги, и где его взяла, ежели эта несносная девица не оставалась одна ни на миг? Или же кто-то из девушек гарема помог?
Фарфоровая кожа ее изящной шеи на фоне бархата плаща кажется ему совсем тонкой, порозовевшие с мороза щеки и приоткрытые уста нежнее лепестков роз, растрепанные, наспех перехваченные лентой длинные локоны чуть вьются после сна, а взгляд очей, что напоминает взор невинного олененка, с бесстыдным любопытством изучает его торс.
То, что видит она сейчас, ей следовало бы впервые увидеть в спальне мужа после ритуала венчания. Принцесса не впервой сбегала из дворца, но никогда еще не набиралась столь откровенной дерзости, смелости и наглости, чтоб заявиться к нему посреди ночи!
И хвала Небесам за это!
Ведь прямо сейчас мышцы живота напрягаются, и словно он чувствует ее пальцы на себе, ее невинное смущение и дерзкое желание дотронуться. Мэй же, словно очарованная, околдованная полутьмой спальни и отблеском теплого света на темной бронзовой коже, не двигается, не моргает, не дышит.
Время, как зыбучий песок, медленно, но верно затягивает их в ловушку столь неуместной чувственно-прекрасной пытки, от которой кончики пальцев его покалывают. И хочется чего-то, о чем и помыслить нельзя!
Нет-нет!
Генерал громко сглатывает. Быстро отворачивается, усилием выдрессированной за годы войны воли вырывая себя из плена ее глаз, и в два шага оказывается у кровати.
– Вам не следовало приходить. – Юн накидывает на себя спальную рубаху, опоясывает талию, пока она стоит у порога. И грубые слова, словно камни, бросает. – Вы могли наткнуться на то, что юным Принцессам видеть не положено, госпожа. Мне нужно приказать высечь стражу?
Генерал чувствует, как острым уколом обиды отзываются в ней слова. В груди его бьется, трепыхается «Прости!», но упрямо сжатые губы не дают мысли воплотиться в звук.
– Юным Принцессам не положено многое из того, что я делала. Вас не волновала прилежность моего воспитания, пока я была ребенком, генерал.
Его маленькая, упрямая, прекрасная, как роза с шипами, Принцесса. Юн вздыхает, стараясь скрыть ненужную улыбку, всякий раз норовящую расцвести на губах, стоит ей, наплевав на все заветы и добродетели, проявить недозволенную дерзость.
– Снова сны? – голос его смягчается. Мэй топчется у двери, не решаясь скинуть плащ, и крамольная мысль о том, что если же она так торопилась и волновалась, то под тяжелой тканью скрывается лишь шелк ночной сорочки, медленно горячит кровь в его венах.
– Нет! То есть да… Почти. Я не… – Совсем запуталась. Он мог бы ей помочь, мог бы объяснить, но боится, что этим только сделает хуже. – Я думаю, это не сны.
– И что же это? – Генерал обходит кровать и останавливается в нескольких шагах от гостьи.
– А вы… Вы разве не чувствуете ничего?
Вот смех! Она смелее, чем бравый генерал, пару лет назад одержавший победу над армией кочевников! Мэй борется за них, в то время как он с легкой улыбкой произносит сущий бред:
– Я чувствую, что пол холоден. Что от углей в камине и от свечей в лампадах идет жар.
И что от твоего запаха пьянею быстрее, чем от опиума, – оттого держусь, как могу, далеко и близко одновременно. Что от одного взгляда, по первой же просьбе, готов отречься от клятв, подвергнуть сомнениям постулаты, сжечь, убить! Что из последних сил пытаюсь сохранить ту твою жизнь, которую ты заслужила.
– Нет! Нет-нет! – Девушка головой отчаянно трясет. – Все не то! Вы говорите не то! Помните… Помните, я сказала, что люблю вас?
Люблю вас… Люблюлюблюлюблю!
В голове его мантрой голос ее звучит. Если бы знала, насколько сильно желание ответить… Оно до боли сдавливает сердце раскаленными путами металла под названием «Невозможность», и вот уж воздух застревает в горле!
Никто и никогда, ни в одной из сотен легенд, не сражался за жизнь любимой так, как боролся он с самим собой.
– Мэй, хватит! – в отчаянном гневе голос на нее повышает, руки в кулаки сжимает. И она должна, обязана осадить его! Обязана!
Но Мэй с детства легко и непринужденно рушила дозволенные границы: когда ребенком кидалась в его объятия под возмущенные возгласы нянюшек, а он был настолько очарован крохотным созданием с заливистым смехом и непоседливым нравом, что и помыслить не мог об отказе в катании ее на руках.
Когда, чуть повзрослев, переодевалась в одеяния братьев и прибегала на тренировки для мальчишек, и только он мог отличить ее от дворового сорванца, но не мог прогнать, ведь умоляющий ее взгляд уже тогда имел силу столь пугающую, что надо было бы понять еще в те далекие года…
Надо было!
Но даже позже, когда уже девушка, но совсем еще юная, с детской искренностью и непосредственностью заявляла, что любит его, что станет он ей мужем, и сбегут они из дворца в далекие страны, откуда привозят заморские гости драгоценные камни и парчу для двора, – даже тогда счел он это очередным ее капризом.
Посчитал, что это были лишь ее странные, но несбыточные мечты. Ведь брошенная всеми: матерью-Императрицей, почившей при мучительных родах, отцом, что и смотреть на дочь не желал, воспитываемая наложницами и солдатами, выросшая в тени братьев, Мэй являла собой совершенно не ту Принцессу, что желали бы видеть в ней многочисленные достопочтенные министры и советники, уже подыскивающие ей выгодную партию средь высокородных Принцев соседних островов.
Не замечал, как все эти годы в нем зарождалась, набухала пышным бутоном и наконец расцвела та любовь, о которой слагали легенды лучшие певцы Поднебесной. А год назад пришли и сны – и оказалось, что любовь та жила в нем каждую его жизнь.
Как и в ней.
Но только в этот раз Мэй не его. Не в этой судьбе.
Она – дочь Империи. Наследие и будущее страны, на верность и служение которой обречена по праву и долгу рождения, а он – всего лишь страж. Пусть и добившийся успеха в военном деле, но все еще цепной пес, что принес клятву защищать ее от врагов и недругов, от нее самой и от себя ценой собственной жизни.
– Будет вернее, если вы сейчас же отправитесь в свои покои, Принцесса. Тем же путем, что пробрались сюда.
– Вы что же… – девушка, напротив, делает шаг вперед, – гоните меня?
Чен Юн разговаривает с ней, как с непоседливым ребенком, нарочито медленно произнося слова, что, должно быть, сотни раз повторяли ей наставницы, заставляя заучивать тексты добродетельных писаний наизусть.
– Вы более не дитя, Мэй. Вы не можете врываться в покои мужчины, не можете говорить все, что вам вздумается, не можете делать…
О, этот огонь! В глазах ее вспыхивает чистейший огонь, что пунцовым румянцем тут же хватает щеки, оттеняя идеальную белоснежную кожу, а голос звенит и отражается от стен спальни.
– А вы с недавних пор стали одним из тех, кто так и норовит мне что-то запретить! Когда мне должно к вам подойти, если весь последний год вы только и делаете, что уходите?! А на занятиях и по стрельбе, и по владению копьем, и даже во время поединков на мечах откуда-то появились вечные надзиратели! Вы бы еще весь полк привели, прячась от меня!
Что, Боги?! Что мог ответить он, когда она наносила невидимые глазу удары-пощечины, озвучивая тщательно скрываемую им правду? Неужто… Она тоже может ощущать его? Давно ли?
– Принцесса…
– Принцесса… – она горько усмехается. – Оттого, что я заперта в этом несчастном теле, вы готовы отступиться? Да что с вами произошло?!
И лишь громкий стук его сердца слышен в этот миг в тишине спальни.
Чен не отвечает. Смотрит на нее, оглушенный величайшим поражением в своей жизни, потерянный и не знающий, какой же путь вернее избрать. Как же объяснить ей, что именно сломалось в нем и, кажется, больше никогда уже не починится?
– Посмотрите! Вы не снимаете перчаток при мне, вы не подходите ближе вытянутой руки, вы просто… Вы будто исчезаете! Знаете, что я не могу без вас, что вы сами не сможете без меня, но все равно уходите! Или прогоняете! Или вы думаете, я глупа? Или слепа? Не вижу взглядов? Не знаю вас и ваши истинные чувства? Думаете, не знаю, чего страшитесь?